История с привидениями

Дэвид приобрел недвижимость в Стилл Вэлли, когда работал в адвокатской фирме в Калифорнии. С присущей ему дальновидностью он внимательно выбрал место, принимая во внимание, что будущий дом будет служить местом отдыха, что окружать его будет большой участок – восемь акров – и что рядом океан, и затем потратил все имеющиеся у него средства на полную перестройку, отделку и обстановку дома. Когда он улетал в Нью-Йорк, он оставил дом за собой, зная, что цены на недвижимость в Стилл Вэлли будут стремительно расти. С тех пор дом его подорожал как минимум вчетверо, что еще раз доказывало, что Дон не дурак. После того как мы с Альмой забрали ключи у художника и его жены, живших в нескольких милях дальше по шоссе, мы выехали на грязную дорогу, ведущую к океану. Мы услышали дыхание и запах моря прежде, чем увидели дом. И когда Альма увидела его, она заявила:

– Дон, именно здесь мы должны провести медовый месяц!

Прежде, рассказывая о доме, Дэвид всегда говорил «коттедж». И я ожидал увидеть двух-трехкомнатный домик с туалетом на улице – скромный сарайчик, чтоб попить пива, сыграть в покер, переночевать… На самом деле дом выглядел тем, чем и был – роскошной игрушкой богатого адвоката.

– Твой брат позволяет ему вот так простаивать? – спросила Альма.

– Я думаю, он приезжает сюда на две-три недели в году.

– Ну-ну.

Я впервые видел ее такой пораженной.

– А что думает Таскер?

– Он думает, что это потрясающе. Он говорит, что это так напоминает Новый Орлеан.

Мне следовало бы догадаться.

И все же описание не очень точное: «коттедж» Дэвида представлял собой высокий двухэтажный деревянный дом в испанском стиле, ослепительно белый, с коваными черными балконами за окнами второго этажа. По бокам от массивной входной двери высились колонны. Чуть дальше за домом синел бескрайний океан. Я вытащил из багажника наши чемоданы, поднялся по ступеням и открыл дверь. Альма шла следом.

Пройдя через изразцовую прихожую, мы попали в просторную, разноуровневую комнату. Весь пол ее устилал толстый белый ковер. Массивные диваны и столики со стеклянными столешницами стояли там и тут. Некрашеные полированные балки блестели, перекрещиваясь на потолке.

Я уже знал заранее, что мы еще увидим здесь: и сауна, и джакузи, и дорогая стереосистема, и кухонная автоматика, и книжные полки в спальне с познавательно-образовательным порно – все это мы обнаружили, бродя по дому. А еще видеомагнитофон «Бетамакс», всякие декоративные безделушки, кровать размером с бассейн, биде в каждой уборной… Почти мгновенно я почувствовал себя в ловушке чужой фантазии. Я понятия не имел ни о том, что Дэвид столько заработал в Калифорнии, ни о его замашках богача.

– Тебе не нравится, да? – спросила Альма.

– Я просто очень удивлен.

– Как зовут твоего брата?

Я сказал.

– А где он работает?

Когда я назвал фирму, она кивнула – не так, как это сделала бы Рэчел Варни, с отстраненной иронией, а словно сверяясь со списком.

И, разумеется, она была права: мне не нравилось сибаритство Дэвида.

Что ж, нам предстояло провести здесь три ночи. И Альма чувствовала себя здесь, как у себя дома. Но пока она готовила на полной всяких безделушек кухне, восторгаясь дорогой коллекцией игрушек Дэвида, я скисал все больше и больше. Я думал о том, что она уже зловеще вжилась в этот дом, неуловимо и ловко превратившись из студентки, изучавшей творчество Вирджинии Вулф, в жену провинциала: я вдруг увидел, как она обслуживает покупателей за прилавком дешевого супермаркета.

Я снова сжимаю все мои размышления об Альме в один параграф, но на этот раз это наблюдения трех дней, а не месяцев; и изменения в ней были не столь заметны. Во мне жило неприятное чувство, что, как и в богатой обстановке своего дома Альма была воплощением девушки из богемы, так и здесь, у Дэвида, она сбросила с себя последние покровы индивидуальности: в роскошном окружении джакузи и домашних саун она пребывала в своем мире. Рассуждения о том, как мы заживем после свадьбы, стали более пространными: я выяснил, откуда мы начнем наши путешествия (Вермонт), сколько у нас будет детей (трое) и так далее и тому подобное.

И что еще хуже, она начала беспрестанно говорить о Таскере Мартине.

– Таскер был крупным мужчиной, Дон, с красивыми седыми волосами, волевым лицом и пронзительно-голубыми глазами. Таскеру очень нравилось… Я тебе не рассказывала, что Таскер… Как-то мы с Таскером…

Это более чем все остальное убивало мою страстную влюбленность.

Но даже тогда мне было трудно признаться самому себе, что мои чувства переменились. Пока она разглагольствовала о характерах наших будущих детей, я вдруг поймал себя на том, что мысленно скрещиваю пальцы, – почти в ужасе. Осознав, что делаю, я спрашивал себя: «Но ты же любишь ее, не так ли? Ты ведь можешь смириться с бредовой фантазией о Таскере Мартине, да? Ради нее?»



Погода делала обстановку еще более мрачной. Несмотря на то что приехали мы в теплый солнечный день, наш первый вечер в Стилл Вэлли утонул в плотном темном тумане, продержавшемся все три дня. Когда я смотрел из задних окон в сторону океана, мне казалось, что серый и звуконепроницаемый полог окружил нас, отделив от остального мира. Порой из тумана проступала часть дороги, ведущей в низ долины, а порой видимость заканчивалась на расстоянии вытянутой руки. Фонарик в этой сырой пелене был просто бесполезен.

Так мы и проводили дни в доме Дэвида, а серый туман плыл мимо окон, и шум прибоя, лизавшего пляж далеко внизу, пугал фантазией: вот-вот из-под дверей начнет пробиваться морская вода. Альма уютно устраивалась на одном из диванов, держа в руке чашку кофе или блюдце с апельсином, разделенным на аккуратные дольки:

– Таскер частенько говорил, что я стану одной из красивейших женщин Америки, когда мне исполнится тридцать. Что ж, мне уже двадцать пять, и я думаю, я его разочарую. Таскер часто…

Единственное, что я чувствовал, – это ужас.

На вторую ночь она поднялась с постели совершенно обнаженная, разбудив меня. Я сел, протирая глаза в полумраке. Альма прошла через холодную спальню к окну. Мы не задергивали штор, и она стояла спиной ко мне, глядя на… там не на что было глядеть. Окна спальни выходили на океан, но, хотя слышался шум волн, окно смотрело в никуда – стоял плотный серый туман. Я ждал, что она заговорит. В сумрачной комнате ее спина казалась очень длинной и бледной.

– Что там, Альма? – спросил я.

Она не пошевелилась и не ответила.

– Что-то не так? – Ее спина казалась безжизненной, словно белый холодный мрамор. – Что случилось?

Она слегка повернулась ко мне и проговорила:

– Я видела привидение.

(То же самое сказала Рэчел Варни Соулу Малкину; но не послышалось ли мне «Я – привидение»? Я не был уверен: Альма говорила очень тихо. Я был сыт по горло Таскером Мартином и, не удержавшись, застонал. Но если она сказала «Я привидение», среагировал бы я по-другому?)


– О, Альма, – воскликнул я. Холод в комнате, темное окно и длинное белое тело девушки – все это делало присутствие Таскера как никогда прежде более реальным. Мне стало немного страшно. – Скажи ему, пусть убирается. Иди ко мне.

Бесполезно. Она подобрала с кровати свой халат, закуталась в него и села, развернув кресло к окну.

– Альма?.. – Она не откликалась и не оборачивалась. Я лег и в конце концов уснул.



После долгого уик-энда в Стилл Вэлли финал стал неотвратим. Я все чаще думал о том, что Альма не в себе. Она так и не объяснила свое поведение в ту ночь, и после того, что случилось с Дэвидом, я гадал – не представляли ли собой ее действия то, что я когда-то назвал игрой: не забавлялась ли она, сознательно манипулируя моим рассудком и чувствами. Пассивная богатая девушка, террористка от оккультизма, пишущая диплом о Вирджинии Вулф, наполовину лунатичка – это все никак не увязывалось вместе.

Она так и продолжала планировать наше будущее, но после Стилл Вэлли я начал придумывать поводы избегать ее. Я думал, что люблю ее, но любовь затмевал ужас. Таскер, Грег Бентон, зомби из Х. Х. Х. – как мог я жениться на всем этом?

А потом я начал испытывать к ней физическое отвращение наряду с моральным. Спустя два месяца после того уик-энда мы уже почти не занимались любовью, хотя иногда и ночевали в ее спальне. Когда я целовал ее, когда я ее обнимал или прикасался к ней, каждый раз мой внутренний голос подсказывал: осталось недолго.

Уроки писательского мастерства, за редкими озарениями, стали казаться чужими и скучными; роман свой я тоже забросил. Однажды Либерман попросил меня зайти к нему в кабинет и, когда я пришел, сказал:

– Один из ваших коллег подробно описал мне ход вашей лекции по Стивену Крейну. Вы и в самом деле сказали, что «„Алый знак доблести“ – история с привидениями без привидений?» – Когда я кивнул, он спросил: – Будьте добры, потрудитесь объяснить, что это значит?

– Я не знаю, что это значит. Наверно, я бредил. Риторика вышла из-под контроля.

Он взглянул на меня с отвращением:

– Мне показалось, что вы хорошо начинали.

Я понял: вопрос о продлении контракта на следующий год уже не стоит.





5




Альма исчезла. Она заставила меня – как обычно зависимые люди вынуждают других делать то, что они хотят, – дождаться ее и пообедать в ресторанчике около университетского городка. Я пришел, занял столик, прождал полчаса и понял, что она не придет. Я томился в напряженном ожидании новых историй о нашей будущей поездке в Вермонт, есть мне не хотелось, однако, когда я понял, что сегодня не увижу ее, я с облегчением съел салат и отправился домой.

Вечером она не позвонила. Мне приснился сон: Альма сидела на носу маленькой лодки, влекомой течением по каналу, и загадочно улыбалась мне, словно подарив мне день и ночь свободы, открывала последний этап шарады.

Под утро я начал волноваться. Несколько раз в течение дня я звонил ей – никто не снимал трубку или некому было ее снять. (Частенько, когда мы оставались у Альмы, она умышленно не брала трубку, пока звонки не прекращались.) К вечеру я уже вообразил, что освободился от нее окончательно, и уже радовался безответным звонкам. К двум ночи я написал ей письмо о нашем разрыве.

Перед первой лекцией я пошел к ее дому. Сердце учащенно билось: я боялся случайно встретиться с ней и заготовил на этот случай несколько фраз, объясняющих содержание письма. Я поднялся по ступенькам и тут заметил, что ее окна занавешены. Толкнул дверь – закрыта. И чуть было не нажал на кнопку звонка. Вместо этого я бросил конверт между оконными рамами так, чтобы, как только она поднимется по ступеням к двери, увидела его и надпись на нем: «Альме». И затем я – другого слова нет – сбежал.

Следующий день стал репетицией последнего. Я волновался: вдруг она покончила с собой, потом успокаивался, уходил на лекции, звонил ей днем и не получал ответа. Обедал в баре, потом пошел на ее улицу и увидел, что прямоугольник конверта с моим предательством все еще белеет за ее окном. Вернувшись домой, я в сомнении поднимал, но тут же опускал трубку телефона, уговаривая себя: вдруг она все же позвонит…

На другой день лекция по американской литературе была у меня в два часа. Чтобы попасть в крыло здания, в котором она проходила, надо было пересечь широкую мощеную площадь, всегда полную народу. Студенты расставляли там столы, на которых вы могли расписаться под петицией за легализацию марихуаны или объявить свое одобрение гомосексуализма и защиты китов; всюду толклась молодежь. В самом центре я заметил Хелен Кайон – впервые после того вечера в библиотеке. Рекс Лесли шел рядом, держа ее за руку. Они казались очень счастливыми – животное удовольствие обрамляло их, как оболочка пузыря. Я нырнул в толпу, чувствуя себя изгоем. До меня вдруг дошло, что я уже двое суток не брился, не видел себя в зеркале и не переодевался.

Когда я повернулся спиной к Хелен и Рексу, я увидел высокого бледного парня с бритой головой и в черных очках, стоявшего у фонтана и пристально смотревшего на меня. Мальчик с отсутствующим лицом, босоногий и в рваных штанах, притулился у его ног. Грег Бентон показался мне еще более жутким, чем тогда у «Ласт Рифа». Стоя на самом солнце у фонтана, он и его брат казались какими-то странными призраками – пара тарантулов. Даже студенты Беркли, повидавшие много странных людей на своем веку, сторонились их. Заметив, что я увидел его, Бентон не произнес ни слова, не пошевелился, но сам вид его, наклон его бритой головы, осанка – все это слилось в единый жест и выражало злость, гнев, словно я разъярил его, что-то отняв. Он был словно темная клякса на залитой солнцем площади: как раковая опухоль.

Потом я понял, что Бентон по какой-то причине беспомощен. Он сверлил меня взглядом, потому что это было единственное, что он мог сделать. Я с облегчением благословил защиту тысяч студентов и тут же подумал: «Альма в беде. В опасности. Или мертва».

Я отвернулся от Бентона и его брата и поспешил к воротам у входа на площадь. Перейдя улицу, я оглянулся на Бентона, я чувствовал, как он наблюдал за моим бегством: с ледяным удовлетворением. Но они с братом исчезли. Разбрызгивая воду фонтана, галдели студенты. Я даже увидел мельком Хелен и Рекса; но черная клякса растаяла.

К тому времени, когда я дошел до улицы Альмы, мой страх уже казался мне абсурдом. Я понял, что это было моей реакцией на чувство собственной вины. Но разве Альма не дала мне понять, что все кончено, тем, что не пришла в ресторан? А мое беспокойство о ее безопасности, очевидно, было ее последней манипуляцией. У меня перехватило дыхание. В следующий момент я увидел, что шторы на ее окне раздвинуты, а конверта нет.

Я рванулся к дому и взбежал по ступеням. Вытянувшись вбок, я заглянул в окно. Все исчезло. Комната была абсолютно пуста. На половицах, когда-то укрытых дорожками Альмы, я увидел свой конверт. Он не был вскрыт.





6




Я возвращался домой как в тумане и провел в таком состоянии несколько недель. Я не понимал, что произошло. Я чувствовал огромное облегчение и колоссальную потерю одновременно. По-видимому, Альма уехала в тот день, когда мы договорились пообедать в ресторане, но что же было у нее на уме? Прощальная шутка? Или она уже поняла, что между нами все кончено, поняла еще в Стилл Вэлли? Была ли она в отчаянии? В это верилось с трудом.

И если я так страстно желал отделаться от нее, отчего же мне сейчас так больно, отчего все окружающее казалось мне теперь таким незначительным? Альмы нет, я остался один в мире причин и следствий, арифметическом мире – без пугающей угрозы, которую она несла в себе, но и без тайны тоже. Единственная тайна, которая мне осталась, – куда она уехала. И еще большая загадка – кто она такая.

Я стал крепко выпивать и пропускал лекции: спал целыми днями. Я словно был охвачен каким-то заболеванием, отнимавшим все мои силы и не оставившим мне ничего, кроме мыслей об Альме и желания спать, спать… Когда спустя неделю я почувствовал себя лучше, я вспомнил Бентона на площади и подумал, что злость его была вызвана тем, что я уходил и уносил с собой мою жизнь.

Когда я снова начал появляться на лекциях, я встретил в коридоре Либермана, и поначалу он едва кивнул мне и хотел пройти мимо, однако передумал, сверкнул на меня глазами и попросил: