История с привидениями
Часть 34 из 87 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Это такой журнал?
– В вас столько сюрпризов! – сказал я. – Неужели никогда не слышали?
– Большинство журналов мне совершенно неинтересны. Я их никогда не читаю. Что это за журнал? Его название как-то связано с названием рок-группы?
Я кивнул. О них-то, по крайней мере, она слыхала.
– Какую музыку вы любите?
– Я не очень интересуюсь музыкой.
– Ну хорошо, попробуем несколько имен. Вы знаете, кто такой Том Сивер?
– Нет.
– Вы слышали о Вилли Мэйсе?
– Он, кажется, спортсмен? Спортом я тоже не интересуюсь.
– Чувствуется.
Она хихикнула.
– Вы меня все больше интригуете. Как насчет Барбры Стрейзанд?
Она очаровательно надула губки:
– Разумеется!
– Джон Форд?
– Нет.
– Артур Фонцарелли?
– Грейс Бамбри?
– Нет.
– Дези Арназ?
– Нет.
– Джонни Карсон?
– Нет.
– Андре Превин?
– Нет.
– Джон Дин?
– Нет… Остановитесь! Или я начну отвечать «да».
– Чем вообще вы занимаетесь? – спросил я. – Вы уверены, что живете в этой стране?
– Давайте-ка я попытаю вас. Говорят ли вам что-нибудь имена: Энтони Пауэлл, Джин Рис, Айви Комптон-Барнетт, Элизабет Джейн Ховард, Пол Скотт, Маргарет Дрэббл и…
– Это английские романисты, и я слышал обо всех, – прервал ее я. – Но я вас понял. Вы не интересуетесь тем, что вам не интересно.
– Вот именно.
– И вы никогда не читаете газет.
– Не читаю. И никогда не смотрю телевизор, – она улыбнулась. – Вы думаете, меня надо поставить к стенке и расстрелять?
– Мне просто интересно, с чем и с кем вы дружите.
– С вами. Вы же друг мне, правда? – За этим вопросом, как и за всем разговором, была та же видимость безучастной иронии. На мгновение мне подумалось, что она была существом из другого мира: ее почти полное невежество в области популярной культуры больше, чем любое заявление, демонстрировало, как мало ее заботило, что люди о ней думали. И еще я подумал о том, что ее чистота и неосведомленность намного шире, чем я мог себе представить. Возможно, шестая часть студентов аспирантур в Калифорнии и не слыхала о таком атлете, как Сивер; однако вряд ли нашелся бы во всей Америке человек, ничего не знавший о Фонце.
– Но у вас наверняка есть друзья. Мы же только на днях познакомились.
– О, конечно есть.
– На английском факультете? – Это было возможно: насколько я знал, среди моих временных коллег имелось несколько знатоков Вирджинии Вулф, и они тоже не читали газет. Однако в их кругу подобная отрешенность от всего остального показалась бы жеманством; для Альмы же она была в порядке вещей.
– Нет. Я не многих там знаю. Но я знакома с людьми, интересующимися оккультизмом.
– Оккультизмом? – Я не представлял себе, что она имела в виду. – Сеансы? Мадам Блаватски?
– Нет. Они занимаются более серьезными вещами. Они члены Ордена.
Я был ошеломлен; я словно рухнул в бездну. Я рисовал в своем воображении сатанизм, ведьминский шабаш; калифорнийский психоз в его худшей форме.
По моему лицу она это поняла:
– Я сама не принимаю в этом участия. Я просто знакома с ними.
– Как этот Орден называется?
– Х. Х. Х.
– Но… – Я подался вперед, не веря своим ушам и думая, что ослышался. – Не может быть… Х. Х. Х.? Xala…
– Xala Xalior Xlati.
Шокированный, я отказывался поверить; глядя на ее красивое лицо, я чувствовал удивление и страх. Х. Х. Х. были не заурядной шайкой калифорнийских сумасбродов, наряжающихся в балахоны, – они пугали. Они были известны своей жестокостью, граничащей с дикостью; они были как-то замешаны в деле семьи Мэнсонов, и я слышал о них только в связи с этим. После завершения дела Мэнсона они, кажется, подались куда-то – вроде бы в Мексику. Неужели они все еще в Калифорнии? Уж лучше бы она мне сказала, что знакома с главарями мафии: от мафии можно ожидать мотивов, рациональных или же нет, мафия была признаком капитализма. Х. Х. Х. – это уже из области ночных кошмаров.
– И эти люди ваши друзья? – спросил я.
– Вы сами спросили.
Я покачал головой, все еще не оправившись от потрясения.
– Не беспокойтесь об этом. Или о них. Вы их никогда не увидите.
Теперь я совсем по-другому представлял себе ее жизнь, она показалась мне зловещей; Альма легко улыбалась, а мне вдруг стало страшно. Словно я ступил с освещенной солнцем тропинки в темные джунгли; и я подумал о Хелен Кайон, сидящей сейчас в библиотеке со своими шотландскими чосерианцами.
– Я очень редко вижусь с ними, – сказала она.
– Но ходите на их собрания? Бываете в их домах?
Она кивнула:
– Я же говорю – это мои друзья. Но не волнуйтесь так об этом.
Возможно, это было ложью – еще одной ложью, поскольку мне показалось, что она не совсем искренна со мной. Однако все ее поведение, даже ее участие по отношению ко мне, свидетельствовало о том, что она говорит правду. Она поднесла ко рту чашку с кофе, сочувствующе улыбаясь мне, и я увидел ее стоящей у костра с чем-то окровавленным в руках…
– Нет, вы в самом деле волнуетесь. Я не состою в их организации. Я лишь знакома с людьми из нее. Вы спросили меня. И я решила, что вам следует это знать.
– Вы были на их собраниях? Что там происходит?
– Не могу сказать. Это всего лишь другая часть моей жизни. Маленькая. И вас она не затронет.
– Пойдемте отсюда, – сказал я.
Думал ли я уже тогда, что она даст мне материал для романа? Скорее нет. Я подумал, что ее контакт с этой группой более незначителен, чем она это представила; я смог убедиться в этом лишь однажды, и намного позже. Она приукрашивала, преувеличивала, – убеждал себя я. Х. Х. Х. и Вирджиния Вулф? И «Великая иллюзия»? Совсем не вяжется…
Нежно, почти дразняще, она пригласила меня к себе в гости. Это было рядом с кафе. Когда мы оставили позади шумную улицу и свернули в менее освещенный квартал, она совершенно непоследовательно начала рассказывать мне о своей жизни в Чикаго. Поэтому мне не пришлось расспрашивать ее о прошлом. Мне даже послышалось облегчение в ее голосе: от того ли, что она «созналась» в своей связи с Х. Х. Х.? Или потому что я не приставал с расспросами? Скорее всего, последнее. Стоял типичный вечер уходящего лета, и теплый и прохладный одновременно. Несмотря на неприятное признание, ее непринужденная грация и такая же природная мудрость, вложенная в ее речь, ее почти неземная красота вдохновляли меня, и впервые за много месяцев я чувствовал себя счастливым. Я словно пробудился от зимней спячки.
Мы дошли до ее дома.
– Первый этаж, – сказала она и поднялась по ступеням к двери. Я чуть задержался, чтобы полюбоваться ею. Воробей вспорхнул на перила и наклонил головку; я чувствовал запах горящих листьев; Альма обернулось, и лицо ее было неясным и бледным в тени крыльца. Однако – удивительно! – я отчетливо видел ее глаза, как если бы они светились, словно кошачьи:
– Может, пойдете со мной? Или вы такой же благоразумный, как и ваш роман?
Я отметил тот факт, что она читала и мою книгу, и критику на нее, и поднялся вслед за ней.
Я не представлял себе, какой могла быть ее квартира, но мне следовало бы догадаться, что она не имела ничего общего с неопрятным жильем Хелен. Альма жила одна – как я и предполагал. Все в большой комнате, куда она меня привела, объединял единый стиль, единая точка зрения: это была одна из самых шикарных комнат, какие я когда-либо видел. Толстая бухарская дорожка бежала через всю комнату; дорогие столики пристроились по обеим сторонам расписного камина. Широкий письменный стол у окна. Шикарные полосатые кресла; большие диванные подушки; лампа от Тиффани на столе. Я оказался прав, предположив, что ее родители были обеспеченными людьми. Я спросил:
– Вы не совсем типичная студентка аспирантуры, не так ли?
– Я решила, что окружить себя этими вещами было бы благоразумнее, чем держать их на складе. Еще кофе?
Я кивнул. Теперь я видел ее в несколько ином свете. Если Альма и казалась непохожей на других, непонятной, это оттого, что она была особенной; она получила такое необычное воспитание, о существовании которого девяносто процентов американцев не подозревают и допускают только теоретически, воспитание, я бы сказал, ультрароскошной богемы. И если пассивность Альмы и была естественной, так это оттого, что ей никогда не приходилось принимать самостоятельных решений. В свои мысли я привнес кормилиц и нянюшек, школьные годы в Швейцарии, каникулы на яхтах. Это, думал я, и объясняло ту ауру безвременья, вечности, окружающую ее; вот почему я вообразил ее летящей мимо отеля «Плаза» в двадцатые годы, годы Фицджеральда: подобное богатство – из другой эпохи.
– В вас столько сюрпризов! – сказал я. – Неужели никогда не слышали?
– Большинство журналов мне совершенно неинтересны. Я их никогда не читаю. Что это за журнал? Его название как-то связано с названием рок-группы?
Я кивнул. О них-то, по крайней мере, она слыхала.
– Какую музыку вы любите?
– Я не очень интересуюсь музыкой.
– Ну хорошо, попробуем несколько имен. Вы знаете, кто такой Том Сивер?
– Нет.
– Вы слышали о Вилли Мэйсе?
– Он, кажется, спортсмен? Спортом я тоже не интересуюсь.
– Чувствуется.
Она хихикнула.
– Вы меня все больше интригуете. Как насчет Барбры Стрейзанд?
Она очаровательно надула губки:
– Разумеется!
– Джон Форд?
– Нет.
– Артур Фонцарелли?
– Грейс Бамбри?
– Нет.
– Дези Арназ?
– Нет.
– Джонни Карсон?
– Нет.
– Андре Превин?
– Нет.
– Джон Дин?
– Нет… Остановитесь! Или я начну отвечать «да».
– Чем вообще вы занимаетесь? – спросил я. – Вы уверены, что живете в этой стране?
– Давайте-ка я попытаю вас. Говорят ли вам что-нибудь имена: Энтони Пауэлл, Джин Рис, Айви Комптон-Барнетт, Элизабет Джейн Ховард, Пол Скотт, Маргарет Дрэббл и…
– Это английские романисты, и я слышал обо всех, – прервал ее я. – Но я вас понял. Вы не интересуетесь тем, что вам не интересно.
– Вот именно.
– И вы никогда не читаете газет.
– Не читаю. И никогда не смотрю телевизор, – она улыбнулась. – Вы думаете, меня надо поставить к стенке и расстрелять?
– Мне просто интересно, с чем и с кем вы дружите.
– С вами. Вы же друг мне, правда? – За этим вопросом, как и за всем разговором, была та же видимость безучастной иронии. На мгновение мне подумалось, что она была существом из другого мира: ее почти полное невежество в области популярной культуры больше, чем любое заявление, демонстрировало, как мало ее заботило, что люди о ней думали. И еще я подумал о том, что ее чистота и неосведомленность намного шире, чем я мог себе представить. Возможно, шестая часть студентов аспирантур в Калифорнии и не слыхала о таком атлете, как Сивер; однако вряд ли нашелся бы во всей Америке человек, ничего не знавший о Фонце.
– Но у вас наверняка есть друзья. Мы же только на днях познакомились.
– О, конечно есть.
– На английском факультете? – Это было возможно: насколько я знал, среди моих временных коллег имелось несколько знатоков Вирджинии Вулф, и они тоже не читали газет. Однако в их кругу подобная отрешенность от всего остального показалась бы жеманством; для Альмы же она была в порядке вещей.
– Нет. Я не многих там знаю. Но я знакома с людьми, интересующимися оккультизмом.
– Оккультизмом? – Я не представлял себе, что она имела в виду. – Сеансы? Мадам Блаватски?
– Нет. Они занимаются более серьезными вещами. Они члены Ордена.
Я был ошеломлен; я словно рухнул в бездну. Я рисовал в своем воображении сатанизм, ведьминский шабаш; калифорнийский психоз в его худшей форме.
По моему лицу она это поняла:
– Я сама не принимаю в этом участия. Я просто знакома с ними.
– Как этот Орден называется?
– Х. Х. Х.
– Но… – Я подался вперед, не веря своим ушам и думая, что ослышался. – Не может быть… Х. Х. Х.? Xala…
– Xala Xalior Xlati.
Шокированный, я отказывался поверить; глядя на ее красивое лицо, я чувствовал удивление и страх. Х. Х. Х. были не заурядной шайкой калифорнийских сумасбродов, наряжающихся в балахоны, – они пугали. Они были известны своей жестокостью, граничащей с дикостью; они были как-то замешаны в деле семьи Мэнсонов, и я слышал о них только в связи с этим. После завершения дела Мэнсона они, кажется, подались куда-то – вроде бы в Мексику. Неужели они все еще в Калифорнии? Уж лучше бы она мне сказала, что знакома с главарями мафии: от мафии можно ожидать мотивов, рациональных или же нет, мафия была признаком капитализма. Х. Х. Х. – это уже из области ночных кошмаров.
– И эти люди ваши друзья? – спросил я.
– Вы сами спросили.
Я покачал головой, все еще не оправившись от потрясения.
– Не беспокойтесь об этом. Или о них. Вы их никогда не увидите.
Теперь я совсем по-другому представлял себе ее жизнь, она показалась мне зловещей; Альма легко улыбалась, а мне вдруг стало страшно. Словно я ступил с освещенной солнцем тропинки в темные джунгли; и я подумал о Хелен Кайон, сидящей сейчас в библиотеке со своими шотландскими чосерианцами.
– Я очень редко вижусь с ними, – сказала она.
– Но ходите на их собрания? Бываете в их домах?
Она кивнула:
– Я же говорю – это мои друзья. Но не волнуйтесь так об этом.
Возможно, это было ложью – еще одной ложью, поскольку мне показалось, что она не совсем искренна со мной. Однако все ее поведение, даже ее участие по отношению ко мне, свидетельствовало о том, что она говорит правду. Она поднесла ко рту чашку с кофе, сочувствующе улыбаясь мне, и я увидел ее стоящей у костра с чем-то окровавленным в руках…
– Нет, вы в самом деле волнуетесь. Я не состою в их организации. Я лишь знакома с людьми из нее. Вы спросили меня. И я решила, что вам следует это знать.
– Вы были на их собраниях? Что там происходит?
– Не могу сказать. Это всего лишь другая часть моей жизни. Маленькая. И вас она не затронет.
– Пойдемте отсюда, – сказал я.
Думал ли я уже тогда, что она даст мне материал для романа? Скорее нет. Я подумал, что ее контакт с этой группой более незначителен, чем она это представила; я смог убедиться в этом лишь однажды, и намного позже. Она приукрашивала, преувеличивала, – убеждал себя я. Х. Х. Х. и Вирджиния Вулф? И «Великая иллюзия»? Совсем не вяжется…
Нежно, почти дразняще, она пригласила меня к себе в гости. Это было рядом с кафе. Когда мы оставили позади шумную улицу и свернули в менее освещенный квартал, она совершенно непоследовательно начала рассказывать мне о своей жизни в Чикаго. Поэтому мне не пришлось расспрашивать ее о прошлом. Мне даже послышалось облегчение в ее голосе: от того ли, что она «созналась» в своей связи с Х. Х. Х.? Или потому что я не приставал с расспросами? Скорее всего, последнее. Стоял типичный вечер уходящего лета, и теплый и прохладный одновременно. Несмотря на неприятное признание, ее непринужденная грация и такая же природная мудрость, вложенная в ее речь, ее почти неземная красота вдохновляли меня, и впервые за много месяцев я чувствовал себя счастливым. Я словно пробудился от зимней спячки.
Мы дошли до ее дома.
– Первый этаж, – сказала она и поднялась по ступеням к двери. Я чуть задержался, чтобы полюбоваться ею. Воробей вспорхнул на перила и наклонил головку; я чувствовал запах горящих листьев; Альма обернулось, и лицо ее было неясным и бледным в тени крыльца. Однако – удивительно! – я отчетливо видел ее глаза, как если бы они светились, словно кошачьи:
– Может, пойдете со мной? Или вы такой же благоразумный, как и ваш роман?
Я отметил тот факт, что она читала и мою книгу, и критику на нее, и поднялся вслед за ней.
Я не представлял себе, какой могла быть ее квартира, но мне следовало бы догадаться, что она не имела ничего общего с неопрятным жильем Хелен. Альма жила одна – как я и предполагал. Все в большой комнате, куда она меня привела, объединял единый стиль, единая точка зрения: это была одна из самых шикарных комнат, какие я когда-либо видел. Толстая бухарская дорожка бежала через всю комнату; дорогие столики пристроились по обеим сторонам расписного камина. Широкий письменный стол у окна. Шикарные полосатые кресла; большие диванные подушки; лампа от Тиффани на столе. Я оказался прав, предположив, что ее родители были обеспеченными людьми. Я спросил:
– Вы не совсем типичная студентка аспирантуры, не так ли?
– Я решила, что окружить себя этими вещами было бы благоразумнее, чем держать их на складе. Еще кофе?
Я кивнул. Теперь я видел ее в несколько ином свете. Если Альма и казалась непохожей на других, непонятной, это оттого, что она была особенной; она получила такое необычное воспитание, о существовании которого девяносто процентов американцев не подозревают и допускают только теоретически, воспитание, я бы сказал, ультрароскошной богемы. И если пассивность Альмы и была естественной, так это оттого, что ей никогда не приходилось принимать самостоятельных решений. В свои мысли я привнес кормилиц и нянюшек, школьные годы в Швейцарии, каникулы на яхтах. Это, думал я, и объясняло ту ауру безвременья, вечности, окружающую ее; вот почему я вообразил ее летящей мимо отеля «Плаза» в двадцатые годы, годы Фицджеральда: подобное богатство – из другой эпохи.