История с привидениями
Часть 64 из 87 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Все мы, – ответил Рики, – Клуб Фантазеров. Ваш дядя, Джон Джеффри, Льюис, Сирс и я. В октябре тысяча девятьсот двадцать девятого. Через три недели после Черного Понедельника, когда разразился кризис. Даже здесь, в Милбурне, можно было тогда разглядеть признаки паники. Отец Лу Прайса, бывший тоже брокером, застрелился в своем офисе. А мы убили девушку по имени Ева Галли. Не умышленно. Нам никто и никогда не предъявлял никаких обвинений, даже в непредумышленном убийстве; никто так ничего и не узнал. Иначе разразился бы страшный скандал.
– Мы бы не вынесли этого, – подхватил Сирс. – Рики и я только начали карьеру адвокатов в фирме мистера Готорна, Джон лишь за год до этого получил диплом врача. Льюис был сыном священника. Мы все находились в одинаковом положении. Нас бы это уничтожило. Если не сразу, то со временем.
– Поэтому мы и пришли к решению, которое попытались воплотить в жизнь, – сказал Рики.
– Да, – сказал Сирс. – Мы сотворили недостойное, страшное дело. Если бы нам было тогда не по двадцать три, а по тридцать три, мы бы, скорее всего, вызвали полицию и уповали на снисхождение. Но мы были так молоды, а Льюис – так еще совсем подросток. В общем, мы попытались скрыть содеянное. А потом, в самом конце…
– А в самом конце, – продолжил Рики, – мы стали похожи на героев одной из наших историй. Или вашего романа. Последние месяцы я вновь и вновь переживал заключительные десять минут того кошмара. Я и сейчас слышу наши голоса, я помню каждое слово, которое мы произнесли, когда клали ее в машину Уоррена Скейлса…
– Давай-ка сначала, – перебил Сирс.
– Хорошо, начнем сначала.
– Итак, – заговорил Рики, – все началось со Стрингера Дэдама. Он собрался жениться на Еве Галли. Девушка не успела прожить и двух недель в нашем городе, как Стрингер начал с ней заигрывать. Старше нас с Сирсом, тридцать один или тридцать два, наверно, он был во всех отношениях готов к женитьбе. С помощью сестер Дэдам он заправлял фермой старого полковника и конюшнями; трудился от зари до зари; он вынашивал неплохие практические задумки. Вкратце – процветающий, здравомыслящий парень, завидный жених для любой городской девицы. К тому же хорош собой. Моя жена утверждает, что красивее мужчин она в жизни не встречала. Все девушки, что были чуть постарше школьниц, бегали за ним. Однако когда приехала Ева Галли, со своими деньгами, столичными манерами и прогрессивными взглядами, Стрингер потерял голову. Она сразу купила тот дом на Монтгомери-стрит…
– Какой дом на Монтгомери-стрит? – спросил Дон. – В котором жил Фредди Робинсон?
– Ну конечно. Тот самый, что напротив дома Джона. Дом миссис Мостин. Так вот, она его купила, обставила мебелью, привезла рояль и граммофон. А еще она курила папиросы, пила коктейли и носила короткую прическу – типичная столичная девушка.
– Да не совсем, – сказал Сирс. – Она не была пустышкой или взбалмошной. Прекрасно образована, очень много читала. Вела умные беседы. Ева Галли была очаровательной женщиной. Как бы ты описал ее внешность, Рики?
– Клер Блум девятнадцатых – двадцатых годов, – не задумываясь, ответил Рики.
– Типичный Рики Готорн. Попросите его описать кого-нибудь, и он назовет вам имя киноартиста. Хотя, признаюсь, описание довольно меткое. Ева Галли казалась воплощением всей той новизны, что бросалась в глаза с первого взгляда, той новизны, что была в любой, даже самой малой толике в диковинку для жителя Милбурна. Но в ней была еще и удивительная утонченность…изящество – этакая аура непорочной праведности.
– Это правда, – сказал Рики. – И еще нас невероятно привлекала в ней доля некой загадочности. Как в вашей Альме Мобли. Ничего, кроме туманных намеков и легких упоминаний, мы не знали о ее прошлом – она жила в Нью-Йорке, провела какое-то время в Голливуде, снимаясь в немом кино. Сыграла небольшую роль в романтической картине под названием «Китайская жемчужина». Фильм режиссера Ричарда Бартельмесса.
Дон вынул из кармана клочок бумаги и записал на нем имя.
– В ней явно прослеживались итальянские корни, но Стрингеру она как-то сказала, что бабушка и дедушка ее матери родом из Англии. Судя по всему, ее отец был очень состоятельным человеком, но в детстве она осиротела, и ее воспитывали родственники в Калифорнии. Вот и все, что мы знали о ней. Она сказала, что переехала сюда в поисках тишины и уединения.
– Женщины попытались забрать ее себе под крылышко, – сказал Сирс. – Для них она была настоящей находкой, волшебным колодцем. Обеспеченная девушка, пренебрегшая Голливудом, с утонченными манерами и благородных кровей – буквально каждая женщина милбурнского света посылала ей приглашения. Мне кажется, они мечтали приручить ее.
– Да, сделать ее понятной и такой же, как они. Верно – приручить. Дело в том, что, помимо ее достоинств, было в ней еще кое-что. Какая-то обреченность. Льюис тогда обладал романтическим воображением и говорил мне, что Ева Галли напоминала аристократку, принцессу или кого-то в этом роде, отвергнувшую свой двор и отправившуюся в изгнание – доживать свои дни в провинции.
– Да, нас она тоже необычайно волновала, – сказал Сирс. – Разумеется, нам она казалась недосягаемой. Мы идеализировали ее. Изредка мы виделись с ней.
– Наносили визиты, – уточнил Рики.
– Именно так. Наносили ей визиты. Она вежливо отказала всем женщинам, но не отвергла пятерых юных повес, обивающих порог ее дома по субботам или воскресеньям. Ваш дядя Эдвард был первым из нас. В нем оказалось больше решимости, чем у остальных четверых. К тому времени все уже знали, что Стрингер Дэдам потерял голову от любви к ней, так что за ее спиной, как строгую дуэнью, мы видели маячившего жениха. Эдварду удалось найти лазейку в условностях. Он навестил ее, она была необычайно мила с ним, и вскоре визиты к ней стали привычкой для всех пятерых. Стрингеру, похоже, не было до этого дела. Он любил нас, хотя жил совсем в другом мире.
– В мире взрослых, – сказал Рики. – Как и Ева. Она была чуть старше нас, года на два-три, хотя ей могло быть и двадцать. Наши визиты были исключительно благопристойны. Разумеется, кое-кто из женщин постарше думал, что они носили скандальный характер. Отец Льюиса именно так и считал. Но мы были достаточно раскрепощены в социальном смысле этого слова, чтобы не задумываться об этом. Как только Эдвард проторил к ней дорожку, мы стали наносить визиты всей компанией, примерно раз в две недели. Мы слишком ревновали друг к другу, чтобы позволить кому-то из нас в одиночку являться к ней. Это было великолепно. Мы не замечали, как летело время в те вечера. В принципе ничего исключительного не происходило: даже наши беседы можно считать абсолютно обыкновенными, но в часы, проведенные с ней, мы словно попадали в какое-то сказочное королевство. Мы были без ума от нее. И ни один из нас не забывал, что она невеста Стрингера.
– Люди в те времена не росли и не развивались так стремительно, – сказал Сирс. – Все это: юноши, едва переступившие порог двадцатилетия, поклоняющиеся двадцатипятилетней женщине, словно недостижимой жрице, – может показаться вам смехотворным. Но именно так мы о ней думали, так к ней относились – недосягаемая! Она принадлежала Стрингеру, и все мы были уверены, что после свадьбы останемся такими же желанными гостями в ее доме.
Два старых адвоката немного помолчали. Они смотрели на огонь в камине Эдварда Вандерлея и потягивали виски. Дон не торопил их, догадавшись, что подошел ключевой момент истории и они продолжат, как только соберутся с силами.
– Мы пребывали в неком бесполом, пре-фрейдистском раю, – наконец заговорил Рики. – Платоническая очарованность. Порой мы даже танцевали с ней, но, держа ее в объятиях, наблюдая, как она двигается, никогда не помышляли о сексе. Даже невольно. Боже упаси… Что ж, рай рухнул в октябре двадцать девятого, вскоре после обвала фондовой биржи и смерти Стрингера Дэдама.
– Рай умер, – отозвался эхом Сирс. – А мы взглянули дьяволу в лицо.
Он повернул голову к окну.
13
Сирс сказал:
– Взгляните, какой снег.
Дон и Рики проследили за его взглядом: за окном разгулялась настоящая пурга.
– Если жене удастся найти Омара Норриса, ему придется затемно приниматься за расчистку улиц.
Рики вновь пригубил виски.
– Стояла тропическая жара, – и Дону показалось, будто октябрь пятидесятилетней давности растопил нынешний бушующий снежный шторм. – В том году молотьба закончилась рано. Поговаривали, что постоянная забота о деньгах помутила рассудок Стрингера. Сестры Дэдам говорили: нет, это не так, в то утро он ходил к дому мисс Галли. Он там что-то видел.
– Стрингер сунул руки в молотилку, – сказал Сирс, – и сестры винили в этом Еву. Умирая, он лежал на их кухонном столе, закутанный в одеяла и что-то силился сказать. Однако составить осмысленную фразу из обрывков его слов было невозможно. «Похороните ее», – вот первое, что разобрали, и «Разрежьте ее на куски», – второе. Он будто увидел то, что случилось потом с ним самим.
– И это не все, – продолжил Рики. – Сестры Дэдам рассказывали, что он выкрикивал что-то еще… но крики перемежались стонами боли, и они не были уверены, что правильно расслышали. «Змея-сова». Или «змеиная кожа». И все. Несвязный бред. Он так и умер на этом столе и был с почестями похоронен несколько дней спустя. Ева Галли не явилась на похороны. Полгорода пришло на Плэзант Хилл, не явилась лишь невеста покойного. Это подлило масла в огонь.
– Женщины постарше, женщины, приглашениями которых она пренебрегала, – сказал Сирс, – ополчились на нее. Обвинили в гибели Стрингера. Как минимум у половины из них были дочери на выданье, и до появления в городе Евы Галли каждая из них таила надежду выдать дочку замуж за такого видного жениха. Они утверждали, что Стрингеру стало известно нечто непристойное о своей невесте: брошенный муж или незаконный ребенок, что-то в этом духе. Они предали ее анафеме.
– Мы растерялись и не знали, что делать, – сказал Рики. – Мы боялись идти к ней после смерти Стрингера. Видите ли, мы думали, может, она горюет: неутешная вдова, не успевшая стать женой. Вообще-то утешать ее следовало нашим родителям, а не нам. Если бы мы навестили ее, женщины города устроили бы страшный скандал. Так что мы… выжидали. И жутко беспокоились. Никто не сомневался, что она соберет вещички и вернется в Нью-Йорк. Но разве мы могли забыть наши восхитительные визиты?!
– Понимаете, наши встречи с ней могли бы стать еще более волшебными, более трогательными, – сказал Сирс, – теперь, когда мы осознали, какую страшную потерю она пережила. Идеал – и романтическая дружба, ведомая светом этого идеала.
– Сирс прав, – сказал Рики. – Теперь мы идеализировали Еву Галли еще больше. Она стала символом печали, символом горя, разбитого сердца. Единственное, о чем мы тогда мечтали, – навестить ее. Мы послали ей записку с нашими соболезнованиями и пошли бы сквозь огонь, чтоб увидеться с ней. Единственное, что казалось для нас непреодолимым, – железная стена социальных условностей, отгородившая ее от нас. И не было в той стене ни щелки, ни трещинки.
– Мы не могли. Она пришла к нам, – сказал Сирс. – В тот самый дом, где жил тогда ваш дядя. Эдвард единственный из нас имел собственный дом. Мы собрались там поговорить и выпить яблочной водки. Поговорить о том, что же нам делать.
– И поговорить о ней, – сказал Рики. – Знакомо ли вам стихотворение Эрнеста Доусона: «Я предан тебе, Цинара!»? Льюис отыскал его и прочел нам. Его строки пронзили нас. «Бледные одинокие лилии…» Потрясенные, мы выпили еще водки. «Греми, музыка, лейся, вино…» Боже, какие мы были идиоты! В общем, в один прекрасный вечер – в тот самый – она явилась в дом Эдварда.
– И она была в ярости, – сказал Сирс. – Она была вне себя, она пугала. Она ворвалась, словно буря.
– Она заявила, что ей одиноко, – сказал Рики, – что устала от этого проклятого города, населенного ханжами. Она хотела пить и танцевать, и ей плевать, кто что подумает. Сказала, что этот мертвый городишко вместе со всеми дохлыми жалкими людишками может лететь в тартарары, – ей мало дела. И если мы мужчины, а не сопливые мальчишки, мы проклянем этот город тоже.
– Мы онемели, – сказал Сирс. – Перед нами предстала не наша недосягаемая богиня, а рассвирепевшая фурия, ругавшаяся, как пьяный матрос. Как… как продажная девка. «Громи, музыка, лейся, вино». Что хотели – то и получили. У Эдварда был небольшой граммофон и кое-какие пластинки. Она велела нам завести его и поставила самый яростный джаз, какой нашелся. Она была в неистовстве! Ее поведение больше напоминало помешательство – мы в жизни не видели, чтобы женщина так себя вела, а ведь для нас она была, говоря образно, величеством, кем-то между Мэри Пикфорд и статуей Свободы. «Ну-ка, потанцуй со мной, маленький гаденыш!» – велела она Джону, и он так перепугался, что едва осмеливался касаться ее. Глаза ее метали молнии.
– Я думаю, то, что мы видели, была ненависть, – сказал Рики, – к нам, к городу, к Стрингеру. Лютая ненависть, бурлящая. Буря ненависти. Циклон. В танце она поцеловала Льюиса, и он отпрыгнул, словно она обожгла его. Он уронил руки, и она подскочила к Эдварду, схватила и заставила танцевать с ней. Лицо ее было ужасно – свирепо. Эдвард считался самым языкастым из нас, но он тоже был слишком потрясен неистовством Евы – наш рай рушился на глазах, и она топтала, обращала его в пыль каждым шагом, жестом, словом. В нее словно вселился дьявол. Знаете, когда женщина в ярости, она может найти в себе колоссальную силу, достаточную, чтобы разорвать мужчину на куски, – эта ярость обрушивается на вас, как удар грузовика. Примерно так все и было. «Ну что, сопляки, может, выпьем?» – крикнула она. Мы выпили.
– Это было ужасно, – сказал Сирс. – И, по-моему, я чувствовал, к чему все шло. А мы были слишком юны и неопытны, чтобы знать, как вести себя в такой ситуации.
– Не могу сказать, чувствовал ли я, к чему все шло, – с сомнением произнес Рики, – но это случилось. Она попыталась совратить Льюиса.
– Это был наихудший выбор, – с горечью сказал Сирс. – Льюис был совсем мальчишка. До этого вечера он, может, раз в жизни целовал девушку, и, несомненно, не более того. Мы все любили Еву, однако Льюис, пожалуй, больше всех, – помните, именно он отыскал стихотворение Доусона. А поскольку он больше всех боготворил Еву, то ее поведение, ее ненависть в тот вечер потрясли его сильнее всех нас.
– И она прекрасно знала об этом, – сказал Рики. – Она наслаждалась, видя, что Льюис шокирован настолько, что не в состоянии вымолвить слова. И когда она, оттолкнув Эдварда, направилась к Льюису, он застыл в ужасе. Словно увидел свою мать, ведущую себя подобным образом.
– Свою мать? – спросил Сирс. – Пожалуй. По крайней мере это может дать вам представление о всей глубине его и нашего потрясения. Он онемел. Ева прижалась к нему, ее руки как змеи обвились вокруг него, и поцеловала. Со стороны казалось, что она втянула в рот половину его лица. Вы только представьте себе – эти полные ненависти поцелуи, вся ее ярость, впившаяся в ваши губы. Это все равно что целовать лезвие бритвы. Когда она откинула назад голову, лицо Льюиса было измазано помадой. В другой ситуации это показалось бы смешным, но в тот момент ужасало. Он был словно вымазан кровью.
– Эдвард подошел к ней и сказал: «Успокойтесь, мисс Галли», или что-то подобное. Она резко развернулась к нему, и мы вновь почувствовали взрыв ненависти, обрушившейся на нас. «А, ты тоже хочешь, Эдвард? – сказала она. – В очередь! Я хочу Льюиса первым! Мой маленький Льюис такой сладкий!»
– И тогда, – сказал Рики, – она повернулась ко мне. «И тебе кое-что перепадет, Рики. И тебе, Сирс. Всем достанется. Но сначала хочу Льюиса. Я хочу показать ему, что же такого невыносимого увидел Стрингер Дэдам, когда подглядывал в мое окно». И начала расстегивать блузку.
– «Пожалуйста, мисс Галли», взмолился Эдвард, – вспоминал Сирс. – Но она велела ему заткнуться и продолжала снимать блузку. Она не носила лифчика. Груди ее были как ровные крепкие яблоки. Она выглядела невероятно распутной. «Ну, малыш Льюис, посмотрим, на что ты способен?» И опять присосалась к его лицу.
– Мы, как нам показалось, догадались, что видел Стрингер в ее окне, – сказал Рики. – Он, вероятно, увидел, как Ева Галли занималась любовью с другим. Мысль об этом, ее нагота и то, что она вытворяла с Льюисом, повергли нас в глубокий моральный шок. Мы чувствовали омерзение. Наконец я и Сирс взяли ее за плечи и оторвали от Льюиса. И тогда она начала изрыгать ругательства. Это было так гадко! «Вам что, так вас и разэтак, не потерпеть?! Вы, маленькие такие-сякие и туда и сюда и так далее и так далее!» Она начала расстегивать юбку, не переставая осыпать нас площадной бранью. Эдвард чуть не плакал «Ева, – молил он, – прошу вас, не надо». Юбка упала к ее ногам, и она переступила через нее. «А что такого, мальчик-одуванчик? Боишься посмотреть, какова я без юбки?»
– Потом она сняла нижнюю юбку и пошла, танцуя, к вашему дяде, – продолжал Сирс. «Мне кажется, я должна попробовать кусочек тебя», – сказала она и потянулась к нему – к его шее. Он влепил ей пощечину.
– От души, – сказал Рики. – А она отвесила ему еще более оглушительную. Со всей силы. Звук был, как ружейный выстрел. Джон, Сирс и я были чуть живы, мы едва не теряли сознание. Мы чувствовали себя совершенно беспомощными. И не могли двигаться.
– Если бы могли, нам бы удалось остановить Льюиса, – сказал Сирс. – Но мы стояли, как оловянные солдатики, и безмолвно наблюдали за ним. Он сорвался, как самолет на взлете – буквально пролетел через комнату и врезался в нее. Он рыдал и, вот так, рыдая и воя, бросился на нее. Он сбил ее с ног, как заправский футболист. Оба они рухнули, как разбомбленное здание. Грохот был сравним по силе с обвалом Черного Понедельника. Ева уже не поднялась.
– Она ударилась головой об угол камина, – сказал Рики. – Льюис запрыгнул ей на спину и занес было кулаки, но даже он увидел кровь, текущую у нее изо рта.
Два старых адвоката задыхались.
– Вот и все, – заговорил Сирс. – Ева была мертва. Мы пятеро стояли как зомби над ней, обнаженной и неживой. Льюиса вырвало на пол, и остальные были близки к этому. Мы не могли поверить в случившееся – в то, что мы сделали. Это не может служить оправданием, но мы пребывали в самом настоящем шоке. Я думаю, какое-то время мы стояли, дрожа в тишине.
– Потому что тишина эта была безмерной, – сказал Рики. – Она обрушилась на нас, как этот снегопад. Наконец Льюис проговорил: «Надо вызвать полицию». «Нет, – возразил Эдвард, – нас же посадят в тюрьму. За убийство».
– Сирс и я попытались убедить его, что никакого убийства не было, но Эдвард возразил: «Хороши же вы будете, когда вас лишат права адвокатской практики. После всего случившегося». Джон проверил у нее пульс и дыхание, но одного взгляда на нее было достаточно, чтобы убедиться, что она мертва. «Я думаю, это убийство, – сказал он. – Мы пропали».
– Рики спросил, что же делать, – сказал Сирс, – и Джон ответил: «У нас только один выход. Спрятать тело. И спрятать там, где его никогда не найдут». Мы смотрели на это тело, на окровавленное лицо и чувствовали свое поражение – она победила. Такое было ощущение. Ее ненависть спровоцировала нас на нечто, очень напоминающее убийство. И теперь мы гадали, как его скрыть – легально и морально, как решиться сделать страшный в своей безнравственности шаг. И мы решились.
Дон спросил:
– Где вы решили спрятать ее тело?
– В шести милях за городом был старый пруд. Очень глубокий. Футов двадцать. Сейчас там его уже нет. Его засыпали и построили на том месте торговый центр.
– У машины Льюиса было пробито колесо, – сказал Сирс, – и мы, завернув труп в простыню и оставив Льюиса, отправились в город искать Уоррена Скейлса. Мы знали, что он приехал с женой за покупками. Он был добрым малым и любил нас. Мы договорились сообщить ему впоследствии, что разбили его машину, и купить ему новую, получше, – Рики и я должны были заплатить львиную долю суммы.
– Уоррен Скейлс был отцом фермера, который охотится за марсианами? – спросил Дон.
– Эльмер был его четвертым ребенком и первым сыном. Его тогда еще и в проекте не было. Итак, мы отправились в центр, отыскали Уоррена и пообещали ему вернуть машину примерно через час. Затем вернулись к Эдварду домой и положили ее тело в машину. Попытались положить.
– Мы бы не вынесли этого, – подхватил Сирс. – Рики и я только начали карьеру адвокатов в фирме мистера Готорна, Джон лишь за год до этого получил диплом врача. Льюис был сыном священника. Мы все находились в одинаковом положении. Нас бы это уничтожило. Если не сразу, то со временем.
– Поэтому мы и пришли к решению, которое попытались воплотить в жизнь, – сказал Рики.
– Да, – сказал Сирс. – Мы сотворили недостойное, страшное дело. Если бы нам было тогда не по двадцать три, а по тридцать три, мы бы, скорее всего, вызвали полицию и уповали на снисхождение. Но мы были так молоды, а Льюис – так еще совсем подросток. В общем, мы попытались скрыть содеянное. А потом, в самом конце…
– А в самом конце, – продолжил Рики, – мы стали похожи на героев одной из наших историй. Или вашего романа. Последние месяцы я вновь и вновь переживал заключительные десять минут того кошмара. Я и сейчас слышу наши голоса, я помню каждое слово, которое мы произнесли, когда клали ее в машину Уоррена Скейлса…
– Давай-ка сначала, – перебил Сирс.
– Хорошо, начнем сначала.
– Итак, – заговорил Рики, – все началось со Стрингера Дэдама. Он собрался жениться на Еве Галли. Девушка не успела прожить и двух недель в нашем городе, как Стрингер начал с ней заигрывать. Старше нас с Сирсом, тридцать один или тридцать два, наверно, он был во всех отношениях готов к женитьбе. С помощью сестер Дэдам он заправлял фермой старого полковника и конюшнями; трудился от зари до зари; он вынашивал неплохие практические задумки. Вкратце – процветающий, здравомыслящий парень, завидный жених для любой городской девицы. К тому же хорош собой. Моя жена утверждает, что красивее мужчин она в жизни не встречала. Все девушки, что были чуть постарше школьниц, бегали за ним. Однако когда приехала Ева Галли, со своими деньгами, столичными манерами и прогрессивными взглядами, Стрингер потерял голову. Она сразу купила тот дом на Монтгомери-стрит…
– Какой дом на Монтгомери-стрит? – спросил Дон. – В котором жил Фредди Робинсон?
– Ну конечно. Тот самый, что напротив дома Джона. Дом миссис Мостин. Так вот, она его купила, обставила мебелью, привезла рояль и граммофон. А еще она курила папиросы, пила коктейли и носила короткую прическу – типичная столичная девушка.
– Да не совсем, – сказал Сирс. – Она не была пустышкой или взбалмошной. Прекрасно образована, очень много читала. Вела умные беседы. Ева Галли была очаровательной женщиной. Как бы ты описал ее внешность, Рики?
– Клер Блум девятнадцатых – двадцатых годов, – не задумываясь, ответил Рики.
– Типичный Рики Готорн. Попросите его описать кого-нибудь, и он назовет вам имя киноартиста. Хотя, признаюсь, описание довольно меткое. Ева Галли казалась воплощением всей той новизны, что бросалась в глаза с первого взгляда, той новизны, что была в любой, даже самой малой толике в диковинку для жителя Милбурна. Но в ней была еще и удивительная утонченность…изящество – этакая аура непорочной праведности.
– Это правда, – сказал Рики. – И еще нас невероятно привлекала в ней доля некой загадочности. Как в вашей Альме Мобли. Ничего, кроме туманных намеков и легких упоминаний, мы не знали о ее прошлом – она жила в Нью-Йорке, провела какое-то время в Голливуде, снимаясь в немом кино. Сыграла небольшую роль в романтической картине под названием «Китайская жемчужина». Фильм режиссера Ричарда Бартельмесса.
Дон вынул из кармана клочок бумаги и записал на нем имя.
– В ней явно прослеживались итальянские корни, но Стрингеру она как-то сказала, что бабушка и дедушка ее матери родом из Англии. Судя по всему, ее отец был очень состоятельным человеком, но в детстве она осиротела, и ее воспитывали родственники в Калифорнии. Вот и все, что мы знали о ней. Она сказала, что переехала сюда в поисках тишины и уединения.
– Женщины попытались забрать ее себе под крылышко, – сказал Сирс. – Для них она была настоящей находкой, волшебным колодцем. Обеспеченная девушка, пренебрегшая Голливудом, с утонченными манерами и благородных кровей – буквально каждая женщина милбурнского света посылала ей приглашения. Мне кажется, они мечтали приручить ее.
– Да, сделать ее понятной и такой же, как они. Верно – приручить. Дело в том, что, помимо ее достоинств, было в ней еще кое-что. Какая-то обреченность. Льюис тогда обладал романтическим воображением и говорил мне, что Ева Галли напоминала аристократку, принцессу или кого-то в этом роде, отвергнувшую свой двор и отправившуюся в изгнание – доживать свои дни в провинции.
– Да, нас она тоже необычайно волновала, – сказал Сирс. – Разумеется, нам она казалась недосягаемой. Мы идеализировали ее. Изредка мы виделись с ней.
– Наносили визиты, – уточнил Рики.
– Именно так. Наносили ей визиты. Она вежливо отказала всем женщинам, но не отвергла пятерых юных повес, обивающих порог ее дома по субботам или воскресеньям. Ваш дядя Эдвард был первым из нас. В нем оказалось больше решимости, чем у остальных четверых. К тому времени все уже знали, что Стрингер Дэдам потерял голову от любви к ней, так что за ее спиной, как строгую дуэнью, мы видели маячившего жениха. Эдварду удалось найти лазейку в условностях. Он навестил ее, она была необычайно мила с ним, и вскоре визиты к ней стали привычкой для всех пятерых. Стрингеру, похоже, не было до этого дела. Он любил нас, хотя жил совсем в другом мире.
– В мире взрослых, – сказал Рики. – Как и Ева. Она была чуть старше нас, года на два-три, хотя ей могло быть и двадцать. Наши визиты были исключительно благопристойны. Разумеется, кое-кто из женщин постарше думал, что они носили скандальный характер. Отец Льюиса именно так и считал. Но мы были достаточно раскрепощены в социальном смысле этого слова, чтобы не задумываться об этом. Как только Эдвард проторил к ней дорожку, мы стали наносить визиты всей компанией, примерно раз в две недели. Мы слишком ревновали друг к другу, чтобы позволить кому-то из нас в одиночку являться к ней. Это было великолепно. Мы не замечали, как летело время в те вечера. В принципе ничего исключительного не происходило: даже наши беседы можно считать абсолютно обыкновенными, но в часы, проведенные с ней, мы словно попадали в какое-то сказочное королевство. Мы были без ума от нее. И ни один из нас не забывал, что она невеста Стрингера.
– Люди в те времена не росли и не развивались так стремительно, – сказал Сирс. – Все это: юноши, едва переступившие порог двадцатилетия, поклоняющиеся двадцатипятилетней женщине, словно недостижимой жрице, – может показаться вам смехотворным. Но именно так мы о ней думали, так к ней относились – недосягаемая! Она принадлежала Стрингеру, и все мы были уверены, что после свадьбы останемся такими же желанными гостями в ее доме.
Два старых адвоката немного помолчали. Они смотрели на огонь в камине Эдварда Вандерлея и потягивали виски. Дон не торопил их, догадавшись, что подошел ключевой момент истории и они продолжат, как только соберутся с силами.
– Мы пребывали в неком бесполом, пре-фрейдистском раю, – наконец заговорил Рики. – Платоническая очарованность. Порой мы даже танцевали с ней, но, держа ее в объятиях, наблюдая, как она двигается, никогда не помышляли о сексе. Даже невольно. Боже упаси… Что ж, рай рухнул в октябре двадцать девятого, вскоре после обвала фондовой биржи и смерти Стрингера Дэдама.
– Рай умер, – отозвался эхом Сирс. – А мы взглянули дьяволу в лицо.
Он повернул голову к окну.
13
Сирс сказал:
– Взгляните, какой снег.
Дон и Рики проследили за его взглядом: за окном разгулялась настоящая пурга.
– Если жене удастся найти Омара Норриса, ему придется затемно приниматься за расчистку улиц.
Рики вновь пригубил виски.
– Стояла тропическая жара, – и Дону показалось, будто октябрь пятидесятилетней давности растопил нынешний бушующий снежный шторм. – В том году молотьба закончилась рано. Поговаривали, что постоянная забота о деньгах помутила рассудок Стрингера. Сестры Дэдам говорили: нет, это не так, в то утро он ходил к дому мисс Галли. Он там что-то видел.
– Стрингер сунул руки в молотилку, – сказал Сирс, – и сестры винили в этом Еву. Умирая, он лежал на их кухонном столе, закутанный в одеяла и что-то силился сказать. Однако составить осмысленную фразу из обрывков его слов было невозможно. «Похороните ее», – вот первое, что разобрали, и «Разрежьте ее на куски», – второе. Он будто увидел то, что случилось потом с ним самим.
– И это не все, – продолжил Рики. – Сестры Дэдам рассказывали, что он выкрикивал что-то еще… но крики перемежались стонами боли, и они не были уверены, что правильно расслышали. «Змея-сова». Или «змеиная кожа». И все. Несвязный бред. Он так и умер на этом столе и был с почестями похоронен несколько дней спустя. Ева Галли не явилась на похороны. Полгорода пришло на Плэзант Хилл, не явилась лишь невеста покойного. Это подлило масла в огонь.
– Женщины постарше, женщины, приглашениями которых она пренебрегала, – сказал Сирс, – ополчились на нее. Обвинили в гибели Стрингера. Как минимум у половины из них были дочери на выданье, и до появления в городе Евы Галли каждая из них таила надежду выдать дочку замуж за такого видного жениха. Они утверждали, что Стрингеру стало известно нечто непристойное о своей невесте: брошенный муж или незаконный ребенок, что-то в этом духе. Они предали ее анафеме.
– Мы растерялись и не знали, что делать, – сказал Рики. – Мы боялись идти к ней после смерти Стрингера. Видите ли, мы думали, может, она горюет: неутешная вдова, не успевшая стать женой. Вообще-то утешать ее следовало нашим родителям, а не нам. Если бы мы навестили ее, женщины города устроили бы страшный скандал. Так что мы… выжидали. И жутко беспокоились. Никто не сомневался, что она соберет вещички и вернется в Нью-Йорк. Но разве мы могли забыть наши восхитительные визиты?!
– Понимаете, наши встречи с ней могли бы стать еще более волшебными, более трогательными, – сказал Сирс, – теперь, когда мы осознали, какую страшную потерю она пережила. Идеал – и романтическая дружба, ведомая светом этого идеала.
– Сирс прав, – сказал Рики. – Теперь мы идеализировали Еву Галли еще больше. Она стала символом печали, символом горя, разбитого сердца. Единственное, о чем мы тогда мечтали, – навестить ее. Мы послали ей записку с нашими соболезнованиями и пошли бы сквозь огонь, чтоб увидеться с ней. Единственное, что казалось для нас непреодолимым, – железная стена социальных условностей, отгородившая ее от нас. И не было в той стене ни щелки, ни трещинки.
– Мы не могли. Она пришла к нам, – сказал Сирс. – В тот самый дом, где жил тогда ваш дядя. Эдвард единственный из нас имел собственный дом. Мы собрались там поговорить и выпить яблочной водки. Поговорить о том, что же нам делать.
– И поговорить о ней, – сказал Рики. – Знакомо ли вам стихотворение Эрнеста Доусона: «Я предан тебе, Цинара!»? Льюис отыскал его и прочел нам. Его строки пронзили нас. «Бледные одинокие лилии…» Потрясенные, мы выпили еще водки. «Греми, музыка, лейся, вино…» Боже, какие мы были идиоты! В общем, в один прекрасный вечер – в тот самый – она явилась в дом Эдварда.
– И она была в ярости, – сказал Сирс. – Она была вне себя, она пугала. Она ворвалась, словно буря.
– Она заявила, что ей одиноко, – сказал Рики, – что устала от этого проклятого города, населенного ханжами. Она хотела пить и танцевать, и ей плевать, кто что подумает. Сказала, что этот мертвый городишко вместе со всеми дохлыми жалкими людишками может лететь в тартарары, – ей мало дела. И если мы мужчины, а не сопливые мальчишки, мы проклянем этот город тоже.
– Мы онемели, – сказал Сирс. – Перед нами предстала не наша недосягаемая богиня, а рассвирепевшая фурия, ругавшаяся, как пьяный матрос. Как… как продажная девка. «Громи, музыка, лейся, вино». Что хотели – то и получили. У Эдварда был небольшой граммофон и кое-какие пластинки. Она велела нам завести его и поставила самый яростный джаз, какой нашелся. Она была в неистовстве! Ее поведение больше напоминало помешательство – мы в жизни не видели, чтобы женщина так себя вела, а ведь для нас она была, говоря образно, величеством, кем-то между Мэри Пикфорд и статуей Свободы. «Ну-ка, потанцуй со мной, маленький гаденыш!» – велела она Джону, и он так перепугался, что едва осмеливался касаться ее. Глаза ее метали молнии.
– Я думаю, то, что мы видели, была ненависть, – сказал Рики, – к нам, к городу, к Стрингеру. Лютая ненависть, бурлящая. Буря ненависти. Циклон. В танце она поцеловала Льюиса, и он отпрыгнул, словно она обожгла его. Он уронил руки, и она подскочила к Эдварду, схватила и заставила танцевать с ней. Лицо ее было ужасно – свирепо. Эдвард считался самым языкастым из нас, но он тоже был слишком потрясен неистовством Евы – наш рай рушился на глазах, и она топтала, обращала его в пыль каждым шагом, жестом, словом. В нее словно вселился дьявол. Знаете, когда женщина в ярости, она может найти в себе колоссальную силу, достаточную, чтобы разорвать мужчину на куски, – эта ярость обрушивается на вас, как удар грузовика. Примерно так все и было. «Ну что, сопляки, может, выпьем?» – крикнула она. Мы выпили.
– Это было ужасно, – сказал Сирс. – И, по-моему, я чувствовал, к чему все шло. А мы были слишком юны и неопытны, чтобы знать, как вести себя в такой ситуации.
– Не могу сказать, чувствовал ли я, к чему все шло, – с сомнением произнес Рики, – но это случилось. Она попыталась совратить Льюиса.
– Это был наихудший выбор, – с горечью сказал Сирс. – Льюис был совсем мальчишка. До этого вечера он, может, раз в жизни целовал девушку, и, несомненно, не более того. Мы все любили Еву, однако Льюис, пожалуй, больше всех, – помните, именно он отыскал стихотворение Доусона. А поскольку он больше всех боготворил Еву, то ее поведение, ее ненависть в тот вечер потрясли его сильнее всех нас.
– И она прекрасно знала об этом, – сказал Рики. – Она наслаждалась, видя, что Льюис шокирован настолько, что не в состоянии вымолвить слова. И когда она, оттолкнув Эдварда, направилась к Льюису, он застыл в ужасе. Словно увидел свою мать, ведущую себя подобным образом.
– Свою мать? – спросил Сирс. – Пожалуй. По крайней мере это может дать вам представление о всей глубине его и нашего потрясения. Он онемел. Ева прижалась к нему, ее руки как змеи обвились вокруг него, и поцеловала. Со стороны казалось, что она втянула в рот половину его лица. Вы только представьте себе – эти полные ненависти поцелуи, вся ее ярость, впившаяся в ваши губы. Это все равно что целовать лезвие бритвы. Когда она откинула назад голову, лицо Льюиса было измазано помадой. В другой ситуации это показалось бы смешным, но в тот момент ужасало. Он был словно вымазан кровью.
– Эдвард подошел к ней и сказал: «Успокойтесь, мисс Галли», или что-то подобное. Она резко развернулась к нему, и мы вновь почувствовали взрыв ненависти, обрушившейся на нас. «А, ты тоже хочешь, Эдвард? – сказала она. – В очередь! Я хочу Льюиса первым! Мой маленький Льюис такой сладкий!»
– И тогда, – сказал Рики, – она повернулась ко мне. «И тебе кое-что перепадет, Рики. И тебе, Сирс. Всем достанется. Но сначала хочу Льюиса. Я хочу показать ему, что же такого невыносимого увидел Стрингер Дэдам, когда подглядывал в мое окно». И начала расстегивать блузку.
– «Пожалуйста, мисс Галли», взмолился Эдвард, – вспоминал Сирс. – Но она велела ему заткнуться и продолжала снимать блузку. Она не носила лифчика. Груди ее были как ровные крепкие яблоки. Она выглядела невероятно распутной. «Ну, малыш Льюис, посмотрим, на что ты способен?» И опять присосалась к его лицу.
– Мы, как нам показалось, догадались, что видел Стрингер в ее окне, – сказал Рики. – Он, вероятно, увидел, как Ева Галли занималась любовью с другим. Мысль об этом, ее нагота и то, что она вытворяла с Льюисом, повергли нас в глубокий моральный шок. Мы чувствовали омерзение. Наконец я и Сирс взяли ее за плечи и оторвали от Льюиса. И тогда она начала изрыгать ругательства. Это было так гадко! «Вам что, так вас и разэтак, не потерпеть?! Вы, маленькие такие-сякие и туда и сюда и так далее и так далее!» Она начала расстегивать юбку, не переставая осыпать нас площадной бранью. Эдвард чуть не плакал «Ева, – молил он, – прошу вас, не надо». Юбка упала к ее ногам, и она переступила через нее. «А что такого, мальчик-одуванчик? Боишься посмотреть, какова я без юбки?»
– Потом она сняла нижнюю юбку и пошла, танцуя, к вашему дяде, – продолжал Сирс. «Мне кажется, я должна попробовать кусочек тебя», – сказала она и потянулась к нему – к его шее. Он влепил ей пощечину.
– От души, – сказал Рики. – А она отвесила ему еще более оглушительную. Со всей силы. Звук был, как ружейный выстрел. Джон, Сирс и я были чуть живы, мы едва не теряли сознание. Мы чувствовали себя совершенно беспомощными. И не могли двигаться.
– Если бы могли, нам бы удалось остановить Льюиса, – сказал Сирс. – Но мы стояли, как оловянные солдатики, и безмолвно наблюдали за ним. Он сорвался, как самолет на взлете – буквально пролетел через комнату и врезался в нее. Он рыдал и, вот так, рыдая и воя, бросился на нее. Он сбил ее с ног, как заправский футболист. Оба они рухнули, как разбомбленное здание. Грохот был сравним по силе с обвалом Черного Понедельника. Ева уже не поднялась.
– Она ударилась головой об угол камина, – сказал Рики. – Льюис запрыгнул ей на спину и занес было кулаки, но даже он увидел кровь, текущую у нее изо рта.
Два старых адвоката задыхались.
– Вот и все, – заговорил Сирс. – Ева была мертва. Мы пятеро стояли как зомби над ней, обнаженной и неживой. Льюиса вырвало на пол, и остальные были близки к этому. Мы не могли поверить в случившееся – в то, что мы сделали. Это не может служить оправданием, но мы пребывали в самом настоящем шоке. Я думаю, какое-то время мы стояли, дрожа в тишине.
– Потому что тишина эта была безмерной, – сказал Рики. – Она обрушилась на нас, как этот снегопад. Наконец Льюис проговорил: «Надо вызвать полицию». «Нет, – возразил Эдвард, – нас же посадят в тюрьму. За убийство».
– Сирс и я попытались убедить его, что никакого убийства не было, но Эдвард возразил: «Хороши же вы будете, когда вас лишат права адвокатской практики. После всего случившегося». Джон проверил у нее пульс и дыхание, но одного взгляда на нее было достаточно, чтобы убедиться, что она мертва. «Я думаю, это убийство, – сказал он. – Мы пропали».
– Рики спросил, что же делать, – сказал Сирс, – и Джон ответил: «У нас только один выход. Спрятать тело. И спрятать там, где его никогда не найдут». Мы смотрели на это тело, на окровавленное лицо и чувствовали свое поражение – она победила. Такое было ощущение. Ее ненависть спровоцировала нас на нечто, очень напоминающее убийство. И теперь мы гадали, как его скрыть – легально и морально, как решиться сделать страшный в своей безнравственности шаг. И мы решились.
Дон спросил:
– Где вы решили спрятать ее тело?
– В шести милях за городом был старый пруд. Очень глубокий. Футов двадцать. Сейчас там его уже нет. Его засыпали и построили на том месте торговый центр.
– У машины Льюиса было пробито колесо, – сказал Сирс, – и мы, завернув труп в простыню и оставив Льюиса, отправились в город искать Уоррена Скейлса. Мы знали, что он приехал с женой за покупками. Он был добрым малым и любил нас. Мы договорились сообщить ему впоследствии, что разбили его машину, и купить ему новую, получше, – Рики и я должны были заплатить львиную долю суммы.
– Уоррен Скейлс был отцом фермера, который охотится за марсианами? – спросил Дон.
– Эльмер был его четвертым ребенком и первым сыном. Его тогда еще и в проекте не было. Итак, мы отправились в центр, отыскали Уоррена и пообещали ему вернуть машину примерно через час. Затем вернулись к Эдварду домой и положили ее тело в машину. Попытались положить.