Исход. Как миграция изменяет наш мир

Является ли нация сообществом


Сообщество играет важную роль как принципиальная ценность для большинства людей, как ключевой фактор счастья и как источник материального благосостояния. Какие же организационные единицы наиболее важны для сообщества: семья, клан, квартал, этническая группа, религия, профессия, регион, нация или мир? Люди прекрасно осознают наличие у них целого ряда идентичностей, многие из которых не противоречат друг другу. Насколько важна нация в этом спектре возможных клубов?

Эйнштейн осуждал национализм, сравнивая его с «корью», а в Европе вошли в моду разговоры об отмирании нации. Нациям бросают вызов региональные идентичности: Испании в настоящее время грозит отделение Каталонии, а Великобритании — отделение Шотландии. Нации сталкиваются с формальной угрозой — передачей власти таким более крупным структурам, как Европейский союз, — и с культурной угрозой, выражающейся в возникновении глобализованных образованных элит, высмеивающих национальную идентичность. Тем не менее эта идентичность чрезвычайно важна как сила, обеспечивающая равенство.

Нации являются исключительно важными институтами налогообложения. Лишь в тех случаях, когда людям свойственно мощное чувство единой идентичности на данном уровне, они готовы признать, что налогообложение может использоваться с целью перераспределения, частично компенсирующего превратности судьбы. Взять хотя бы стремление каталонцев отделиться от Испании. Каталония — богатейший регион Испании, и за тягой каталонцев к отделению стоит нежелание и дальше отдавать 9 % каталонского дохода другим регионам. Если бы испанский национализм был более сильным, это едва ли бы привело к воинственным настроениям в отношении Португалии, но, возможно, способствовало бы примирению каталонцев с необходимостью помогать своим более бедным соседям. Иными словами, современный национализм — это не столько массовая эпидемия кори, сколько массовая инъекция окситоцина[132].

Разумеется, было бы очень приятно, если бы чувство единой идентичности могло возникнуть и на более высоком уровне, чем нация, однако национализм и интернационализм не обязательно должны быть противоположностями. Ключевое слово во фразе «благотворительность начинается дома» — это слово начинается. Сочувствие подобно мышце: проявляя его по отношению к согражданам, мы можем развить в себе внимание к тем, кто ими не является. Более того, сейчас мы знаем, что построение единой идентичности на более высоком уровне по сравнению с нацией — дело чрезвычайно трудное. На протяжении последнего полувека наиболее успешным наднациональным экспериментом в мире было создание Европейского союза. Тем не менее даже после этих пятидесяти лет и несмотря на память о тех временах, когда национализм был больше похож на чуму, чем на корь, Европейский союз перераспределяет между странами Европы намного меньше, чем 1 % их дохода. Испытания, выпавшие на долю евро, а также жесткое противодействие немцев идее «трансфертного союза» (читай: «оплата греческих долгов») свидетельствуют о том, как трудно перестроить свою идентичность. Полвека существования Европейского сообщества продемонстрировали, что люди не в состоянии в достаточной мере считать себя хотя бы гражданами единой Европы для того, чтобы одобрять сколько-нибудь значительное перераспределение доходов. В рамках Европы национальные правительства распределяют примерно в 40 раз больше средств, чем Европейская комиссия. Выходя на глобальный уровень, мы встречаем здесь еще более слабый механизм перераспределения налогов — то есть оказания помощи. Несмотря на все усилия международной системы, за последние четыре десятилетия ей не удалось достичь взимания налогов в объеме хотя бы 0,7 % от доходов. С точки зрения сотрудничества между людьми, нации — это не эгоистичные образования, стоящие на пути к глобальному гражданству: по сути, помимо них, у нас нет других систем предоставления общественных благ.

При этом нация как система перераспределения решительно превосходит масштабами своей работы не только более глобальные системы сотрудничества, но и системы более низкого уровня. Субнациональные власти практически всегда распоряжаются намного меньшей долей доходов, чем национальное правительство. Исключениями являются именно те страны — в первую очередь это Бельгия и Канада, — в которых чувство идентичности носит главным образом субнациональный характер, отражая языковые различия. Например, Канада отличается тем, что природные ресурсы считаются там собственностью региональных властей, а не национального правительства. Будучи необходимой уступкой перед лицом слабого ощущения принадлежности к единой нации, в прочих отношениях такая ситуация нежелательна: с точки зрения равноправия было бы более справедливо, чтобы ценными природными ресурсами распоряжалась вся нация, а не только те, кому повезло жить в том регионе, где они были найдены. Жители Альберты ничего не сделали для того, чтобы в их провинции имелась нефть; просто так вышло, что они живут чуть ближе к ее месторождениям, чем другие канадцы. Даже базовая децентрализованная система перераспределения, семья, — всего лишь бледное подобие государства. Вообще, благотворительность в буквальном смысле начинается не дома; она начинается в министерствах финансов, а семейная щедрость служит лишь ее скромным дополнением. Государство даже активно практикует изъятие у родителей средств в пользу их несовершеннолетних детей: там, где не существует финансируемого государством и обязательного образования, многие дети остаются необразованными, подобно моему отцу.

Нации функционируют как системы перераспределительного налогообложения, потому что с эмоциональной точки зрения отождествление себя с нацией оказалось чрезвычайно мощным способом объединять людей друг с другом. Общее чувство принадлежности к одной нации не обязательно влечет за собой агрессию; скорее, это практический способ установления братских уз. Французские революционеры, возвестившие наступление современности, не без причины говорили о братстве наряду со свободой и равенством: братство — это эмоция, примиряющая свободу с равенством. Мы готовы признать, что перераспределительное налогообложение, без которого не будет равенства, не ущемляет нашей свободы, лишь в том случае, если мы относимся к другим как к членам одного с нами сообщества.

Во многих отношениях труднее всего поддается социализации молодежь: похоже, что подростки генетически запрограммированы на антисоциальное насилие и своеволие. Тем не менее национальная идентичность оказывается способной — даже чересчур способной — к тому, чтобы обуздать неистовую молодежь. Можно вспомнить полчища молодых людей, в августе 1914 года призывавших в столицах всех европейских наций к войне, с полей которой в итоге немногие из них вернулись. Широко распространенное неприязненное отношение к национальной идентичности — результат не ее неэффективности, а того, что она слишком часто становилась причиной войн.

Помимо того, что нации являются мощным механизмом сбора и перераспределения налогов, с технической точки зрения именно национальный уровень в наибольшей степени подходит для многих коллективных мероприятий. Коллективный принцип делает возможной экономию за счет масштаба, но уничтожает разнообразие[133]. При попытке достижения компромисса между экономией за счет масштаба и разнообразием выясняется, что лишь немногие виды деятельности стоят того, чтобы заниматься их организацией на глобальном уровне. Но их организация на национальном уровне превратилась в норму. В некоей неизвестной степени предоставление общественных благ сосредоточено на национальном уровне по той причине, что нации оказались мощными единицами коллективной идентичности, а не из-за того, что идентичность определяется логикой пользы, которую дает сотрудничество. Но соответствие идентичностей коллективным действиям подтвердило свою ценность.

Кроме того, национальная идентичность может быть полезной и в качестве фактора, мотивирующего рабочую силу в государственном секторе. Вспомним ключевое различие между «своими» и «чужими»: оно заключается в том, насколько трудящиеся прониклись задачами своей организации. Одной из причин для передачи того или иного вида деятельности из частного рынка в государственный сектор является проблематичность мотивации посредством финансовых стимулов. Связать результаты работы с ее оплатой может быть непросто в случае их чрезмерной аморфности, не позволяющей дать им количественную оценку, или тогда, когда они в сильной степени зависят от командных усилий. И напротив, многие виды деятельности, которыми традиционно занимается государственный сектор, — такие как преподавательская деятельность и уход за больными — быстро начинают восприниматься как личное дело. Получить удовлетворение от обучения детей чтению и письму гораздо легче, чем от продажи косметики. Но при насаждении среди служащих чувства преданности своей организации откровенно полезной оказывается националистическая символика. В Великобритании государственная организация здравоохранения называется Национальной службой здравоохранения, а профсоюз преданных своему делу медсестер — Королевской коллегией сестер милосердия. Наиболее чистый пример организации, надежность которой основывается на преданности ее сотрудников, а не на финансовых стимулах, представляет собой армия — которую невозможно представить себе без национальной символики. Собственно, одним из примеров в книге Акерлофа и Крэнстона «Экономика идентичности» служит набор призывников в американские вооруженные силы.

Точно так же как Майкл Сэндел сожалеет о передаче предоставления многих благ из публичного сектора в руки частного рынка, так и в рамках самого государственного сектора происходит соответствующий поворот от личной преданности к финансовым стимулам. Как и в том, что касается более общей тенденции, во многом за этот поворот ответственна избыточная вера в силу денег. Но в то же время его может усугублять растущее нежелание использовать национальную идентичность в качестве мотиватора и снижение его эффективности по причине того, что значительную долю рабочей силы в государственном секторе нередко составляют мигранты.

Прекрасный пример того, что происходит в случае несоответствия между идентичностью и коллективной организацией, нам дает Африка. Границы государств на этом материке проводились иностранцами, в то время как идентичность определялась географией расселения народов, складывавшейся в течение тысячелетий. Лишь в немногих африканских странах нашлись лидеры, озаботившиеся тем, чтобы насадить чувство единого гражданства; в большинстве других стран идентичность носит преимущественно субнациональный характер, а сотрудничество между людьми, имеющими различную идентичность, затрудняется из-за недостатка доверия. При этом в большинстве африканских стран предоставление общественных благ сосредоточено на национальном уровне: именно туда стекаются финансовые поступления. В результате общественные услуги предоставляются там очень плохо. Типичной чертой африканской политической экономии является то, что каждый клан рассматривает государственную мошну как всеобщее достояние, которое можно расхищать на благо данного клана. Этичным считается сотрудничество в рамках клана при расхищении ресурсов, а не сотрудничество на национальном уровне при предоставлении общественных благ. Выдающимся исключением из числа африканских лидеров, не проявивших способности к насаждению чувства единой национальной идентичности, был отец-основатель Танзании — президент Джулиус Ньерере. В главе 3 я описывал, как наличие в Кении 50 различных этнических групп препятствует уходу за колодцами из-за разногласий между деревенскими жителями. Однако в той же самой работе кенийские деревни, различающиеся степенью своей неоднородности, сравнивались не только друг с другом, но и с танзанийскими деревнями, лежащими по другую сторону границы. Поскольку эта граница была произвольным образом проведена в XIX в., то национальный состав населения по обе ее стороны одинаков; ключевым различием служат усилия лидеров в сфере национального строительства. В то время как президент Ньерере ставил национальную идентичность превыше этнической, его кенийский коллега, президент Кениата, рассматривал этническую принадлежность как средство обеспечить себе верных приверженцев, и его преемники продолжили эту стратегию. Это различие в подходах к национальной идентичности не осталось без последствий. Если в кенийских деревнях различные этнические группы не могут наладить сотрудничество друг с другом, то в танзанийских деревнях такое сотрудничество — в порядке вещей. По сути, в Танзании степень неоднородности никак не влияет на уровень сотрудничества. Национальная идентичность тоже бывает полезна.

В мире, разделившемся на индивидуалистов, не видящих необходимости в социальном сотрудничестве, и универсалистов, опасающихся национализма, нация как решение проблемы коллективных действий вышла из моды. Но в то время как необходимость в сотрудничестве вполне реальна, страх перед национализмом давно утратил всякие основания. Как указывает Стивен Пинкер, война между развитыми странами в наши дни немыслима. Перед Германией сейчас стоит сложный выбор, связанный с поддержкой Греции: без такой поддержки Греция будет вынуждена выйти из зоны евро, поставив под угрозу ее существование, в то время как финансовая поддержка снизит имеющиеся у Греции стимулы к проведению экономических реформ. Канцлер Меркель заявила о готовности Германии спасать евро любой ценой, утверждая, что его крах вызовет из небытия призрак войны между европейскими державами. Но эти страхи, будучи искренним итогом размышлений о прошлом Германии, откровенно беспочвенны в том, что касается ее будущего. Европейский мир опирается не на евро и даже не на Европейское сообщество. Мы можем проверить, насколько оправданны опасения канцлера Меркель, если сравним друг с другом вероятные будущие отношения Германии с Польшей и с Норвегией. Во время Второй мировой войны германские войска вторглись в обе эти страны и оккупировали их. Сейчас Польша использует евро и состоит в Европейском сообществе, а Норвегия не сделала ни того ни другого. Но разве этот факт хотя бы чуть-чуть повышает вероятность немецкого вторжения в Норвегию по сравнению со вторжением в Польшу? Вполне очевидно, что Германия больше никогда не будет захватывать ни ту ни другую страну. Мир в Европе держится не на общей валюте и не на брюссельской бюрократии, а на глубокой перемене в умонастроениях. Через сто лет после 1914 года европейская толпа уже не станет радоваться грядущему кровопролитию.

Если национализма и следует опасаться, то не потому, что он приведет к войне с другими народами, а, скорее, вследствие его возможной неинклюзивности: национализм может стать прикрытием для расизма. Под нацией можно понимать не всех людей, живущих в данной стране, а только преобладающую этническую группу. Британскую националистическую партию следовало бы называть «Партией коренных англичан»; под «Истинными финнами» имеется в виду финское этническое большинство и т. д. Но позволять расистским группам присваивать такой серьезный символ и эффективную организационную единицу, как нация, опасно само по себе. Если прочие политики по умолчанию пренебрегают чувством национальной идентичности, то они отдают мощное политическое орудие на откуп силам зла. Националист не обязан быть расистом. Превосходный пример именно такой позиции, сложившейся благодаря своеобразным коллективным процессам, был продемонстрирован на лондонских Олимпийских играх 2012 года. Великобритания, к своему собственному удивлению, завоевывала на них одну золотую медаль за другой. И эти золотые медали добывало для нее созвездие всевозможных рас, что само по себе служило для британцев предметом национальной гордости. Идентичность формируется символами: британская реакция на Олимпийские игры в одно и то же время выражала в себе и нечто уже сформированное, и сам процесс формирования этого нечто, то есть мультирасовой нации. Аналогичным образом, фраза «Англия для англичан» должна быть такой же безвредной, как «Нигерия для нигерийцев». Политическому истеблишменту следовало бы определять английскую идентичность точно так же, как Шотландская националистическая партия определяет «шотландцев», понимая под ними всех, кто живет в Шотландии. Нельзя позволять, чтобы национальная идентичность по умолчанию становилась собственностью расистов. Нации никуда не делись. Низведение национальности к чистому легализму — набору неких прав и обязанностей — можно назвать коллективным эквивалентом аутизма: жизнью по правилам, но без всякой душевной теплоты.





Совместима ли национальная идентичность с ускоренной миграцией


Национальная идентичность — вещь ценная и в то же время допустимая. Но угрожает ли ей иммиграция? На этот вопрос едва ли можно дать четкий ответ. Иммиграция не обязательно подрывает ощущение единой идентичности, но это может произойти.

Очевидно, что ассимиляция и слияние потенциально совместимы с сохранением ярко выраженного чувства общей национальной идентичности. Согласно логике ассимиляции коренное население должно «продвигать» свою нацию, приветствуя мигрантов и приобщая их к своей культуре. Такая роль не только не противоречит гордости за свою идентичность, но и укрепляет эту гордость. Именно такая модель работала в США на протяжении большей части их истории: американцы гордились своей нацией, а иммиграция укрепляла свойственное им представление о своей исключительности. Аналогичным образом французы уже более столетия «продвигают» свою национальную культуру, и выясняется, что крупномасштабная миграция вполне совместима с чувством гордости за свою нацию.

Проблемы, связанные с ассимиляцией и слиянием, носят практический характер. Как было показано в главе 3, чем ниже темп абсорбции, тем выше темп миграции. Кроме того, на темп абсорбции отрицательно влияет величина культурной дистанции между мигрантами и коренным населением. Наконец, темп абсорбции может снижаться по мере того, как совершенствование международных коммуникаций облегчает мигрантам поддержание регулярной связи со своим родным обществом. Соответственно, для того чтобы ассимиляция и слияние продолжались, следует использовать тонкие методы контроля за темпом миграции, которые бы учитывали ее состав. Ни коренное население, ни мигрантов невозможно принудить к интеграции, но к коренному населению должно предъявляться требование о том, чтобы все его организации были открыты для мигрантов, в то время как мигрантам, возможно, придется соблюдать требования, связанные с обучением местному языку и географией расселения.

Иные проблемы встают в том случае, если взят курс на сохранение культурной обособленности мигрантов. Он не так хорошо сочетается с сохранением общего чувства национальной идентичности, как ассимиляция и слияние. Такой подход почти ничего не требует от мигрантов: вместо того чтобы менять одну национальную идентичность на другую, они просто могут добавить к своим прочим характеристикам новое гражданство. Но если коренное население низводится до статуса лишь одной из нескольких культурных «общин», то какую идентичность оно получит? Если бангладешцы, проживающие в Англии, станут «бангладешской общиной», а сомалийцы — «сомалийской общиной», то коренное население почти неизбежно станет «английской общиной». Но таким образом мы утратим чувство единой национальной принадлежности: перед нами открывается роскошная дорога к «Англии для англичан». Если коренное население присваивает национальный идентификатор, то каким термином нам обозначать жителей страны, вместе взятых? Еще более сомнительна та роль, которую логика культурного размежевания отводит коренному населению. Согласно преобладающему официальному подходу, коренным жителям прежде всего внушают: «Не будь расистом», «Уступи дорогу» и «Учись уважать другие культуры». В таком виде все это звучит несколько унизительно. В результате коренное население может «уйти в оборону»: от коренных британцев, принадлежащих к рабочему классу, нередко можно услышать горькое «Ведь были же хорошие времена».

Но такая невдохновляющая роль, отведенная коренному населению — не единственная, которую допускает принцип культурной обособленности. Коренное население в рамках этого подхода может получить и более позитивную роль. Например, не исключено, что многие отдельные национальные общины, сосуществуя на одной и той же территории, могут стать первопроходцами движения к будущей «глобальной деревне». Коренное население, выбирая подобную стратегию для своей страны, становится авангардом такого будущего. Согласно данной логике нация воплощает в себе набор этических принципов равенства между общинами, проявляющихся в системе юридических прав и обязанностей, которыми наделены все в равной степени. Коренное население делится с приезжими именно этими глобальными ценностями, а не своей культурой. В Великобритании официальные круги ближе всего подошли к насаждению такого подхода, когда по инициативе тогдашнего премьер-министра Гордона Брауна была предпринята попытка ответить на вопрос: «Что значит быть британцем?». Поскольку сам Браун демонстративно причислял себя к шотландцам, но нуждался в голосах англичан, во всем этом присутствовал определенный комический аспект. Очевидный ответ — «Быть британцем означает быть шотландцем, англичанином, валлийцем или североирландцем» — исключался, а официальный ответ сводился к тому, что жителей Великобритании отличают преданность демократии, стремление к равенству и прочие симпатичные свойства, обычно ассоциирующиеся со Скандинавией. При всей привлекательности такого представления на следующих выборах партия Брауна получила самую низкую в истории долю голосов коренного населения.

Короче говоря, если сама миграция и не отменяет существования наций, то дальнейшее ускорение миграции в сочетании с политикой мультикультурализма в потенциале угрожает их жизнеспособности. Абсорбция мигрантов оказалась более сложным делом, чем предполагалось. Такой альтернативный подход, как сохранение культурной обособленности, работает вполне хорошо в том, что касается решения задачи-минимума — поддержания социального мира между группами, — но он может оказаться неэффективным с точки зрения таких более важных задач, как организация сотрудничества и перераспределения в их пределах. Имеющиеся у нас факты говорят о том, что дальнейшее возрастание разнообразия в какой-то момент может поставить эти важнейшие достижения современного общества под угрозу.





Глава 12

Как привести миграционную политику в соответствие с ее целями




Вопреки предрассудкам ксенофобов, факты не подтверждают мнения о том, что миграция оказывает весьма существенное неблагоприятное воздействие на коренное население принимающих ее стран. Но с другой стороны, что бы ни говорили те, кто называет себя «прогрессивными людьми», факты приводят нас к выводу о том, что при отсутствии эффективных мер контроля миграция очень быстро ускорится до такой степени, что начнет отрицательно сказываться и на коренных жителях принимающих ее стран, и на оставшемся населении беднейших стран мира. Да и сами мигранты, даже будучи непосредственными получателями «бесплатных завтраков», которые приносит более высокая производительность труда, несут явно серьезные психологические издержки. Таким образом, миграция влияет на самые разные группы, но на практике ее способна контролировать только одна из них: коренное население принимающих ее стран. Как должна поступать эта группа — действовать в своих собственных интересах или учитывать интересы всех прочих групп?





Право контролировать миграцию


Утверждать, что контроль над миграцией — вещь этически недопустимая, можно только с диких берегов либертарианства и утилитаризма. Крайнее либертарианство отказывает государству в праве ограничивать личные свободы — в данном случае свободу передвижения. Универсалистский утилитаризм стремится к максимизации мировой пользы любыми средствами. Согласно этому подходу наилучшего результата мы добьемся в том случае, если все население мира переберется в ту страну, в которой достигнута самая высокая производительность труда, а остальной мир опустеет. В придачу к этой массовой миграции было бы хорошо, если бы Робин Гуд ограбил всех богачей мира и раздал бы их деньги всем бедным людям, хотя экономисты обратились бы к нему с призывом не уничтожать своими грабежами стимулы к труду. Очевидно, что ни та ни другая философия не может дать нам этических рамок, которые бы захотело использовать демократическое общество при рассмотрении вопросов миграционной политики. Собственно, от всех этих идей можно было бы отмахнуться как от подростковых фантазий, если бы они не служили этической основой для стандартных экономических моделей миграции.

Зачем кому-то нужно право контролировать миграцию? Чтобы ответить на этот вопрос, попробуем довести до предела логику неограниченной миграции. Как мы уже видели, право на свободное переселение может привести к тому, что некоторые бедные страны обезлюдеют, а в некоторых богатых странах мигранты составят большинство населения. Ни утилитариста, ни либертарианца такая возможность не обеспокоит: пусть Мали опустеет, ну и что с того? Люди, которые привыкли считать себя малийцами, наладят свою жизнь в другом месте и будут жить намного лучше. Если преобладающим населением Анголы станут китайцы, а преобладающим населением Англии — бангладешцы, то это изменение совокупной идентичности не будет иметь никаких последствий: индивидуумы вправе идентифицировать себя так, как им угодно. Но большинству людей такой исход не понравится. В экономике окружающей среды существует понятие «экзистенциальной ценности»: допустим, вы никогда не видели панды, но ваша жизнь становится богаче от осознания того, что она обитает где-то на планете. Поэтому мы стремимся не допустить, чтобы какие-либо растения или животные вымерли. Экзистенциальной ценностью — по-видимому, намного большей, чем виды живых организмов, — обладают и общества, причем в глазах не только их членов, но и других людей. Американские евреи ценят существование Израиля, пусть даже им никогда не доведется там побывать. Точно так же и миллионы людей по всему миру ценят Мали — древнее общество, построившее город Тимбукту. Ни Израиль, ни Мали невозможно сохранить в законсервированном виде: это — живые общества. Но Мали должно развиваться, а не пустеть. Проблема малийской бедности не получит удовлетворительного решения, если все жители Мали станут процветающими гражданами каких-то других стран. Аналогичным образом, если Ангола станет еще одной китайской провинцией, а Англия — еще одной провинцией Бангладеш, это будет означать ужасную потерю для глобальной культуры.

Вполне обоснованным этическим ограничением для миграционной политики является золотое правило — не делай другим того, чего не желаешь себе. Так, если мы объявляем неограниченную миграцию нравственным принципом, лежащим в основе, скажем, иммиграции африканцев в США, то этот же принцип должен лежать и в основе иммиграции китайцев в Африку. Однако большинство африканских обществ по вполне разумным причинам относятся к идее неограниченной иммиграции с крайней опаской. Африканцам уже приходилось жить под пятой у других народов, и они не захотят повторения, пусть даже осуществленного силой чисел, а не силой пушек. На практике даже те экономисты, которые предсказывают, что свободное перемещение рабочей силы из одной страны в другую принесет миллиарды долларов, не выступают за неограниченную миграцию в буквальном смысле слова. Они ссылаются на эти миллиарды как на аргумент в пользу некоторого ослабления существующих ограничений на миграцию. Но как всегда, там, где кончаются ограничения, найдется никем не востребованная экономическая выгода; и поэтому не стоит оставлять без объяснения вопрос о том, почему такой шаг может оказаться разумным.


Сущность страны не сводится к ее физической территории. Различие в доходах между богатыми и бедными обществами вытекает из различия между их социальными моделями. Если бы в Мали была создана и сохранялась в течение нескольких десятилетий такая же социальная модель, как во Франции, то и уровень дохода в этой стране был бы близок к французскому. Сохранение различий в доходе не связано с различиями в географии. Разумеется, эти различия играют свою роль: Мали — засушливая страна, не имеющая выхода к морю, и оба эти фактора препятствуют ее экономическому развитию. Но в иных обстоятельствах оба они не были бы такой большой помехой. Отсутствие выхода к морю серьезно усугубляется тем фактом, что в соседних с Мали странах социальные модели не менее дисфункциональны: война, ныне бушующая в Мали, — прямое следствие краха режима в соседней Ливии. Засушливость усугубляется сильной зависимостью страны от сельского хозяйства: эмират Дубай — страна, еще больше страдающая от нехватки пресной воды, но она создала у себя процветающую экономику услуг, для которой это не представляет проблемы.

Решающее значение имеет функциональность социальных моделей, но она не возникает сама по себе, складываясь в течение десятилетий, а порой и столетий социального прогресса. Такие социальные модели фактически представляют собой часть общей собственности, наследуемой теми, кто рождается в богатых обществах. Но из того, что эта собственность находится в обладании у всех членов данного общества, не следует, что она должна быть доступна для всех остальных: в нашем мире полным-полно подобных «клубных» благ.

Однако даже если большинство людей готово признать, что граждане данной страны обладают определенным правом на то, чтобы ограничивать въезд в нее, подобные права носят ограниченный характер, а кроме того, одни общества имеют меньше прав на эксклюзивность, чем другие. Если страна отличается чрезвычайно низкой плотностью населения, то право не пускать к себе посторонних начинает попахивать эгоизмом. Если коренные жители страны сами недавно произошли от иммигрантов, то жесткие ограничения на иммиграцию становятся совсем неуместными. Тем не менее, как ни странно, именно страны, входящие в число недавно заселенных или слабозаселенных, нередко вводят наиболее строгие ограничения на иммиграцию: в этом отношении выделяются Канада, Австралия, Россия и Израиль. Канада и Австралия — страны, еще недавно бывшие иммигрантскими обществами, и вдобавок по-прежнему имеющие очень низкую плотность населения[134]. Тем не менее именно они одними из первых ввели высокий образовательный ценз для иммигрантов и предпринимают шаги к тому, чтобы дополнить балльную систему собеседованиями, направленными на оценку других качеств иммигрантов. Россия освоила обширные и незаселенные территории Сибири лишь в XIX веке. Они имеют протяженную границу с Китаем — одной из самых густонаселенных стран в мире. Однако одним из ключевых принципов российской политики является недопущение китайцев в Сибирь. Израиль — еще более молодое иммигрантское общество. Но при этом иммиграция в Израиль настолько затруднена, что даже эмигранты из числа его коренных жителей не имеют права на возвращение.

Даже в густонаселенных странах с давно сложившимся коренным населением некоторые правила, регламентирующие иммиграцию, носят откровенно расистский характер и потому недопустимы. В других случаях эти правила негуманны. Все достойные общества признают право на спасение, в первую очередь распространяющееся на тех, кто ищет убежища. Обязанность спасать людей встает перед некоторыми странами самым буквальным образом. Австралия в наши дни превратилась в настоящую землю обетованную для иммигрантов. Благодаря глобальному буму в торговле минеральными ресурсами ее экономика процветает; согласно глобальному исследованию уровня счастья, австралийцы — самые счастливые люди на Земле. Австралия отнюдь не перенаселена: на всем материке насчитывается всего лишь 30 миллионов жителей, и почти все они — потомки недавних иммигрантов. Иммигрантом является сама австралийский премьер-министр. Неудивительно, что в Австралию стремятся люди из перенаселенных и бедных стран, но австралийское правительство ввело жесткие ограничения на легальную иммиграцию. Разрыв между мечтами и юридическими реалиями привел к созданию рынка организованных нелегальных перевозок. Предприниматели продают места на крохотных суденышках, направляющихся в Австралию. Все это приводит к вполне предсказуемым трагическим итогам. Те, кто оплачивает нелегальный переезд, никак не защищены от обмана и некомпетентности: суда тонут, а вместе с ними — и люди. В настоящее время в Австралии идут бурные дебаты на тему о том, насколько далеко простираются обязанности австралийцев по спасению этих несчастных. Налицо очевидная дилемма, представляющая собой разновидность того, что экономисты скромно именуют «моральными рисками»: если человек, сев на старую посудину, ставит себя в положение, из которого его придется спасать, впустив его в Австралию, то на старые посудины будет садиться все больше и больше людей, злоупотребляя обязанностью спасать их. Это не освобождает австралийцев от обязанности приходить на помощь погибающим: по самой своей природе к этой обязанности неприменима избавительная оговорка. Но если австралийцы имеют право ограничивать въезд в страну, то у них есть право и на то, чтобы не связывать спасение с последующей выдачей вида на жительство. Сейчас австралийцы проводят новую политику: они не впускают спасенных людей на австралийскую территорию и отказывают им в каких-либо преимуществах по сравнению с другими претендентами на получение въездных виз. Более жесткое, но в то же время, вероятно, более гуманное предложение сводится к тому, чтобы отводить задержанные суда в тот порт, из которого они вышли. Однако совсем не факт, что игра между полными надежд иммигрантами и властями на этом кончится. Мигранты могут в буквальном смысле притвориться немыми и уничтожить свои бумаги, чтобы власти не смогли определить, откуда они родом и из какой страны отплыли. По сути, они поднимают ставки: спасая меня, вы берете на себя обязательства, от которых сможете освободиться, только выдав мне вид на жительство. Подобное сознательное злоупотребление обязанностью приходить на выручку повлечет за собой эквивалентный и в то же время соразмерный ответ, который не обязательно будет включать в себя получение мигрантами того, чего они хотят.

Миграция — это частное деяние, решение о котором в первую очередь принимает сам мигрант при возможном участии его семьи. Однако это частное решение влечет за собой определенные последствия, которые оказывают влияние как на общество, принимающее мигранта, так и на его родное общество, но не учитываются мигрантом. Подобные последствия, которые экономисты называют экстерналиями, в потенциале ущемляют права других людей. Публичная политика вправе учитывать эти последствия, игнорируемые самими мигрантами.

Поэтому власти стран, принимающих мигрантов, имеют право ограничивать миграцию, но эти ограничения влияют на три отдельные группы: самих иммигрантов, тех, кто остался в их родных странах, и коренное население стран, принимающих мигрантов. Миграционная политика должна принимать в расчет интересы всех этих групп. Ловкость рук, позволяющая экономистам-утилитаристам лихо объединять эти группы в одну и получать чистую прибыль величиной в сотни миллиардов долларов, совершенно неоправданна. То же самое относится и к ксенофобской заботе исключительно о коренном населении: несмотря на то что внимание к другим людям явно ослабевает при пересечении границы, оно все же не исчезает совсем.

Участники ожесточенных дебатов между ксенофобами и «прогрессистами» пытаются дать ответ на некорректный вопрос: миграция — это благо или зло? С точки зрения политики важно совсем не это, а вероятные предельные последствия миграции в том случае, если она продолжит ускоряться. При ответе на этот вопрос существенную роль играют три аналитических строительных блока, обозначенные в разных частях нашей книги. Настало время свести их воедино.





Мигранты: принцип ускорения


Первый строительный блок связан с мигрантами и с принимаемыми ими решениями. Его суть состоит в том, что если законную силу будут иметь только децентрализованные решения потенциальных мигрантов, то миграция станет ускоряться до тех пор, пока бедные страны не лишатся значительной части своего населения. Этот принцип вытекает из двух бесспорных свойств миграции. Одно из них состоит в том, что при заданном разрыве в доходах миграция будет упрощаться, а соответственно, и ускоряться по мере роста диаспоры. Фредерик Докье, в настоящее время являющийся самым видным исследователем миграционных процессов, называет это обстоятельство наиболее мощным единичным фактором из всех, что влияют на миграцию[135]. Другое бесспорное свойство миграции заключается в том, что она оказывает лишь незначительное и даже неоднозначное воздействие на разрыв в доходах. Пока иммиграция не становится массовой, она не влечет за собой существенного снижения доходов; даже массовая эмиграция не вызывает их значительного роста. Первоначальный разрыв в доходах настолько велик, что если бы эмиграция была единственной уравновешивающей силой, то она бы продолжалась десятилетиями и сопровождалась бы переселением колоссального числа людей.

Сам по себе принцип ускорения выводится из этих особенностей миграционного процесса как такового. Однако на практике ускорение усугубляется двумя другими процессами, идущими в бедных странах: ростом доходов и ростом образовательного уровня. В пределах соответствующего диапазона рост доходов обычно влечет за собой повышение темпов миграции, несмотря на то что он сокращает разрыв в доходах. Это происходит из-за того, что рост доходов облегчает первоначальные инвестиции в миграцию: по-настоящему бедным людям миграция недоступна. Из роста образовательного уровня следует, что требованиям каждого конкретного образовательного ценза, используемого как критерий в миграционной политике, будет отвечать все большее число людей.

Отсюда вытекает то, что если ускорение миграции не будет компенсироваться периодическим ужесточением требований, предъявляемых к мигрантам, то темп миграции и размер диаспоры будут возрастать до тех пор, пока страна — источник миграции не лишится большей части своего населения.





Те, кто остался дома: золотая середина


Второй строительный блок связан с теми, кто остался дома, и касается образования и денежных переводов от мигрантов. Эмиграция разными способами воздействует на тех, кто остался на родине, но наиболее очевидным и, возможно, наиболее важным является ее влияние на количество образованных людей в данной стране и на поступления, приходящие от мигрантов. И то и другое было хорошо изучено лишь в самые последние годы, и эти исследования принесли неожиданные результаты.

Эмиграция образованных людей не обязательно ведет к истощению их количества. Напротив, при умеренных темпах миграции, определяемых другими характеристиками данного общества, эмиграция может дать чистый выигрыш — приток талантов. Но если в Китае и Индии вследствие особенностей этих стран миграция естественным образом не превышает темпов, при которых происходит приток талантов, то темпы эмиграции из многих небольших бедных стран настолько высоки, что приводят к оттоку человеческого капитала, и без того чрезвычайно дефицитного. Хуже того, эмиграция самых незашоренных лишает страну тех самых навыков, в которых она больше всего нуждается для того, чтобы адаптироваться к современности. Аналогичным образом в отсутствие миграции поступления от мигрантов будут нулевыми, и потому очевидно, что умеренная эмиграция ведет к росту поступлений и тем самым приносит пользу тем, кто остался дома. Но по достижении некоего уровня эмиграция превращается из источника поступлений в их альтернативу. Таким образом, в некий момент взаимосвязь между темпом миграции и ее влиянием на образовательный уровень и величину поступлений изменится с положительной на отрицательную. График этой зависимости достигает максимума, после чего начинает снижаться. Судя по наблюдаемым фактам, в большинстве маленьких бедных стран этот пик, вероятно, уже пройден даже при нынешних темпах эмиграции.

Из этого следует, что с точки зрения тех, кто остался дома, существует золотая середина — умеренная эмиграция, при которой стимулы к получению образования и величина поступлений совместно достигают максимума. Самой полезной миграцией является не переселение в другую страну, а временный отъезд с целью получения высшего образования. Он не только увеличивает количество образованных кадров, в которых отчаянно нуждается страна; помимо этого, студенты усваивают функциональные политические и социальные нормы принимающей их страны. Более того, по возвращении они передают эти нормы большому числу по-прежнему малообразованных людей. Но власти стран — источников миграции не контролируют ни темп эмиграции, ни темп возврата мигрантов, и потому зависят в этом отношении от мер контроля, используемых властями стран, принимающих мигрантов.





Коренное население и мигранты: вынужденный компромисс


Третий строительный блок касается коренного населения стран, принимающих мигрантов. Отчасти он связан с непосредственным экономическим воздействием миграции, а отчасти с ее социальным воздействием: речь идет о таких факторах, как разнообразие, доверие и перераспределение доходов.

Как и в случае влияния на тех, кто остался дома, так и в данном случае миграция влечет за собой самые разные последствия, но вышеупомянутые, вероятно, являются самыми важными и в потенциале могут оказаться наиболее долговременными.

Непосредственное экономическое влияние миграции на уровень заработков зависит от ее масштабов. При умеренных темпах миграции она, как правило, оказывает скромное положительное воздействие на заработки в краткосрочном плане и нулевое — в долгосрочном. Если миграция продолжит ускоряться, то в игру вступят фундаментальные экономические силы, которые вызовут существенное снижение заработков. Даже при умеренных темпах миграции она отрицательным образом скажется на коренном населении принимающих ее стран вследствие ее влияния на распределение таких публично предоставляемых дефицитных благ, как социальное жилье, а при ускорении темпов миграции это воздействие окажется еще более пагубным. Другие последствия — такие как перенаселенность и усугубление цикла бумов и спадов — могут оказаться важными в конкретном контексте.

Миграция влечет за собой рост социального разнообразия. Последнее обогащает экономику, открывая новые подходы к решению проблем, и позволяет получить от жизни больше удовольствия. Но в то же время, подрывая взаимное внимание, разнообразие уничтожает бесценные плоды сотрудничества и щедрости. Пагубные последствия разнообразия усугубляются в том случае, когда мигранты сохраняют привязанность к дисфункциональным социальным моделям, существующим в их родных странах. Все это вызывает необходимость искать компромисс между выгодами и издержками разнообразия. При поисках этого компромисса необходимо знать, как именно на этих выгодах и издержках сказывается рост разнообразия. Выгоды данного разнообразия, вероятно, подвержены снижению отдачи, что наблюдается и в случае других видов разнообразия. Иными словами, по мере роста разнообразия его позитивные последствия становятся все менее заметными. Напротив, издержки умеренного разнообразия, скорее всего, будут ничтожными, но не исключено, по достижении некоего уровня дальнейший рост разнообразия станет препятствием для сотрудничества и будет подрывать готовность к перераспределению доходов. Таким образом, издержки разнообразия, вероятно, будут возрастать все более высокими темпами. Соответственно, в какой-то момент инкрементальные издержки разнообразия почти наверняка превысят его инкрементальные выгоды. Поэтому когда речь идет о разнообразии, следует задаваться не вопросом о том, хорошо ли оно (как считают прогрессисты) или плохо (как утверждают ксенофобы), а вопросом о том, какая степень разнообразия оптимальна. К сожалению, уровень развития общественных наук в настоящее время еще слишком низок для того, чтобы мы могли оценить, в какой момент разнообразие начнет приносить серьезные издержки. С одной стороны, исходя из этого невежества, можно делать вывод о том, что данные опасения сильно преувеличены. С другой стороны, их можно воспринимать и как вполне законный повод для беспокойства. К сожалению, окончательный вердикт, согласно предсказанию Джонатана Хайдта, будет с большой вероятностью определяться вашей нравственной позицией, а не степенью вашей готовности к риску. При принятии решений в сфере миграционной политики нехватка фактов вступает в столкновение с сильными эмоциями. Но все-таки попробуйте хотя бы ненадолго остаться беспристрастными.





Политический пакет


Теперь попробуем свести все три наших строительных блока воедино. Они несут в себе идею об ответственности властей стран, принимающих мигрантов. Темп миграции зависит как от личных решений потенциальных мигрантов, так и от политики, проводящейся этими властями. Если учитывать лишь решения мигрантов, темпы миграции будут расти и превысят тот уровень, при котором миграция максимально выгодна тем, кто остался дома. Кроме того, она преодолеет и тот рубеж, за которым перестанет быть выгодной для коренного населения принимающих ее стран. Нельзя допускать, чтобы единственным фактором, влияющим на миграцию, оставались решения самих мигрантов; она должна контролироваться властями. Однако миграционная политика неизбежно сталкивается со всевозможными сложностями. Она должна учитывать эти сложности, чтобы отвечать поставленным перед ней целям. Уровень исследований в настоящее время еще не позволяет дать уверенный ответ на многие вопросы. Между тем официальные лица теряют доверие простых граждан, которые не слышат от них ничего, кроме непрерывных заявлений об отсутствии причин для беспокойства: можно вспомнить вопиюще ошибочную оценку вероятных масштабов миграции из Восточной Европы, сделанную британским Министерством внутренних дел. Но если только мы не покончим с существующими табу и не добьемся того, чтобы параметры будущей миграционной политики были понятны широким кругам общественности, подобные исследования даже не начнутся. В главе 5, в ходе разговора о так называемой политической экономии паники, я в общих чертах предсказал возможные ошибки миграционной политики в типичном богатом обществе. Сейчас же я собираюсь вернуться именно к тем условиям, из которых вытекают эти неприятные политические последствия, и дать иной прогноз.

Как и в случае политической экономии паники, возьмем такую первоначальную конфигурацию функции миграции и графика диаспоры, при которой равновесие недостижимо. В отсутствие мер контроля миграция и диаспора будут возрастать неограниченно. Однако предположим, что вместо того, чтобы дать миграции ускоряться вплоть до достижения момента политической паники, правительство страны, принимающей мигрантов, возьмет на вооружение пакет политических мер, предусматривающих установление потолков, отбор мигрантов, интеграцию диаспор и легализацию нелегальных иммигрантов.





Потолки


Задача-минимум миграционной политики состоит в том, чтобы не дать темпам миграции вырасти до уровня, при котором она начнет причинять ущерб как тем, кто остался жить в бедных странах, являющихся источником миграции, так и коренному населению стран, принимающих мигрантов. В настоящий момент миграция еще не причиняет такого ущерба, и потому необходимость в принятии панических мер отсутствует. Но мы должны понимать, что под влиянием фундаментальных экономических сил миграция будет ускоряться и что превентивная политика намного предпочтительнее противодействия тому, что уже свершилось. Вообще я подозреваю, что политический истеблишмент, проводя эффективную превентивную политику, лишит экстремистские партии их нынешней привлекательности в глазах простых граждан и устранит породившие ее условия. Чем может быть оправдано установление потолков? Тем, что за этим шагом стоят как просвещенный эгоизм, так и сострадание.