Исход. Как миграция изменяет наш мир

В совокупности вся эта щедрость выливается в колоссальные деньги. Общая сумма переводов из богатых стран в развивающиеся составила в 2012 году около 400 млрд долларов. Это примерно в четыре раза превышает объемы глобальной помощи и приблизительно соответствует сумме прямых зарубежных инвестиций. Однако подобные цифры не должны нас завораживать по причине их крайней однобокости: они дают преувеличенное представление о значении переводов для бедных стран. Ни щедрость в смысле доли заработков, пересылаемых мигрантами, ни общая величина поступлений, получаемых той или иной страной, не годятся в качестве серьезных показателей. В абсолютном смысле первые места по объемам переводов, поступающих от мигрантов, занимают Китай и Индия — каждая из этих стран получает более чем по 50 млрд долларов в год. Но если для Китая 50 млрд долларов в год — не то чтобы копейки, особенно крупной эту цифру тоже не назовешь. Наилучшее представление о значении переводов для тех, кто остался дома, можно получить сопоставляя поступления от мигрантов с доходами их родной страны или, переводя разговор на более человеческий уровень, сравнивая их с заработками средней семьи в этой стране. В глобальном плане поступления от мигрантов из бедных стран, живущих в богатых странах, составляют около 6 % дохода их родных стран, при средней величине годовых поступлений от одного мигранта примерно в 1000 долларов. Однако как и в случае разговора об «утечке мозгов», средние величины не слишком нам полезны из-за того, что сама концепция «развивающихся стран» лишилась смысла: в наши дни между бывшими «развивающимися» странами наблюдается больше различий, чем сходства.

В качестве примера бедной страны с высоким уровнем эмиграции можно снова привести Гаити. Эта страна испытывает серьезную «утечку мозгов»: родину покидает столько образованных гаитян, что, несмотря на мощный стимул к получению образования, общество страдает от чистого оттока талантов. Однако следствием этого явления становятся значительные поступления от многочисленных квалифицированных эмигрантов, составляющие около 15 % дохода страны. Этой суммы недостаточно для того, чтобы позволить гаитянам вырваться из бедности, но в отчаянном положении и такой малости хватит, чтобы вздохнуть чуть-чуть свободнее.

Гаити, входя в число стран, извлекающих особенно большую пользу из переводов, отнюдь не составляет в этом смысле исключения. Щедрые сальвадорцы тоже сильно облегчают жизнь тем, кто остался дома: переводы достигают здесь уровня примерно в 16 % дохода. Переводы весьма важны даже для некоторых из крупных бедных стран: для Бангладеш и Филиппин соответствующая цифра составляет 12 %. Для Африки в целом поступления играют намного меньшую роль. Больше всего переводов приходит в Сенегал: благодаря рекордной щедрости сенегальских мигрантов поступления от них дают 9 % дохода страны.

Таким образом, для типичной родной страны мигрантов поступающие от них переводы увеличивают доход оставшихся дома на несколько процентных пунктов. Разумеется, если бы мигранты не уезжали из страны, они бы тоже что-то зарабатывали и таким образом помогали бы своим семьям. Поскольку типичная величина переводов составляет всего лишь около 1000 долларов в год, от мигрантов не требовалась бы особенно высокая производительность для того, чтобы их доход сравнялся с величиной приходящих от них поступлений. Поэтому представляется сомнительным, чтобы доход, обеспечиваемый мигрантами, значительно отличался бы от их заработков в родной стране: переводы по большей части лишь компенсируют отъезд кормильцев за рубеж. Разница состоит в том, что теперь эта сумма приходится на чуть меньшее число едоков, и потому подушные расходы могут немного вырасти[116].

Скептическое отношение к финансовой помощи не распространяется на денежные поступления от человека к человеку: предполагается, что если власти не в состоянии разумно распорядиться получаемыми средствами, то люди вследствие имеющейся у них личной заинтересованности не будут совершать ошибок. Однако в реальности одни и те же проблемы стоят перед любыми спонсорами, будь то агентства по развитию или мигранты. Они хотят, чтобы выдаваемые ими деньги были потрачены с толком, но не имеют возможности контролировать их использование. Спонсоры обоих типов сталкиваются с проблемой убедительности, когда в приступе раздражения они грозят приостановить помощь: ее получатели понимают, что это маловероятно. И те и другие спонсоры могут попытаться ограничить выбор, имеющийся у получателей помощи: бывает так, что агентство развития выбирает для финансирования тот или иной конкретный проект, и точно так же может поступить мигрант. Но получателям помощи не составляет большого труда обойти подобные ограничения. В крайнем случае их можно просто игнорировать, а затем оправдывать свой поступок внезапно возникшими обстоятельствами, однако наиболее простая стратегия сводится к тому, чтобы убедить спонсора финансировать то, что получатель помощи втайне рассчитывал сделать своими силами. Новую школу стране подарил американский народ: об этом написано на памятной доске. Но школа так или иначе была бы построена, зато чиновники не смогли бы себе купить новые машины. Точно так же новую школьную форму можно объявить подарком Амера из Лондона: спасибо Амеру, вот фото. На самом деле форму все равно бы купили, а присланные деньги пропил с друзьями папа. Факты, полученные в ходе экспериментов, свидетельствуют о том, что мигранты, как и спонсорские агентства, хотели бы, чтобы получатели помощи откладывали больше присылаемых им денег. Когда мигрантам выпадает такая возможность, они стараются более активно контролировать эти деньги, вплоть до использования системы двух ключей, при которой любая попытка снять деньги с банковского счета требует санкции со стороны спонсора. Агентства по развитию в прошлом были вынуждены ввести такую систему в Либерии. Поэтому вопрос о том, на что расходуются денежные переводы, не слишком отличается от вопроса о том, на что расходуется финансовая помощь.

Сходны друг с другом не только эти вопросы, но и проблемы, встающие при попытках оценить последствия двух этих видов помощи. Как и в случае финансовой помощи, мы можем прибегнуть к макроподходу и микроподходу. В идеале макроподход должен давать более убедительные результаты, но при этом он более сложен в осуществлении. Что касается финансовой помощи, то в самом недавнем серьезном исследовании делается весьма убедительный вывод о том, что в целом она оказывает скромное благоприятное воздействие на экономический рост[117]. В отношении переводов на данный момент нельзя сказать чего-либо определенного: в трех работах говорится об их положительном влиянии на экономический рост, а в трех других — о нулевом или отрицательном. К счастью, микроподход к изучению переводов более показателен, чем микроподход к изучению финансовой помощи; в отличие от последнего, он позволяет рассматривать непосредственно домохозяйства, являющиеся получателями переводов.

Самый ловкий способ выяснить, каким образом люди используют полученные средства, — использовать ситуации, в которых сумма поступлений изменяется независимо от положения их получателя. Возможность провести подобный естественный эксперимент дал восточноазиатский кризис 1998 года, во время которого валюты стран региона в разной степени обесценились по отношению к доллару. В зависимости от того, где работал мигрант, поступавшие от него средства в пересчете на местную валюту внезапно возрастали или сокращались. Дин Янг использовал эти события для того, чтобы изучить роль переводов в жизни филиппинцев[118]. Переводы от тех мигрантов, которые работали в США, при пересчете на местные деньги неожиданно увеличились на 50 %. Что касается тех мигрантов, которые работали в Малайзии и Корее, то приходившие от них переводы в валютах этих стран, выраженные в местных деньгах, напротив, сократились. Сравнение реакции домохозяйств, получающих переводы из разных стран, позволяет дать убедительный ответ на вопрос, каким образом используются эти средства. Был ли неожиданный прирост поступлений растрачен на потребление, или же эти деньги во что-то вкладывались? Исследование привело к поразительно недвусмысленному выводу: все избыточные деньги были тем или иным образом инвестированы — в образование детей и в новые предприятия. Этот результат настолько замечателен, что возникают сомнения в его достоверности, вероятно, являющиеся обоснованными: данный естественный эксперимент сводился к изучению резкого прироста поступлений, который носил явно временный характер, будучи результатом валютного кризиса. Экономистам уже давно известно, что временный резкий прирост доходов используется в первую очередь на приобретение активов, а не на потребление. Таким образом, при всем хитроумии такого метода он мало что говорит нам о том, как переводы расходовались бы в том случае, если бы ожидалось, что они будут поступать в течение многих лет.

Так сколько же времени будут приходить переводы? Некоторые факты говорят о том, что мотивом к их отправлению служит желание защитить свои права наследования: но в этом случае молодые мигранты закабаляют себя надолго[119]. Но даже если переводы используются не только в инвестиционных целях, в некоторых обстоятельствах даже самые дальновидные спонсоры могут пожелать, чтобы получатели пустили их на потребление. Бедность похожа на жизнь по шею в воде, и в тех случаях, когда уровень воды повышается, было бы неплохо, чтобы сумма поступлений тоже возрастала. Сотовые телефоны помогают мигрантам быстро реагировать в экстренных ситуациях, поскольку они позволяют постоянно находиться на связи. Но действительно ли мигранты играют роль спасательного круга? Опять же, убедительный ответ можно получить с помощью естественных экспериментов. Идеалом для исследователя являются потрясения, связанные с погодой. На доходах семьи может временно отражаться изменение количества осадков (как это происходит на тех же Филиппинах), и в этом случае достаточно проследить, влияет ли это обстоятельство на сумму поступлений. Оказалось, что они в самом деле возрастают, когда доход семьи снижается, и сокращаются, когда доход увеличивается. Этот страховой эффект достигает значительных масштабов — причиненный ущерб компенсируется дополнительными поступлениями примерно на 60 %[120]. Домохозяйства, в которых имеются мигранты, в плане потребления защищены намного лучше, чем те, в которых никто не уехал за границу. Аналогичный результат был получен и в отношении ураганов в Карибском бассейне — регионе, подверженном опасным потрясениям и в то же время имеющем крупную диаспору. Здесь дополнительные поступления компенсируют около четверти ущерба. Страховая роль переводов важна как в силу того, что они позволяют держать голову над водой, так и по причине менее очевидных последствий. Именно из-за того, что жить по шею в воде — дело страшное, люди прибегают к отчаянным и затратным стратегиям, позволяющим им не захлебнуться. Они готовы пожертвовать частью ожидаемого среднего дохода, если это сделает оставшуюся часть дохода менее волатильной: предпочтение отдается более бедной, но в то же время более спокойной жизни. Таким образом, будучи эффективным механизмом страхования, миграция позволяет людям идти на риск, связанный с повышением долгосрочного уровня доходов.

Если переводы полезны для тех, кто остается дома, то какая миграционная политика стран, принимающих мигрантов, будет способствовать возрастанию переводимых сумм? На первый взгляд может показаться, что ответ прост: такая, которая обеспечивает рост миграции. Однако ослабление миграционных ограничений может оказать контр-интуитивное воздействие на величину переводов. В недавнем проницательном исследовании делается вывод о том, что чем слабее ограничения на миграцию, тем меньше готовность мигрантов посылать домой деньги[121]. Объяснение этого парадокса состоит в том, что в ответ на смягчение ограничений мигранты привозят с собой большее число своих родственников и это снижает необходимость делать переводы: вместо того чтобы отправлять деньги матери, мигрант выписывает ее к себе. Таким образом, как ни странно, переводы в родную страну могут оказаться более крупными при ограничительной миграционной политике. Может также показаться, что более образованный мигрант будет посылать больше денег по сравнению с малообразованным, и потому политика, поощряющая миграцию образованных кадров, вызовет рост переводов. В какой-то мере это, безусловно, верно: чем выше образовательный уровень, тем крупнее доходы, и потому образованные мигранты могут себе позволить делиться большей частью своего заработка. Однако с какого-то момента дальнейший рост образовательного уровня приводит лишь к сокращению переводов. Высокообразованный мигрант утрачивает желание вернуться на родину, его родственники, оставшиеся дома, тоже с большой вероятностью добьются успеха и не будут нуждаться в переводах; не исключено также, что такой мигрант окажется способен пригласить своих родственников к себе, вместо того чтобы посылать им деньги.

Несколько удивительно то, что при изучении таких явлений нам в первую очередь не хватает данных о политике стран, принимающих мигрантов. У нас до сих пор нет всеохватывающего количественного исследования, которое бы освещало всевозможные запутанные изменения миграционных правил и соответствующих практик по каждой отдельной стране. В итоге при проверке теорий о влиянии политики на величину переводов нам приходится довольствоваться приближенными критериями. Например, одним из приближенных критериев жесткости миграционной политики считается наличие в стране формальной программы по приглашению гастарбайтеров, поскольку такие мигранты не вправе привозить с собой родственников. В качестве другого критерия используется половой состав мигрантов, поскольку он дает некоторое представление о том, могут ли мигранты привозить с собой жен и матерей. С учетом этих оговорок факты убедительно говорят о том, что переводы, посылаемые в большинство стран, возрастают при некотором ужесточении миграционной политики в странах, принимающих мигрантов — в том смысле, что в страну перестают пускать родственников мигрантов. Этот эффект весьма заметен: образованные мигранты, не имеющие возможности привезти с собой матерей, значительно щедрее посылают домой деньги. Несколько легче оценить, учитывает ли миграционная политика образовательный уровень мигрантов — таким критерием служит наличие балльной системы. Использование подобных систем вызывает резкое сокращение переводов, из чего следует, что большинство стран миновало пик перевернутой U-образной кривой, описывающей соотношение между переводами и образованием. Эти результаты весьма важны, потому что они позволяют внести ясность в очевидный конфликт между интересами бедных людей в родных странах мигрантов и бедного коренного населения стран, принимающих их.

В то время как отдельные разновидности миграции способны уменьшить величину переводов, в целом поступления, приходящие от мигрантов, полезны и весьма важны для людей, продолжающих жить в некоторых беднейших странах мира. Подобно прочим видам помощи, эти переводы неспособны резко изменить ситуацию, но все же они вносят известный вклад в борьбу с бедностью.





Снижает ли миграция перенаселенность


Читатели, отозвавшиеся на мою книгу «Нижний миллиард», чаще всего критикуют меня за то, что я упустил из виду такую причину бедности, как рост населения. Если рост населения вреден для беднейших стран, то миграция должна быть полезна: ведь сокращается число людей, претендующих на пирог национального достояния. Так значит, чем меньше людей, тем легче жить бедным обществам? В наиболее явном виде польза миграции должна ощущаться на рынке труда: чем меньше трудящихся претендует на рабочие места, тем выше должны быть заработки у тех, кто не уехал за границу. Влияние эмиграции на заработки оставшихся было изучено лишь недавно. Один из моих студентов, Дэн Браун, провел такое исследование применительно к Ямайке. Он оценил, как эмиграция повлияла в этом государстве на величину заработков. Например, если в эмиграцию отправилось 10 % квалифицированных трудящихся, принадлежащих к определенной возрастной когорте, то насколько выросла зарплата у оставшихся работников? Он получил результат, типичный для подобных исследований — примерно на 4 %.

Из этого следует, что эмиграция оказывает положительное, но довольно скромное воздействие на заработки тех, кто остался дома. Более того, это воздействие будет ощущаться только имеющими аналогичную квалификацию. Если число образованных работников сокращается, то это сказывается и на заработках в неквалифицированном секторе. Благодаря квалифицированным трудящимся повышается производительность неквалифицированных, и потому отъезд квалифицированных трудящихся влечет за собой сокращение заработков у неквалифицированных. Собственно, это явление можно воспринимать как обратную сторону воздействия иммиграции на местное население стран, принимающих мигрантов: прибытие квалифицированных иммигрантов приводит к росту заработков у неквалифицированных трудящихся. Таким образом, по мере эмиграции квалифицированных людей из родных стран они оказываются там в дефиците, благодаря чему возрастает надбавка за квалификацию, в то время как производительность неквалифицированных трудящихся снижается, так как рядом с ними работает все меньше квалифицированных людей. Возможно, что эмиграция добрых фей из бедных стран в богатые идет на пользу как самим добрым феям, так и тем людям, которым они помогают в богатых странах, но этот процесс вряд ли можно назвать триумфом социальной справедливости.

Рост неравенства в бедных странах, вызванный сокращением числа квалифицированных трудящихся, усугубляется возвращением элиты — высококвалифицированных мигрантов, получающих зарплату международного уровня. Вследствие крайне низкой величины заработков на самом дне общества социальное неравенство, порождаемое этими различиями в производительности, принимает ошеломляющие масштабы, перекрывая даже самые дикие эксцессы американской корпоративной жизни.

Вообще я воздерживаюсь от разговоров о росте населения как одной из проблем нижнего миллиарда, потому что, на мой взгляд, эту проблему не всегда можно считать серьезной. За исключением таких немногочисленных случаев, как Бангладеш, бедным странам отнюдь не свойственно перенаселение. Напротив, зачастую они до сих пор отличаются весьма низкой плотностью населения, вследствие чего общественные блага размазываются по стране тонким слоем. Полигоном для естественного эксперимента по устранению перенаселенности путем эмиграции стала в XIX в. Ирландия. Население Ирландии после начала разведения картофеля стремительно возрастало вплоть до гибели картофельных посевов в 1845 году. В течение следующего столетия эмиграция вдвое сократила население Ирландии, но та оставалась хронически бедной по европейским стандартам. Даже если этот крупномасштабный отток населения, далеко превосходивший любую эмиграцию, вообразимую в наши дни, и оказал какое-либо благоприятное воздействие на рынок труда, очевидно, оно было весьма скромным. В конечном счете колоссальная диаспора, сложившаяся за 150 лет массовой эмиграции, стала для Ирландии серьезным активом. Например, благодаря лобби американских ирландцев, действующему в конгрессе США, те американские компании, которые делают инвестиции в Ирландии, получают особенно большие льготы от американских налоговых органов. Однако ждать 150 лет — это слишком долго.

Поэтому эмиграция как средство от перенаселенности не дает особого выигрыша тем, кто остается на родине. Эмиграция сокращает численность населения в незначительной степени; в то же время страну покидают именно те люди, которые больше всего там нужны, а влияние на производительность оставшейся рабочей силы при этом носит неоднозначный характер.

Самый важный противовес мальтузианской перенаселенности — не миграция из сельских регионов, все сильнее страдающих от дефицита земли, в города развитых стран, а миграция в города той же страны. О пользе такого переселения дает представление чрезвычайно убедительное исследование миграции из сельских областей Танзании в 1991–2004 годах, авторы которого изучают изменение доходов как у мигрантов, так и у тех, кто остался дома[122]. Миграция в танзанийские города влечет за собой резкое возрастание доходов, сопровождаясь ростом потребления в среднем на 36 процентных пунктов. В целом на миграцию приходится примерно около половины общего сокращения сельской бедности. Города обеспечивают экономию за счет масштаба, повышая производительность труда простых людей до такого уровня, который был бы невозможен при их жизни в рассредоточенном состоянии[123]. Если в сельской местности высокая плотность населения приводит к бедности, то в городах высокая плотность населения — залог процветания. Как ни странно, те же самые люди, которые являются самыми горячими сторонниками миграции из бедных стран в богатые, зачастую враждебнее всего относятся к переселению сельской бедноты в города в пределах их собственной страны. Можно подумать, что крестьяне должны быть навеки законсервированы в маринаде их сельской идиллии. Без массовой эмиграции из обедневших сельских регионов оставшемуся населению не видеть процветания, для которого необходим резкий прирост количества земли, приходящейся на одного человека. Поэтому жизненно важно, чтобы города выполняли свою функцию, повышая производительность труда мигрантов, прибывших из сельской местности.

Некоторые из условий, обеспечивающих выполнение городами этой функции, определяются на национальном уровне, но другие задаются самим городом. Одни города становятся намного более эффективной лестницей для мигрантов, чем другие. В этом смысле причиной важных различий могут стать такие факторы, как принципы зонирования и местный транспорт[124]. Несмотря на высокую производительность Парижа в целом, те его пригороды, которые отведены для их заселения мигрантами из сельских регионов бедных стран, дисфункциональны. В них разрешена только жилая застройка, но при этом они очень плохо связаны транспортом с местами работы. И напротив, в таких городах, как Стамбул, мигранты селятся в районах, сочетающих плотную жилую застройку с наличием предприятий. Такое же сочетание характерно и для типичных африканских городов, однако те обычно заселяются так неформально, что там невыгодно многоэтажное жилое строительство. В итоге, несмотря на то что африканские трущобные города выглядят страшно перенаселенными, на самом деле они не отличаются высокой плотностью населения. Результатом становится меньшее число возможностей для предпринимательства: высокая плотность населения создает процветание путем концентрации спроса, позволяющей специализированным фирмам найти свою нишу на рынке. Поэтому миграция действительно играет решающую роль при борьбе с перенаселенностью стран нижнего миллиарда, но это не относится к миграции в богатые страны.





Глава 10

Оставшиеся дома?




Итак, мы изучили все существующие каналы возможного воздействия миграции на тех, кто остается жить в бедных странах. В какую картину все это складывается? По-видимому, политическое воздействие миграции носит умеренно позитивный характер, хотя факты, доказывающие это, только начинают накапливаться. В том, что касается экономических последствий, на первом месте стоят «утечка мозгов» и денежные переводы. В глобальном плане говорить об «утечке мозгов» — ошибка: возможность миграции лишь стимулирует появление новых талантов, вместо того чтобы истощать их фиксированный запас. Но в том, что касается стран, находящихся на дне мировой экономики, утечка мозгов является реальностью. Однако для тех же самых стран поступления, приходящие из-за границы, становятся спасительным кругом, облегчая чрезвычайно тяжелые условия жизни. Для большинства стран прибыль от поступлений, скорее всего, перевешивает потерю талантов, вследствие чего чистый экономический итог оказывается умеренно положительным.

Поэтому мы можем вполне уверенно заключить, что для оставшихся дома миграция оборачивается благом. Но, по сути, этот вывод является ответом на неверный вопрос. В реальности следует задаваться вопросом не о том, что приносит миграция тем странам, которые служат ее источником, — вред или пользу, а о том, принесет ли им вред или пользу ускорение миграции. Проблема практической политики заключается в необходимости решить, что будет более полезным для бедных стран — ускорение существующей миграции или принятие странами, в которые она направлена, эффективных мер по ее ограничению. Именно это обстоятельство, а не общее воздействие миграции, требует оценки с точки зрения тех, кто остается дома. Если вы думаете, что подобные тонкости — педантизм и софистика, то советую вам еще раз пролистать часть 4 и задуматься. Проводимое мною различие, имеющее принципиальное значение в большинстве случаев экономического анализа, — это различие между общим воздействием миграции и ее предельным воздействием. То, что ее общее воздействие — положительно, не говорит нам ровно ничего об ее предельном воздействии.

Однако мы можем оценить предельное воздействие миграции исходя из графика ее общего воздействия. На рис. 10.1 сплошная линия соответствует графику утечки/прироста талантов в зависимости от разных темпов миграции. Например, мы знаем, что в Китае и Индии с их низкими темпами миграции наблюдается серьезный прирост талантов, в то время как Гаити — страна с намного более высокими темпами миграции — страдает от их оттока. Пунктирная линия показывает предельное воздействие миграции. Простая логика подсказывает нам, что когда выгода достигает максимума, небольшое увеличение или уменьшение темпов миграции ничего не меняет; или, выражаясь более красивыми словами, предельный эффект равен нулю. В тех случаях, когда выгода снижается, дополнительная миграция не может не усугубить ситуацию и потому предельный эффект отрицателен. Очевидно, что с точки зрения тех, кто остается дома, идеальным темпом миграции будет тот, при котором прирост талантов максимален. На Гаити этот пик явно давно пройден: на основе такого критерия, как утечка/прирост талантов, мы можем уверенно заключить, что реальный темп миграции в этой стране намного превышает желаемый. При намного более низких темпах миграции утечка талантов на Гаити сменилась бы их приростом, как в Китае или в Индии.





Рис. 10.1. Миграция и утечка/прирост талантов



На рис. 10.2 изображены общее и предельное воздействие миграции на денежные переводы, проанализированное точно таким же образом. Очевидно, что в отличие от случая утечки/прироста талантов, общее воздействие переводов будет отрицательным лишь в редких случаях. Единственный известный мне случай, когда миграция дошла до того, что переводы лишь выкачивали деньги из карманов тех, кто остался дома, а не обогащали их, относится к Южному Судану. Во время войны квалифицированные люди покидали эту страну вместе со своими семьями. После завершения конфликта они выказывали крайнее нежелание возвращаться, делая это лишь в тех случаях, когда правительству удавалось заманить их на родину высокими заработками. Но даже при этом те, кто возвращался домой, оставляли свои семьи за границей и посылали им деньги. Так и возник парадокс: чистый отток денег из одной из беднейших стран мира в одну из самых богатых.

Однако, несмотря на существенный объем переводов в нормальных обстоятельствах, при возрастании миграции они также достигают пика, после которого дальнейшая миграция становится контрпродуктивной. Если открыть дверь слишком широко, мигранты будут привозить своих родственников с собой вместо того, чтобы отправлять им переводы. Аналогичный пик мы увидим и при рассмотрении вопроса об уровне квалификации мигрантов. Более того, существуют надежные эмпирические подтверждения того, что большинству бедных стран, являющихся источниками миграции, очень далеко до той точки, в которой переводы достигают максимума. Притом что в отсутствие миграции, очевидно, не было бы и переводов, в предельном случае эти страны получали бы больше переводов при наличии ограничений на миграцию, особенно касающихся права образованных мигрантов привозить с собой свои семьи.






Рис. 10.2. Миграция и денежные переводы



Таким образом, мы приходим к тому, что миграция, помогая тем, кто остается на родине, помогала бы им еще больше, если бы не была такой массовой. Однако страны, являющиеся источником миграции, не в состоянии контролировать ее своими силами: темп миграции определяется политикой принимающих ее стран. Полемические дебаты на тему о том, полезна ли миграция или вредна, серьезно затрудняют выработку оптимальной политики: речь должна идти не о том, открывать ли дверь или закрыть ее, а о том, в какой степени она должна быть приоткрыта.

Спасательный круг способен удержать человека на плаву, но он не в силах изменить его жизнь. Миграция из перенаселенных сельских районов — в конечном счете мощный двигатель развития. Но основные миграционные потоки направляются не в города богатых стран, а в города самих бедных стран. Такая страна, как Турция, за последние полвека вырвавшаяся из бедности, достигла этого не из-за того, что отправила два миллиона турок в Германию: по сравнению с 90 миллионами человек, оставшихся в Турции, это капля, а кроме того, напомню, что эти немецкие турки находятся на одном из последних мест в том, что касается отправки переводов на родину. За турецким экономическим чудом стояло переселение сельской бедноты в Стамбул, в свою очередь, привлекаемой туда расширением возможностей.

Наиболее вероятная роль международной миграции как катализатора состоит в том, что она становится каналом для распространения идей. Наличие диаспоры, контактирующей с обществами, имеющими более функциональную социальную модель, может ускорить усвоение идей, изменяющих жизнь. Однако мало что указывает на то, что постоянно живущие в стране диаспоры, в отличие от временно проживающих в ней иностранных студентов, имеют в этом смысле какое-то значение. Несмотря на всю ценность идей, в каждом из важных случаев преобразований, обсуждавшихся в главе 2, — Восточной Европы, Южной Европы и «арабской весны» — диаспоры не играли серьезной роли. Вообще, при политической ангажированности многих диаспор они обычно глядят в прошлое, лелея старые сектантские обиды как способ сохранения своей идентичности в окружающем их обществе, вместо того чтобы становиться послами тех его качеств, которые в конечном счете и соблазнили их к миграции. Более того, институты невозможно пересадить на новое место в существующем виде. Любому обществу присуще значительное своеобразие, и потому функциональными могут быть лишь институты, возникшие естественным путем. Даже внешне похожие друг на друга «англосаксонские» общества — США, Великобритания, Австралия и Новая Зеландия — имеют серьезные различия в том, что касается их политических и экономических институтов. Удачные институты должны соответствовать обществу, пусть и обладая фамильным сходством со своими международными образцами, а не быть трансплантантами, которые обычно отвергаются обществом. Поэтому постоянное население страны по сравнению с диаспорой может находиться в более выгодном положении для восприятия идей и их применения. Оно способно брать на вооружение международные образцы, о которых узнает через интернет или в процессе обучения за рубежом, и в то же время держит палец на пульсе процессов, идущих в его собственном обществе, и потому в состоянии создать жизнеспособные отечественные институты. Напротив, диаспора в одно и то же время находится и слишком близко к принимающему ее обществу для того, чтобы воспринимать общую картину, и слишком далеко от своего родного общества, которое видится ему в романтических фантазиях.

Даже в тех случаях, когда диаспоры смотрят вперед, а не погрязли в прошлом, они становятся излишними в качестве проводников идей. Техника уничтожает расстояния, устраняя необходимость в физическом перемещении: египетская молодежь скачивает материалы из YouTube и Google и общается друг с другом с помощью сотовых телефонов и Facebook. Как лаконично отметил Найалл Фергюсон, Запад вырвался вперед, создав ряд таких «программ-приманок» (killer apps), как конкуренция, вызвавшая реорганизацию его общества, но сейчас эти «программы-приманки» доступны для установки и устанавливаются по всему миру[125].

В потенциале эмиграция талантов из стран нижнего миллиарда создает ощущение, что «жизнь идет где-то, но не здесь». Вообще говоря, такое ощущение принципиально в плане создания стимулов и ролевых моделей, компенсирующих утечку талантов. В худшем случае чувство того, что жизнь идет где-то в другом месте, расслабляет, что выразил Чехов своим мощным рефреном «В Москву, в Москву!». Но для бедного общества, долго жившего в застое и бедности, жизнь в смысле возможностей действительно течет где-то там, а не здесь, и молодые люди это отлично осознают. Даже в отсутствие эмиграции новые средства коммуникации и глобализованная молодежная культура открывают перед ними заманчивый мир, который лежит совсем рядом. При современной технике пропуском в этот мир становится элементарная грамотность — именно поэтому культурные реакционеры из числа радикальных исламистов так боятся образования: название нигерийского террористического движения «Боко Харам» означает «западное образование греховно». Но, как и любая другая стратегия терроризма, действия «Боко Харам» обречены на провал. Даже если запретить миграцию, контакты с внешним миром продолжатся: невозможно скрыть или пресечь бурные и успешные процессы, идущие в других странах. Перспектива миграции и связи с родственниками за рубежом с той же вероятностью способны как смягчить горечь непричастности к этим событиям, так и обострить ее.

Ощущение того, что «жизнь идет не здесь», способно повлечь за собой чувство бессилия, но это — не причина для отчаяния. Триумфом постмодернистской культуры стала децентрализация: возбуждение проникает во все уголки мира, уничтожая раз и навсегда установленный порядок подхода к кормушке. Задачей для великих лидеров в странах нижнего миллиарда становится насаждение убедительного представления о том, как это восхитительно — догонять ушедших вперед, присоединяться ко все более разнородной группе обществ, в которых-то и течет жизнь. Несомненно, именно таким духом охвачены современный Китай и, в различной степени, страны Африки. И он не имеет особого отношения к международной миграции.

Таким образом, эмиграция из стран нижнего миллиарда не является ни угрозой, ни стимулом для тех, кто остается дома. Это всего лишь спасательный круг, децентрализованная программа помощи. Подобно другим программам помощи, она ничего не решает, но благодаря ей, несомненно, улучшается жизнь миллионов людей, чьи условия существования абсолютно нетерпимы в наш век глобализации и процветания. Но как и в случае с помощью самой по себе, ключевой вопрос, связанный с миграцией, состоит не в том, хороша ли она или плоха, а в том, как в предельных случаях добиться от нее максимальных результатов. Существуют вполне убедительные факты, говорящие о том, что для нижнего миллиарда миграция в целом полезна. Но в предельных случаях она оказывается пагубной, вызывая отток талантов при ничтожных поступлениях средств от эмигрантов.





Миграция как помощь


Практически все страны, принимающие мигрантов, имеют программы помощи для стран нижнего миллиарда: борьба с присущей им бедностью справедливо считается глобальным общественным благом. Программы помощи выражают в себе характер общества, будучи актом щедрости по отношению к обществам, живущим в отчаянной нужде. Даже если эти программы не слишком эффективны, они представляют собой проявление нашего гуманизма и потому укрепляют его. Подобно тому, как отдельные добрые дела в совокупности определяют не только то, какими нас видят другие, но и то, как мы выглядим в собственных глазах, так же и коллективные добрые поступки не только служат отражением общества, но и формируют его.

Этическая основа для оказания помощи в настоящий момент играет особенно большую роль. Суровая и продолжительная рецессия, поразившая развитые страны, влечет за собой жесткую фискальную экономию. Насколько приоритетны в этих условиях расходы на оказание помощи? Любые программы помощи ничтожны по отношению к общему государственному бюджету, и потому в случае тревожной фискальной ситуации несущественно, будут ли они серьезно урезаны или не претерпят изменений. Однако пора бюджетных сокращений чудесным образом заставляет собраться с мыслями: в такие моменты приходится делать непростой выбор, к тому же подвергающийся публичному обсуждению. Насколько важны нужды беднейших обществ по сравнению с потребностями нашего собственного общества? И напротив, периоды фискального благополучия мало что могут сказать об истинных приоритетах общества: если деньги достаются легко, то их тратят на все что только придет в голову. Сейчас, когда я пишу эти строки, каждое богатое общество в какой-то мере демонстрирует свои истинные приоритеты, причем выясняется, что они резко различаются от страны к стране. Кроме того, их не всегда удается предсказать исходя из приблизительной характеристики политического спектра. В Великобритании правое правительство не пошло на сокращение программ помощи; напротив, в США левое правительство резко сокращает аналогичные программы. И дело не сводится к эксцентричным девиациям публичной политики, происходящим под нажимом демократической общественности. Судя по всему, британская публика спокойно относится к выявлению истинных приоритетов. Некоторое время назад правый журнал The Spectator, решительно выступающий против оказания помощи, провел публичные дебаты на тему о том, не следует ли Великобритании сократить свои программы помощи. Я получил приглашение выступить на этих дебатах, и оно привело меня в некоторый трепет: вряд ли бы в Великобритании нашлась аудитория, более склонная выступать за сокращение зарубежной помощи. Однако мы победили в этих дебатах с громадным отрывом. Лично моя аргументация сводилась не к тому, что такая помощь сверхэффективна, — ибо я сильно сомневаюсь в этом, — а к тому, что наши решения в отношении оказания помощи неизбежно отражают в себе наши представления о том, какое общество мы стремимся построить. На последних выборах обе партии, входящие в правящую коалицию, дали слово не сокращать, а наоборот, увеличивать объемы помощи, и мы должны выполнять свои обязательства перед бедными странами мира. Я ощущаю некоторую гордость за принадлежность к нации, которая в наши непростые времена подтверждает свою щедрость. Сомневаюсь, чтобы американцы как народ были менее щедрыми. В конце концов, после землетрясения на Гаити личные пожертвования на оказание помощи пострадавшим сделала невероятно большая доля — половина — всех американских домохозяйств. Возможно, неприязнь американцев к выполнению программ помощи отражает в себе рост недоверия к правительству, в настоящее время заметное в американских публичных дебатах: средства, выделенные общественностью, оседают в карманах правительства, прежде чем попасть в ту страну, для которой они предназначаются.

В тех случаях, когда разная политика по-разному сказывается на достижении одной и той же цели, правительствам, желающим сохранить политическую сплоченность, следует координировать эту политику ради осуществления поставленных целей. Как минимум правительства не должны одновременно применять такие политические инструменты, которые способствуют достижению цели, и такие, которые препятствуют этому. Так, миграционная политика, осуществляемая страной, принимающей мигрантов, окажет такое воздействие на страну, служащую источником миграции, которое будет либо способствовать политике по оказанию помощи этой стране, либо подрывать ее, в зависимости от последствий миграции. Поскольку эмиграция в целом оказывает положительное воздействие на тех, кто остается дома, а богатые страны считают своим этическим долгом помогать беднейшим странам, то миграционная политика в какой-то степени должна рассматриваться как дополнение к программам помощи. Разумеется, миграция влечет за собой и другие следствия, и правительства стран, принимающих ее, имеют законное право принимать их во внимание, но необходимо учитывать и последствия миграции для тех, кто остался на родине.

Два важнейших экономических потока между богатыми и беднейшими странами, возникающие вследствие миграции, — это денежные переводы и «утечка мозгов». Переводы представляют собой скрытую форму помощи, оказываемой богатыми бедным, в то время как «утечка мозгов» — скрытая форма помощи, оказываемой бедными богатым. Попробуем разобраться, почему это так.

Непосредственным источником переводов служат доходы мигрантов, оставшиеся после выплаты налогов, и потому в роли спонсоров выступают сами мигранты. Но в конечном счете, высокая производительность, позволяющая мигрантам зарабатывать деньги, пересылаемые на родину, в первую очередь обеспечивается вовсе не мигрантами. В конце концов, в своем родном обществе эти люди работали бы намного менее производительно. Переселяясь в страны с высоким уровнем заработков, они начинают извлекать выгоду из различных форм общественного капитала, в своей совокупности делающих богатые общества богатыми. Этот общественный капитал был накоплен коренным населением страны, принимающей мигрантов. Как отмечалось в главе 2, если это дает коренному населению основания претендовать на эту надбавку за производительность, то в практическом плане ему бы не стоило это делать, так как при этом мигранты были бы низведены до положения людей второго сорта. Тем не менее коренное население поступит вполне обоснованно, если потребует, чтобы ему наряду с мигрантами воздали должное за переводы, обогащающие тех, кто остался жить в странах — источниках миграции. Последняя позволяет коренному населению отправлять значительные денежные средства в эти бедные страны: по сути, речь идет о программе помощи, осуществляемой мигрантами. Разумеется, привлекательной чертой этой программы помощи является и то, что она ничего не стоит коренному населению: она финансируется за счет роста производительности, обеспечиваемого миграцией.

С другой стороны, «утечка мозгов» финансируется за счет расходов на образование, которые несут власти стран — источников миграции. Инвестиции в образование детей, которые впоследствии переселяются в богатые страны, можно рассматривать как непреднамеренную программу помощи странам, принимающим мигрантов. Налоги с заработка иммигрантов, получаемые этими странами, представляют собой доход от образования, оплаченного совсем другими странами. Такое перераспределение средств невозможно оправдать никакими рациональными соображениями, и потому встает вопрос о компенсации. Власти стран, принимающих мигрантов, должны выплачивать странам — источникам миграции суммы, соответствующие налоговым поступлениям, которые являются прибылью от инвестиций в образование. Подходящим критерием для определения размеров компенсации может служить доля расходов на образование в бюджете страны, принимающей мигрантов. Например, если на образование приходится 10 % государственных расходов, то десятую часть налогов, взимаемых с иммигрантов, можно счесть справедливой компенсацией за то, что данная страна получает в свое распоряжение квалифицированную рабочую силу, обучение которой было оплачено каким-то другим обществом. Предположим, что на долю налоговых поступлений приходится 40 % национального дохода страны, принимающей мигрантов, что они составляют 10 % ее населения и что они выплачивают долю налогов, пропорциональную их доле в населении страны. В таком случае соответствующая компенсация за налоговые поступления, обеспеченные прибытием в страну квалифицированной рабочей силы, составит 0,4 % национального дохода. Разумеется, данный пример носит чисто абстрактный характер. Однако если фигурирующие в нем числа по порядку величины соответствуют реальности, то мы получаем интересное следствие. ООН поставила цель довести размеры внешней помощи до 0,7 % национального дохода. Соответственно, значительную долю этой помощи можно будет считать просто компенсацией за неявную помощь, оказываемую странами — источниками миграции странам, принимающим ее. В реальности большинство богатых стран выделяют на оказание помощи намного меньше, чем 0,7 % национального дохода — как правило, около половины этой величины. Поэтому можно сказать, что левая рука дает помощь, а правая получает ее и она превращается из подарка в возмещение ущерба.





Часть V

К пересмотру миграционной политики




Глава 11

Нации и национализм Англия для англичан?




ПРЕДСТАВИМ себе, что где-то в Англии немолодой человек, подражая поведению озлобленных подростков, намалюет на стене лозунг: «Англия для англичан». Хулигана схватит полиция, на него вполне обоснованно заведут дело и отдадут под суд с явным намерением предъявить ему обвинение в расизме. Вообще говоря, почти во всех странах богатого мира идея национального государства вышла из моды как у образованной элиты, так и у молодежи. Двумя столпами идентичности в наше время стали индивидуализм и глобализм: многие молодые люди яростно отстаивают свою индивидуальность в окружающем их и чуждом им обществе и в то же время видят себя гражданами мира.

Современный индивидуализм имеет глубокие корни. Примерно в то время, когда на свет появилась современная концепция индивидуума, Декарт объявил, что мы узнаем о существовании мира посредством неоспоримого опыта личного мышления: cogito, ergo sum. Многие современные философы считают, что Декарт перепутал местами причину и следствие. Мы не можем воспринимать свое существование иначе как в контексте осознания того, что являемся частью общества.

И здесь, в самом основании философии, возникает противоречие между людьми как индивидуумами и людьми как членами общества. Двумя этими подходами пронизаны и политика, и общественные науки. В политическом плане налицо диапазон воззрений от социализма до либертарианского индивидуализма, включающий таких политиков, как Маргарет Тэтчер с ее бьющим не в бровь, а в глаз заявлением «Нет такой вещи, как общество», и таких мыслителей, как Айн Рэнд, которая считала социальную организацию заговором ленивого большинства против одаренного меньшинства. В сфере общественных наук свойственное экономике стремление ставить индивидуума во главе угла издавна противопоставлялось групповому анализу, используемому в социологии и антропологии. Люди в одно и то же время суть индивидуумы и члены общества. Адекватная теория людского поведения должна учитывать оба эти аспекта нашей природы, точно так же, как успехи физики основывались на понимании того, что на субатомном уровне материя ведет себя и как частицы, и как волны.

Баланс между людьми как частицами и людьми как волнами может влиять на наше отношение к стране. На одном конце спектра находится страна как случайная географическо-юридическая сущность, населенная некими частицами. На другом конце спектра страна — это люди, имеющие общую идентичность и объединенные узами взаимного внимания. Этот конец спектра разделен на два отдельных этапа: представление о том, что общество не менее важно, чем индивидуум, и представление о том, что страна — ключевая единица организации общества. Потенциальным источником путаницы при этом служит то, что первая идея обычно ассоциируется с левыми политическими силами, а последняя — с правыми. Общество или личность?

Сначала разберем идею о том, что общество важнее индивидуума. Развитие философии, психологии и экономики в последние годы шло под знаком отрицания индивидуального начала. В философии Майкл Сэндел показал, как в течение последнего поколения акцент на индивидуализме, присущий экономическому анализу, привел к отказу от коллективного предоставления важнейших благ в пользу рыночных механизмов[126]. Наступление рынка имело серьезные последствия в плане распределения, сопровождаясь беспрецедентным ростом социального неравенства. Некоторые философы в настоящее время ставят под сомнение свободную волю — краеугольный камень индивидуализма. Их соображения основываются на собранных социальной психологией фактах, свидетельствующих о силе подражания[127]. Люди выбирают ролевые модели поведения из небольшого числа имеющихся вариантов, и в дальнейшем их реакция на те или иные ситуации задается выбранной ролевой моделью: при рассмотрении с такой точки зрения личная ответственность не устраняется, но существенно ослабляется.

В психологии Джонатан Хайдт и Стивен Пинкер показали, каким образом настроения и убеждения, влияющие на наше поведение по отношению к другим людям, изменяются с течением времени, серьезным образом сказываясь на благосостоянии. Хайдт указывает, что чувство общности является одним из шести фундаментальных нравственных ощущений, присущих практически всем людям[128]. Пинкер объясняет резкое сокращение уровня насилия в западном обществе, происходившее начиная с XVIII в., ростом способности к сопереживанию: благодаря различным факторам, включая в первую очередь распространение грамотности и популярные романы, люди научились ставить себя на место других и представлять себя жертвами насилия, которому подверглись не они сами. Даже психоанализ, традиционно возводивший роль личности в абсолют, сейчас ищет корни личных проблем в таких чувствах, порождаемых взаимоотношениями между людьми, как стыд.

Экономика издавна являлась бастионом эгоистичного, доведенного до крайности индивидуализма. Основы такого подхода были заложены Адамом Смитом в его знаменитом «Исследовании о причинах богатства народов», в котором он продемонстрировал, что подобное поведение выгодно для общества. Но Смит написал и «Теорию нравственных чувств», посвященную основам взаимоотношений. Эта работа с запозданием получает должное признание[129]. Дополнением к ней служит такая новая дисциплина, как нейроэкономика, в которой взаимодействие с другими людьми объясняется с неврологической точки зрения[130]. В сфере экспериментальной экономики выяснено, что склонность к доверию имеет высокую ценность и различается от общества к обществу. Исследования, посвященные счастью, показали, что в реальности важны социальные, а не материальные факторы: то, в какие отношения мы вступаем с другими и как выглядим в их глазах. Но даже с точки зрения такого узкого показателя, как доход, группа, отличающаяся высоким уровнем уважения и доверия к другим людям, будет более преуспевающей, чем группа, состоящая из эгоистичных индивидуалистов. В настоящее время бушуют споры о том, может ли социобиология объяснить возникновение генетической предрасположенности к доверию. В то время как его невозможно объяснить конкуренцией между индивидуумами, оно могло быть порождено как конкуренцией между генами, так и конкуренцией между группами: не исключено, что взаимное уважение в пределах группы заложено в нас с рождения[131].

С точки зрения всех этих исследователей поведение отчасти определяется чувством общности и настроениями, разделяемыми сообществом. Люди отличаются предрасположенностью к взаимному уважению в пределах группы; но эти чувства могут быть разрушены личным эгоизмом, как происходило на протяжении предыдущего поколения по мере укрепления позиций рынка.