История с привидениями
Часть 33 из 87 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
И первое, что он делает – соблазняется.
И второе, что они делают – лелеют свой грех
в тайне, и торжествуют, и пытаются осознать.
Таков миф о Новой Англии.
Вот что я так долго искал. Я поставил на стол чашку кофе и начал переделывать свои заметки. Проницательность Лоуренса расширила и обострила мое восприятие, я теперь увидел все книги совсем в ином свете; я выбрасывал параграфы и вставлял другие, писал поверх перечеркнутых строчек… Я забыл позвонить Хелен!
Во время самой лекции я почти не воспользовался записями. Однажды, в поисках метафоры, я потянулся к подставке для книг и увидел Хелен и Мередит Полк, сидящих вместе на одном из нижних рядов аудитории. Мередит Полк сидела хмурая, подозрительная, как местный коп. Когда ученые слышат то, что говорится в литературных аудиториях, они частенько выглядят так. Хелен же выглядела просто заинтересованной, и я был благодарен ей за то, что она пришла.
Когда все закончилось, профессор Либерман поднялся со стула в проходе и подошел сказать мне, что ему очень понравились мои комментарии, и поинтересовался, не хотел бы я взять его лекцию о Стивене Крэйне и провести ее через два месяца. Ему необходимо быть на конференции в Айове и, поскольку я продемонстрировал такую «образцовую» работу, особенно принимая во внимание, что я не числюсь в основном штате… Короче, он высказал предположение, что существует возможность продлить мой контракт на второй год.
Меня ошеломила не столько эта взятка, сколько его высокомерие. Либерман, еще молодой, но уже известный – не как филолог, а как критик, этакий Эдмонд Уилсон; я был не высокого мнения о его книгах, но предполагал, что он способен на большее. Студенты стекались к выходам – плотная однородная масса футболок и джинсов. Тут я заметил лицо, обращенное ко мне выжидательно, стройное тело, облаченное не в деним, а белое платье. Либерман вдруг показался помехой, препятствием, и я поспешил дать согласие провести лекцию о Крэйне, только бы от него отделаться.
– Очень хорошо, Дональд, – сказал он и удалился.
Все произошло так быстро: только что передо мной стоял молодой профессор, а в следующее мгновение я уже смотрел в лицо девушке в белом платье. Той самой аспирантке, что недавно остановила нас с Хелен на лестнице.
Сейчас она выглядела совершенно иначе: бледность пропала, легкий золотистый загар покрывал лицо и руки. Прямые светлые волосы блестели. Блестели и ее бледные глаза: в них искрился калейдоскоп разноцветных осколков света. В уголках рта – две тоненькие скобочки иронии. Она была восхитительна, она казалась самой очаровательной из всех девушек, каких я встречал, – это не голословное заявление, поскольку Беркли населяло такое количество красавиц, что каждый раз, поднимая глаза над преподавательским столом на аудиторию, видишь два-три новых очаровательных лица. Но в той, что стояла передо мной, не было ни нескладности, ни самоуверенности, ни «проверочной» вульгарности, обычно присущих студенткам-выпускницам: она просто выглядела правильной, полностью в ладах с самой собой. У Хелен Кайон не было и шанса.
– Это было прекрасно, – сказала она, и едва заметные складочки в углах рта изогнулись и стали шутливыми. – Я так рада, что пришла послушать.
Впервые я заметил южный акцент: веселая медлительная певучесть.
– И я, – сказал я. – Благодарю за комплимент.
– Хотите насладиться успехом в одиночестве?
– Это приглашение? – Тут я спохватился, что, польщенный, слишком тороплю события.
– Что, простите? Нет, я так не думаю, – ее губы дрогнули: что за мысли.
Я взглянул на верх амфитеатра аудитории. Хелен и Мередит были уже в проходе и спускались к двери. Хелен, наверно, пошла сразу же, как увидела, как я смотрю на блондинку. Если она знала меня так хорошо, как утверждала, то сразу же поняла, что я чувствовал. Хелен вышла через дверь, не оборачиваясь, но Мередит Полк попыталась уничтожить меня взглядом.
– Вы кого-то ждете? – спросила девушка.
– Да так, ничего существенного, – сказал я. – Разрешите пригласить вас на ленч? Я не успел перекусить и теперь умираю с голоду.
Я понимал, что веду себя как последний эгоист; но я понимал и то, что девушка, стоящая передо мной, уже больше значит для меня, чем Хелен, и, отпуская Хелен вот так, сразу – как настоящий ублюдок, по словам Мередит, – я исключал недели, а то и месяцы душераздирающих сцен. Я не солгал Хелен: она всегда сознавала хрупкость наших отношений.
Мы шагали по территории университета. Альма существовала в безукоризненном согласии со своей женственностью: даже тогда, когда я наконец взглянул на нее при солнечном свете, она казалась бесконечно юной, вечной и лучащейся священной, мифической красотой. Самоотрешенность Хелен начисто лишала ее изящества, и сейчас она казалась мне лишь кратким мгновением – как отблеск льдинки на горизонте. Мое первое впечатление от Альмы Мобли: она, казалось, могла бы шествовать с такой же легкой грацией и по итальянской пьяцце шестнадцатого столетия, и в двадцатые годы нынешнего (это вероятнее), минуя отель «Плаза», и Скотт Фицджеральд провожал бы ее одобрительным взглядом, залюбовавшись потрясающими ногами. Это, конечно, звучит абсурдно… Несомненно, я сразу обратил внимание на ее ноги, я чувствовал все ее тело; однако видения средневековой Италии и Фицджеральда у «Плазы» не были метафорами, маскирующими похоть. Просто каждая ее клеточка излучала изящную непринужденность и свободу – это было совсем не типично для обыкновенной аспирантки английского факультета Беркли.
Эти впечатления копились на протяжении шести месяцев, а я пытаюсь выдать их за первые: меня оправдывает то, что их ростки уже появились, когда мы вышли из университета и направились к ресторану. То, что она приняла мое приглашение с таким желанием, с такой беззаботностью, наводило на мысли о ее проницательности, трезвости ума и даже некой пассивности – тактичной иронической пассивности красавицы из разряда тех, кого собственная красота держала в заточении, как принцессу в башне.
Я повел ее в тот самый ресторан, который, по словам Либермана, слишком дорог для студентов. Впрочем, для меня – тоже. Но церемония шикарного обеда как нельзя больше подходила ей, мне и праздничной атмосфере нашей встречи.
И тут же я понял, что именно ее хотел бы отвезти в дом Дэвида в Стилл Вэлли.
Звали ее Альма Мобли, она была родом из Нового Орлеана. По ее манерам я догадался, что росла Альма в обеспеченной семье; отец ее был художником, в детстве она подолгу жила в Европе. Рассказывая о своих родителях, она употребляла прошедшее время, и я понял, что их уже нет в живых. Это тоже накладывало отпечаток на ее поведение, на некую ауру отрешенности от всего, кроме себя.
Как и Хелен, она училась на Среднем Западе, в чикагском университете – это было так нехарактерно: Альма в Чикаго, в этом неистовом городе, – затем ее приняли в Беркли аспиранткой. Из ее рассказа я понял, что она просто дрейфовала по университетской жизни и, в отличие от Хелен, не чувствовала в себе никакого глубокого предназначения. Она стала аспиранткой, потому что обладала способностями к механике литературной работы и была в ней безупречна; она считала, что больше ни на что не способна. И приехала она сюда, в Калифорнию, потому что ей не нравился чикагский климат.
Я чувствовал с необычайной ясностью, насколько не подходят ей декорации ее жизни и эта пассивная самодостаточность. Я не сомневался, что она могла бы с блеском завершить работу над своей диссертацией (по Вирджинии Вульф), а затем успешно преподавать в любом из маленьких колледжей, разбросанных вверх и вниз по побережью. И тут, внезапно и с потрясающей силой, когда она подносила ко рту ложку мятно-зеленого авокадо, меня поразило видение. Я вдруг увидел ее шлюхой, проституткой Сторивилла 1910 года, ее волосы экзотически завиты и взлохмачены, ее ноги танцовщицы обнажены – все ее нагое тело предстало передо мной во всех подробностях. Еще одно видение из области профессиональной отстраненности, подумал я, однако это не уменьшило его силы. Оно чрезвычайно взволновало меня – сексуально. Альма говорила о книгах – говорила не так, как Хелен, а как простой читатель, – а я смотрел на нее через столик и мечтал стать единственным для нее, хотел схватить ее, встряхнуть и заставить по-настоящему взглянуть на меня.
– У вас есть парень? – спросил я ее.
Она покачала головой.
– Так вы не влюблены?
– Нет. – И она улыбнулась очевидности вопроса. – Был мужчина в Чикаго, но все в прошлом…
– Один из тамошних профессоров?
– Один из доцентов. – Еще одна улыбка.
– Вы были влюблены в него? Он был женат?
На мгновение взгляд ее стал серьезным:
– Нет. Это было не то, что вы имеете в виду. Он не был женат, а я не была влюблена в него.
Даже тогда я начал понимать, что лжет она с легкостью. Это не оттолкнуло меня; наоборот, доказывало, какими легкими были прикосновения судьбы в ее жизни, и было частью всего того, что я уже мечтал изменить в ней.
– Значит, он был влюблен в вас, – сказал я. – Вы из-за этого уехали из Чикаго?
– Нет, к этому времени все закончилось. Алан так ни на что и не решился. И сам себя поставил в глупое положение. Вот и все.
– Алан?
– Алан Маккични. Он был очень сентиментален.
– Сентиментальный дурак.
– А вы что, хорошо знаете его? – спросила она, с присущей только ей особенностью привносить мягкую, почти неуловимую иронию, которая делала любой вопрос не важным.
– Нет, просто интересно.
– Что ж… – Ее глаза встретились с моими. – Особенно рассказывать нечего. Он… серьезно увлекся. Я ходила к нему на консультации. Нас было всего четверо в группе. Три парня и я. Консультации проводились дважды в неделю. Я заметила, что он обратил на меня внимание, но он был очень застенчив. И очень неопытен с женщинами. – И вновь легкое несоответствие выражения ее глаз и интонации. – Несколько раз он увозил меня пообедать куда-нибудь. Он не хотел, чтоб нас видели вместе, и мы встречались в местах, не похожих на Гайд-парк.
– Например?
– Например, в барах отелей. В кафе, что по кольцевой дороге. Мне кажется, это был его первый опыт общения со студенткой, и он очень нервничал. Я не думаю, что жизнь его была веселой. В итоге я стала очень много значить для него. А я поняла, что такой он мне не нужен. Я догадываюсь, о чем вы хотите спросить, поэтому скажу сразу. Да, я спала с ним. Недолго. Нам не было хорошо. Алан был… не очень хорош… физически. Я даже начала думать, что он скорее переспал бы с мужчиной, хотя, разумеется, это только догадки. Вряд ли он был на это способен.
– Как долго это продолжалось?
– Год. – Она закончила есть и уронила салфетку рядом с тарелкой. – Не понимаю, зачем мы говорим об этом.
– Что вы больше всего любите?
– Дайте подумать… – Альма сделала вид, что всерьез отнеслась к вопросу. – Если честно… Лето. Фильмы. Английские романы. Вставать в шесть утра и смотреть в окно, как рождается утро: все такое чистое, всюду так пусто… Чай с лимоном. Что еще? Париж. И Ниццу. Я так люблю Ниццу! Когда я была маленькой, мы ездили туда на все лето четыре или пять раз. А еще люблю вкусно поесть – вот как сейчас.
– Похоже, студенческая жизнь не для вас, – сказал я. Она словно рассказала мне все и ничего.
– Не похоже, правда? – она рассмеялась. – Мне кажется, все, что мне нужно, – это Большая Любовь.
Такой она была – принцесса, заточенная в башню чувством собственного достоинства.
– Пойдемте завтра вечером в кино, – предложил я, и она согласилась.
На следующий день я уговорил Рекса Лесли, чья преподавательская была этажом ниже, поменяться со мной столами.
В кинотеатре шла «Великая иллюзия» Ренуара, которую Альма никогда не смотрела. Потом мы пошли в кафе, всегда забитое студентами, и обрывки их разговоров долетали до нашего столика. Как только мы уселись, я вдруг ощутил мимолетный стыд и чувство вины и секундой позже понял: я боялся, что нас увидит Хелен Кайон. Однако это местечко было не в ее духе, она наверняка сейчас сидит в библиотеке, как обычно.
– Какой красивый фильм, – сказала Альма. – Я все еще живу в нем.
– Вы очень глубоко воспринимаете фильмы.
– Конечно, – удивилась она.
– А литературу?
– Конечно. – Она вновь взглянула на меня. – Вообще-то… не знаю. Люблю читать – вот и все.
Бородатый парень за соседним столиком говорил соседу:
– Веннер наивен, как и его журнал. Я начну опять покупать его, только когда увижу на обложке фото Джерри Брауна.
Его приятель ответил:
– Веннер это и есть Джерри Браун.
– Это Беркли, – сказал я.
– Кто такой Веннер?
– Странно, что вы не знаете Ианна Веннера.
– Кто он?
– Выпускник Беркли. Он был создателем «Rolling Stone».
И второе, что они делают – лелеют свой грех
в тайне, и торжествуют, и пытаются осознать.
Таков миф о Новой Англии.
Вот что я так долго искал. Я поставил на стол чашку кофе и начал переделывать свои заметки. Проницательность Лоуренса расширила и обострила мое восприятие, я теперь увидел все книги совсем в ином свете; я выбрасывал параграфы и вставлял другие, писал поверх перечеркнутых строчек… Я забыл позвонить Хелен!
Во время самой лекции я почти не воспользовался записями. Однажды, в поисках метафоры, я потянулся к подставке для книг и увидел Хелен и Мередит Полк, сидящих вместе на одном из нижних рядов аудитории. Мередит Полк сидела хмурая, подозрительная, как местный коп. Когда ученые слышат то, что говорится в литературных аудиториях, они частенько выглядят так. Хелен же выглядела просто заинтересованной, и я был благодарен ей за то, что она пришла.
Когда все закончилось, профессор Либерман поднялся со стула в проходе и подошел сказать мне, что ему очень понравились мои комментарии, и поинтересовался, не хотел бы я взять его лекцию о Стивене Крэйне и провести ее через два месяца. Ему необходимо быть на конференции в Айове и, поскольку я продемонстрировал такую «образцовую» работу, особенно принимая во внимание, что я не числюсь в основном штате… Короче, он высказал предположение, что существует возможность продлить мой контракт на второй год.
Меня ошеломила не столько эта взятка, сколько его высокомерие. Либерман, еще молодой, но уже известный – не как филолог, а как критик, этакий Эдмонд Уилсон; я был не высокого мнения о его книгах, но предполагал, что он способен на большее. Студенты стекались к выходам – плотная однородная масса футболок и джинсов. Тут я заметил лицо, обращенное ко мне выжидательно, стройное тело, облаченное не в деним, а белое платье. Либерман вдруг показался помехой, препятствием, и я поспешил дать согласие провести лекцию о Крэйне, только бы от него отделаться.
– Очень хорошо, Дональд, – сказал он и удалился.
Все произошло так быстро: только что передо мной стоял молодой профессор, а в следующее мгновение я уже смотрел в лицо девушке в белом платье. Той самой аспирантке, что недавно остановила нас с Хелен на лестнице.
Сейчас она выглядела совершенно иначе: бледность пропала, легкий золотистый загар покрывал лицо и руки. Прямые светлые волосы блестели. Блестели и ее бледные глаза: в них искрился калейдоскоп разноцветных осколков света. В уголках рта – две тоненькие скобочки иронии. Она была восхитительна, она казалась самой очаровательной из всех девушек, каких я встречал, – это не голословное заявление, поскольку Беркли населяло такое количество красавиц, что каждый раз, поднимая глаза над преподавательским столом на аудиторию, видишь два-три новых очаровательных лица. Но в той, что стояла передо мной, не было ни нескладности, ни самоуверенности, ни «проверочной» вульгарности, обычно присущих студенткам-выпускницам: она просто выглядела правильной, полностью в ладах с самой собой. У Хелен Кайон не было и шанса.
– Это было прекрасно, – сказала она, и едва заметные складочки в углах рта изогнулись и стали шутливыми. – Я так рада, что пришла послушать.
Впервые я заметил южный акцент: веселая медлительная певучесть.
– И я, – сказал я. – Благодарю за комплимент.
– Хотите насладиться успехом в одиночестве?
– Это приглашение? – Тут я спохватился, что, польщенный, слишком тороплю события.
– Что, простите? Нет, я так не думаю, – ее губы дрогнули: что за мысли.
Я взглянул на верх амфитеатра аудитории. Хелен и Мередит были уже в проходе и спускались к двери. Хелен, наверно, пошла сразу же, как увидела, как я смотрю на блондинку. Если она знала меня так хорошо, как утверждала, то сразу же поняла, что я чувствовал. Хелен вышла через дверь, не оборачиваясь, но Мередит Полк попыталась уничтожить меня взглядом.
– Вы кого-то ждете? – спросила девушка.
– Да так, ничего существенного, – сказал я. – Разрешите пригласить вас на ленч? Я не успел перекусить и теперь умираю с голоду.
Я понимал, что веду себя как последний эгоист; но я понимал и то, что девушка, стоящая передо мной, уже больше значит для меня, чем Хелен, и, отпуская Хелен вот так, сразу – как настоящий ублюдок, по словам Мередит, – я исключал недели, а то и месяцы душераздирающих сцен. Я не солгал Хелен: она всегда сознавала хрупкость наших отношений.
Мы шагали по территории университета. Альма существовала в безукоризненном согласии со своей женственностью: даже тогда, когда я наконец взглянул на нее при солнечном свете, она казалась бесконечно юной, вечной и лучащейся священной, мифической красотой. Самоотрешенность Хелен начисто лишала ее изящества, и сейчас она казалась мне лишь кратким мгновением – как отблеск льдинки на горизонте. Мое первое впечатление от Альмы Мобли: она, казалось, могла бы шествовать с такой же легкой грацией и по итальянской пьяцце шестнадцатого столетия, и в двадцатые годы нынешнего (это вероятнее), минуя отель «Плаза», и Скотт Фицджеральд провожал бы ее одобрительным взглядом, залюбовавшись потрясающими ногами. Это, конечно, звучит абсурдно… Несомненно, я сразу обратил внимание на ее ноги, я чувствовал все ее тело; однако видения средневековой Италии и Фицджеральда у «Плазы» не были метафорами, маскирующими похоть. Просто каждая ее клеточка излучала изящную непринужденность и свободу – это было совсем не типично для обыкновенной аспирантки английского факультета Беркли.
Эти впечатления копились на протяжении шести месяцев, а я пытаюсь выдать их за первые: меня оправдывает то, что их ростки уже появились, когда мы вышли из университета и направились к ресторану. То, что она приняла мое приглашение с таким желанием, с такой беззаботностью, наводило на мысли о ее проницательности, трезвости ума и даже некой пассивности – тактичной иронической пассивности красавицы из разряда тех, кого собственная красота держала в заточении, как принцессу в башне.
Я повел ее в тот самый ресторан, который, по словам Либермана, слишком дорог для студентов. Впрочем, для меня – тоже. Но церемония шикарного обеда как нельзя больше подходила ей, мне и праздничной атмосфере нашей встречи.
И тут же я понял, что именно ее хотел бы отвезти в дом Дэвида в Стилл Вэлли.
Звали ее Альма Мобли, она была родом из Нового Орлеана. По ее манерам я догадался, что росла Альма в обеспеченной семье; отец ее был художником, в детстве она подолгу жила в Европе. Рассказывая о своих родителях, она употребляла прошедшее время, и я понял, что их уже нет в живых. Это тоже накладывало отпечаток на ее поведение, на некую ауру отрешенности от всего, кроме себя.
Как и Хелен, она училась на Среднем Западе, в чикагском университете – это было так нехарактерно: Альма в Чикаго, в этом неистовом городе, – затем ее приняли в Беркли аспиранткой. Из ее рассказа я понял, что она просто дрейфовала по университетской жизни и, в отличие от Хелен, не чувствовала в себе никакого глубокого предназначения. Она стала аспиранткой, потому что обладала способностями к механике литературной работы и была в ней безупречна; она считала, что больше ни на что не способна. И приехала она сюда, в Калифорнию, потому что ей не нравился чикагский климат.
Я чувствовал с необычайной ясностью, насколько не подходят ей декорации ее жизни и эта пассивная самодостаточность. Я не сомневался, что она могла бы с блеском завершить работу над своей диссертацией (по Вирджинии Вульф), а затем успешно преподавать в любом из маленьких колледжей, разбросанных вверх и вниз по побережью. И тут, внезапно и с потрясающей силой, когда она подносила ко рту ложку мятно-зеленого авокадо, меня поразило видение. Я вдруг увидел ее шлюхой, проституткой Сторивилла 1910 года, ее волосы экзотически завиты и взлохмачены, ее ноги танцовщицы обнажены – все ее нагое тело предстало передо мной во всех подробностях. Еще одно видение из области профессиональной отстраненности, подумал я, однако это не уменьшило его силы. Оно чрезвычайно взволновало меня – сексуально. Альма говорила о книгах – говорила не так, как Хелен, а как простой читатель, – а я смотрел на нее через столик и мечтал стать единственным для нее, хотел схватить ее, встряхнуть и заставить по-настоящему взглянуть на меня.
– У вас есть парень? – спросил я ее.
Она покачала головой.
– Так вы не влюблены?
– Нет. – И она улыбнулась очевидности вопроса. – Был мужчина в Чикаго, но все в прошлом…
– Один из тамошних профессоров?
– Один из доцентов. – Еще одна улыбка.
– Вы были влюблены в него? Он был женат?
На мгновение взгляд ее стал серьезным:
– Нет. Это было не то, что вы имеете в виду. Он не был женат, а я не была влюблена в него.
Даже тогда я начал понимать, что лжет она с легкостью. Это не оттолкнуло меня; наоборот, доказывало, какими легкими были прикосновения судьбы в ее жизни, и было частью всего того, что я уже мечтал изменить в ней.
– Значит, он был влюблен в вас, – сказал я. – Вы из-за этого уехали из Чикаго?
– Нет, к этому времени все закончилось. Алан так ни на что и не решился. И сам себя поставил в глупое положение. Вот и все.
– Алан?
– Алан Маккични. Он был очень сентиментален.
– Сентиментальный дурак.
– А вы что, хорошо знаете его? – спросила она, с присущей только ей особенностью привносить мягкую, почти неуловимую иронию, которая делала любой вопрос не важным.
– Нет, просто интересно.
– Что ж… – Ее глаза встретились с моими. – Особенно рассказывать нечего. Он… серьезно увлекся. Я ходила к нему на консультации. Нас было всего четверо в группе. Три парня и я. Консультации проводились дважды в неделю. Я заметила, что он обратил на меня внимание, но он был очень застенчив. И очень неопытен с женщинами. – И вновь легкое несоответствие выражения ее глаз и интонации. – Несколько раз он увозил меня пообедать куда-нибудь. Он не хотел, чтоб нас видели вместе, и мы встречались в местах, не похожих на Гайд-парк.
– Например?
– Например, в барах отелей. В кафе, что по кольцевой дороге. Мне кажется, это был его первый опыт общения со студенткой, и он очень нервничал. Я не думаю, что жизнь его была веселой. В итоге я стала очень много значить для него. А я поняла, что такой он мне не нужен. Я догадываюсь, о чем вы хотите спросить, поэтому скажу сразу. Да, я спала с ним. Недолго. Нам не было хорошо. Алан был… не очень хорош… физически. Я даже начала думать, что он скорее переспал бы с мужчиной, хотя, разумеется, это только догадки. Вряд ли он был на это способен.
– Как долго это продолжалось?
– Год. – Она закончила есть и уронила салфетку рядом с тарелкой. – Не понимаю, зачем мы говорим об этом.
– Что вы больше всего любите?
– Дайте подумать… – Альма сделала вид, что всерьез отнеслась к вопросу. – Если честно… Лето. Фильмы. Английские романы. Вставать в шесть утра и смотреть в окно, как рождается утро: все такое чистое, всюду так пусто… Чай с лимоном. Что еще? Париж. И Ниццу. Я так люблю Ниццу! Когда я была маленькой, мы ездили туда на все лето четыре или пять раз. А еще люблю вкусно поесть – вот как сейчас.
– Похоже, студенческая жизнь не для вас, – сказал я. Она словно рассказала мне все и ничего.
– Не похоже, правда? – она рассмеялась. – Мне кажется, все, что мне нужно, – это Большая Любовь.
Такой она была – принцесса, заточенная в башню чувством собственного достоинства.
– Пойдемте завтра вечером в кино, – предложил я, и она согласилась.
На следующий день я уговорил Рекса Лесли, чья преподавательская была этажом ниже, поменяться со мной столами.
В кинотеатре шла «Великая иллюзия» Ренуара, которую Альма никогда не смотрела. Потом мы пошли в кафе, всегда забитое студентами, и обрывки их разговоров долетали до нашего столика. Как только мы уселись, я вдруг ощутил мимолетный стыд и чувство вины и секундой позже понял: я боялся, что нас увидит Хелен Кайон. Однако это местечко было не в ее духе, она наверняка сейчас сидит в библиотеке, как обычно.
– Какой красивый фильм, – сказала Альма. – Я все еще живу в нем.
– Вы очень глубоко воспринимаете фильмы.
– Конечно, – удивилась она.
– А литературу?
– Конечно. – Она вновь взглянула на меня. – Вообще-то… не знаю. Люблю читать – вот и все.
Бородатый парень за соседним столиком говорил соседу:
– Веннер наивен, как и его журнал. Я начну опять покупать его, только когда увижу на обложке фото Джерри Брауна.
Его приятель ответил:
– Веннер это и есть Джерри Браун.
– Это Беркли, – сказал я.
– Кто такой Веннер?
– Странно, что вы не знаете Ианна Веннера.
– Кто он?
– Выпускник Беркли. Он был создателем «Rolling Stone».