Искушение

– Да, – с серьезным лицом отвечает он. – Так оно и есть. Хадсон Вега, всемирно известный заклинатель кур. Как ты узнала?

– Заткнись, – стону я и швыряю в него подушку, но она в него не попадает. Разумеется, не попадает, ведь на самом деле он вовсе не стоит у окна. Он находится в моей голове и смотрит домашнее видео. Я хватаю другую подушку и со стоном зарываюсь в нее лицом. – Ты такая заноза в заднице, такой головняк, такой геморрой.

– Ничего себе. Как это я пропустил воспоминание о том, как ты проглотила словарь синонимов? Надо будет его поискать. Может, оно находится рядом с воспоминанием о том, как ты потеряла лифчик от купальника на пляже Ла-Хойя? Помнишь? Тебе тогда было тринадцать лет, и ты была вынуждена попросить свою мать принести тебе полотенце, а до тех пор тебе пришлось сидеть по шею в воде.

– Я ненавижу тебя.

Он ухмыляется.

– Вовсе нет.

– Точно ненавижу, – настаиваю я, хотя и понимаю, что сейчас я говорю, как капризный ребенок.

Его смех замолкает.

– Что ж, может быть, так оно и есть. – Он вздыхает и, кажется, очень осторожно подбирает слова, прежде чем продолжить: – Но ты же понимаешь, что я смотрю только на те из твоих воспоминаний, которыми ты уже поделилась со мной, не так ли?

– Не может быть, – отвечаю я. – Я никому не могла рассказать про зуб. Или про лифчик от купальника. Или про… – Я останавливаю себя до того, как выболтаю что-то еще.

– Или о том, как тебя вырвало на туфли твоей воспитательницы в детском саду? – тихо подхватывает он.

– С какой стати мне было рассказывать тебе обо всех этих вещах? Я не рассказываю о них никому. О большей их части не знают даже Хезер и Мэйси.

– По-моему, этот вопрос ты должна задать себе самой. Если ты так меня ненавидишь, то почему ты рассказала мне обо всех этих вещах?

У меня нет ответа на его вопрос. Даже для самой себя. Наверное, именно поэтому я поворачиваюсь лицом к стене. Потому что внезапно у меня возникает такое чувство, словно я многого не знаю.

Тьма вернулась, тот черный, зияющий провал, через который я пыталась перебраться после того, как вновь стала человеком. Однако на этот раз я вижу не только пустоту, мне видны и обломки, виден пустырь, образовавшийся на месте того, что могло или должно было быть.

Это больно, куда больнее, чем я ожидала.

Хадсон больше не беспокоит меня. Но он наконец отходит от окна и садится на пол у моей кровати, прислонившись к ней спиной.

Мои глаза закрыты, и внезапно передо мной вспыхивает воспоминание: два темноволосых мальчика, старшему на вид не больше десяти лет, одетые в старомодные костюмчики и стоящие в сумрачной комнате, увешанной гобеленами. В середине комнаты стоит громадный стол, под него задвинуты огромные стулья, украшенные затейливой резьбой.

Один из мальчиков стоит около стола, и его голубые глаза полны слез.

– Нет, мама, нет, – умоляет он. – Пожалуйста, не забирай его. Пожалуйста, не забирай его! Пожалуйста, не забирай его! – Он все повторяет и повторяет эти слова, и я чувствую, как давление в моей груди все нарастает.

– Я должна его забрать, – холодно и резко отвечает его мать. – Перестань плакать и скажи «до свидания», иначе мы уедем, а ты так и не попрощаешься с ним.

Мальчик не перестает плакать, но перестает просить и подходит к стоящему в другом конце комнаты мальчику помладше, с темными растерянными глазами. Голубоглазый мальчик обнимает его, затем переносится к столу, берет с него что-то и переносится обратно, держа в руке маленькую деревянную лошадку.

Он отдает игрушку второму мальчику и шепчет:

– Я сделал для тебя этого конька и назвал его Джекс, чтобы ты не забыл его имя. Я люблю тебя. – Он бросает взгляд на свою мать, затем с надрывом говорит: – Не забывай меня, Джекс.

– Все, хватит, – говорит его мать. – Заканчивай делать уроки. К ужину я вернусь и спрошу у тебя выученный материал.

Женщина и темноглазый мальчик поворачиваются и уходят, и голубоглазый остается один. Когда за ними захлопывается дверь, он падает на колени и рыдает так, как может рыдать только ребенок. Отдаваясь рыданиям всем телом, всем сердцем, всей душой. Он безутешен, и его боль обрушивается на меня, точно лавина, сходящая с горы.

В комнату входит мужчина в деловом костюме и, возвышаясь над мальчиком, с улыбкой говорит:

– Используй эту боль, Хадсон. Она сделает тебя сильнее.

Мальчик смотрит на мужчину, и волосы у меня встают дыбом – в его глазах я вижу лютую, недетскую ненависть, от которой у меня перехватывает дыхание. Мальчик прищуривается, глядя на своего отца, и все замирает: мужчина, ребенок, сам воздух, которым они дышат. А затем все взрывается, разлетается на мелкие куски. Стол, стулья, ковер. Все, кроме мужчины, чья улыбка становится шире.

– Фантастика. Я скажу твоей матери, чтобы завтра она купила тебе щенка. – Он поворачивается и выходит из комнаты, оставив мальчика на паркетном полу, с занозами в коленях.

Он мог бы уничтожить своего отца так же легко, как стол и стулья, но не сумел заставить себя сделать это. Он не хотел быть тем, кем его хотел видеть его отец. Убийцей.

А затем воспоминание гаснет так же легко, как и возникло.

– Боже. Хадсон…

– Перестань, – говорит он мне так буднично, что я едва не начинаю сомневаться в том, что только что видела. Во всяком случае, пока он не говорит: – У меня мало детских воспоминаний, по крайней мере, таких, которые смог бы понять обыкновенный человек, так что выбор у меня был невелик. Но справедливость требовала, чтобы я тоже показал тебе что-то после всего того, что показала мне ты. Я хочу сказать, что ты видела это и прежде, но ты этого не помнишь, вот я и…

– Ты показывал мне это и прежде? – спрашиваю я, украдкой вытирая слезы со щек.

Он смеется, но в его смехе нет веселья.

– Я показывал тебе все.


Пустота, звучащая в этих словах, отдается во мне, и я закрываю глаза, не зная, что сказать. Не зная даже, могу ли я ему верить, хотя и хочу этого. Очень хочу.

– Хадсон…

– Ты устала, Грейс, – говорит он, встав с пола, и я готова поклясться, что чувствую, как он погладил меня по волосам. – Спи.

Мне столько всего надо ему сказать, но я не знаю, как облечь это в слова. А потому я делаю, как он сказал – закрываю глаза и начинаю засыпать.

Но прежде чем меня уносит сон, я все-таки подбираю слова для одной из тех вещей, которые хочу сказать.

– Ты же понимаешь, что я не хочу умирать, да?

Хадсон застывает, потом устало вздыхает:

– Понимаю, Грейс.

– Но я также не могу допустить, чтобы умер Джексон. Не могу.

– Это я тоже понимаю.

– Пожалуйста, не заставляй меня выбирать. – Я начинаю засыпать, но по-прежнему слышу его, когда он говорит:

– Я никогда не заставлю тебя выбирать. Как я могу, если знаю, что ты бы ни за что не выбрала меня?





Глава 69. Кусать или не кусать




– Грейс! Вставай! – на всю комнату верещит Мэйси еще до того, как в нашем окне начинает брезжить свет.

– Нет, – стону я, перевернувшись на другой бок и закрыв голову подушкой. – Еще темно.

Я зарываюсь глубже под одеяло, начинаю погружаться в сон о голубоглазом мальчике и его лошадке, но Мэйси трясет меня.

– Я серьезно! Ты должна встать.

– Скажи ей, чтобы она ушла, – стонет Хадсон. Его голос доносится с пола у моей кровати.

У Мэйси звонит телефон, и она оставляет попытки разбудить меня, пока отвечает на звонок.

Я смотрю вниз, на пол, и действительно, он, растянувшись, лежит там. Он тоже накрывает голову подушкой – ярко-розовой, если быть точной.

– Не суди меня, – жалуется он. – В этой комнате не из чего выбирать.

Я улыбаюсь.

– Да, но должна сказать, что ярко-розовый – это явно твой цвет.

– Ты же знаешь, что я умею кусаться, да? – ворчит он, прижимая подушку к голове.

– Да, я же та-ак боюсь, что ты меня укусишь. – Я закатываю глаза. – Пока ты находишься в моей голове.

Он не отвечает, и я уже готова поздравить себя с победой в этом раунде, когда чувствую, что его клыки осторожно царапают мою шею. Они останавливаются, только дойдя до той точки, где бьется мой пульс, и замирают над ней на пару секунд.

От интимности его прикосновения меня пронизывает жар, за которым следует ледяное дыхание паники. Потому что он не Джексон.

– Эй! Что ты делаешь? – Я начинаю отстраняться, но его уже нет.

– Показываю тебе, что, хотя я и нахожусь в твоей голове, я все равно могу укусить тебя в любое время, если ты захочешь.

– Но я не хочу! – почти кричу я, чувствуя, что мое тело все еще реагирует на его прикосновение. – В этом-то и суть.

– Я знаю, – спокойно отвечает он. – Потому-то я и не стал этого делать.

Я касаюсь шеи и понимаю, что он прав. Там нет даже самой крошечной царапины. Слава богу.

– Никогда больше так не делай, – говорю я ему. – Я не хочу, чтобы меня кусал кто-нибудь, кроме Джексона. Никогда.

Его улыбка становится насмешливой, может быть, даже немного унылой, но он не спорит со мной. А только кивает и говорит: