Институт благородных убийц

— Нет у меня никакой халтуры, ей-богу! Лера опять навыдумывала.

— Нету, значит? — Я направился к ее комнате, чтобы прекратить этот разговор поскорее.

Она встрепенулась и, пискнув, подбежала ко мне и вцепилась в рукав. Я зашел к ней и, пошарив глазами по сторонам, безошибочно определил — в хозяйственной сумке — и уже через секунду доставал из нее чьи-то брюки и юбки.

— Не делаешь заказы налево, говоришь? А это что? Не заказы?

Она суетилась возле меня, как белочка, у которой разоряют дупло с припасами, и пыталась выхватить брюки из моих рук, что было сложно, если учесть, что я гораздо выше ее. Из карманов на пол попаPдали квитанции — наверное, Алла их так и не найдет.

— Мне это до лампочки. — Я бросил вещи на стул. — Но если ты еще раз посмеешь сказать, что Лера тебе чем-то обязана, ноги нашей здесь больше не будет. Забирай себе Зинаидину квартиру, нам она не нужна.

— Да что я ей говорила-то такого? Что я ей сделала, твоей Лере? Чтобы вам… — речь ее стала бессвязной.

Я пошел пить чай и слышал из кухни, как мама плачет. Я даже не стал ее успокаивать. Через какое-то время из комнаты раздался нутряной низкий вой.

— Ааа! — стенала она. — Сдохну. Радуйтесь! Ааааа…

Когда, наконец, на исходе пятнадцати минут ее истерики я сдался и пошел нацедить ей капель, то столкнулся в прихожей с Лерой, которая стояла, остолбенев, с шарфом в руках.

— Что с ней? — испуганно, почти шепотом спросила она.

— Устала. Сорвалась.

Лера охнула, села на тумбу для обуви и уставилась на меня с тоской и ужасом.

— Что расселась? — не выдержал я. — Тебя еще успокаивать? Принеси воды!

Мы захлопотали над мамой, причем та все время пыталась что-то сказать Лере, но в пароксизме слез проглатывала слова, и в результате получалось лишь жуткое бульканье.

В этот вечер, пока мы бегали челноками из кухни в мамину комнату, время от времени сталкиваясь в коридоре, я дал слабину и всерьез задумался — не следует ли мне убить Зинаиду голыми руками. Будущее было настолько страшно, что в ту минуту я готов уже был совершить это. На полном серьезе. Утром прошло.





Глава 7




Папа седел равномерно, казалось, волосы просто становятся все светлей. Даже широкие брови, белея вместе с волосами, не выдавали исходный цвет шевелюры. Очки в тонкой оправе уравновешивали все в его лице, делали его завершенным. В свое время не одной маминой подруге было отказано от дома из-за этой его интеллигентской привлекательности. «М-да, он-то — селезень, да она — уточка», — сказала однажды про них какая-то мамина подружка. Маме донесли, после чего подружку я у нас дома больше не видел. В тюрьме он красиво, поджаристо похудел, стал еще эффектнее. Я понимал это, глядя на него во время наших редких свиданий. И даже арестантская одежда его не испортила.

— Как дела-то у нее? — спросил он про маму.

— Да как всегда. Трудится в своем ателье.

— Бабка-то ваша помирать собирается или как? — поинтересовался он весело.

— С этим проблемы, — в тон ему ответил я, — анализы все лучше и лучше.

— Ухаживаете слишком хорошо, — наставительно сказал папа. — Перестаньте уделять ей столько внимания, и она начнет наконец чахнуть.

— Легко сказать. Она мертвого заставит с ней общаться. Ты себе даже не представляешь, что это за бабуля…

— Ты думаешь? Когда тебе было лет шесть, твоя мама хотела, чтобы я ей купил какой-то сервиз. Когда я отказался, она визжала два с половиной часа. Без остановки. Я засекал время.

— Купил?

— Сервиз-то? А то. Бегом побежал, лишь бы больше не слышать. Он так потом и простоял в коробке на шкафу. Зато мне показали, кто в доме главный. А ты говоришь — не представляю.

— Действительно.

— Но она аферистка, конечно, ничего не скажешь. Ввязаться в такую историю. Это ж сколько задора надо иметь.

Он помолчал, потом сказал будто бы неохотно:

— Ты не обижай ее. На самом деле все ее эти подвиги лишь для одного — быть нужной, получить благодарность. Пусть даже и силой. Она все делает с оглядкой на других. Такая разновидность эгоизма. Твоя мать всегда и со всеми готова была возиться двадцать четыре часа в сутки. С тобой. С бабушкой. Я бы заболел, она бы и меня обихаживала. Все, что ей было нужно, — знать, что без нее не справятся, что без нее никак. Я не умел дать ей это чувство. И она, не дождавшись нужной ей признательности, брала ее сама.

Я молчал.

— И бабулька эта появилась у вас не просто так. Ты вылетел из-под крыла, и она захотела снова стать для тебя незаменимой. Другой вопрос — во что обходится окружающим ее забота, — добавил он. — Ведь не все любят, когда их делают счастливыми насильно.

— Ну а ты чем занят? — спросил он меня уже перед прощанием. — Все ломаешь-приколачиваешь да таблетками торгуешь?


— Типа того.

— Всю жизнь хочешь так проработать?

Единственное, пожалуй, в чем отец с матерью были солидарны, — это в отношении к моей работе. Обоим не нравилось, что я тружусь на стройке. Правда, недовольны они были по разным причинам: матери казалось, что я мог бы зарабатывать побольше, отца же беспокоило то, что я в какой-то момент перестал стремиться к чему бы то ни было. Нет, он не выражал своего негодования, но я знал, что стоит за ироничностью его вопросов.

— Пока нравится.

— Ну не так уж на самом деле все и плохо. Палец прищемишь на стройке — а в аптеке тебе пластырь.

— Очень смешно. Из аптеки я, кстати, уволился.

— За это хвалю.

Конфликт же мамы и Леры не заинтересовал его. Он не стал занимать сторону Леры, чего я, если честно, ожидал, и даже не заступился за нее.

Спросил только:

— А Лера все кашеварит, значит? Ну-ну.

В тюрьме папа удивительным образом преобразился. Я спросил — с чего бы столь грубая оценка Леры.

— У нас тут тоже одна такая ходит к мужу. Без ушей, — не к месту сказал он.

На мой вопрос, к чему это он, пояснил:

— Муж ей уши отрезал, за то и сел. Теперь вот навещает его.

Я спросил — какие параллели он видит между отрезанными ушами и ситуацией с Лерой, и он, отбросив флегматичность, пояснил:

— Да потому, что надо хоть немножечко себя уважать. Тогда и другие, может, начнут тебя уважать. А теперь ходит… безухая. Рассказывает всем — «зато теперь, когда он выйдет, он со мной в церкви повенчается. Он обещал».

— Что плохого?

— Может, и повенчается, да только потом все равно прирежет.

— Почему ты так считаешь?

— Потому что — дура она. Ей бы только поскорее замуж. Думаешь, это она его засадила? Родственники постарались. Она что только не сделала, чтобы его отмазать. Теперь ждет его не дождется. Конечно, он с ней обвенчается. Заставят. Кому она еще нужна-то, без ушей.

— Может, он и правда изменился, раскаялся.

— Да только она не изменилась. Потому без толку все это. Не надо свою личность под мужика полностью переделывать.

Отец потер лицо. И добавил раздраженно:

— Передай ей, чтобы не тратилась на подарки, я ее все равно не погоню.

Это он уже про мать.

Вечером я достал планшет, набрал сегодняшнее число и постарался собрать воедино обрывки мыслей, что плавали в голове. Писалось поначалу вяло, слова не складывались, предложения получались пресными, обескровленными. Мне все казалось, что я недостаточно точно выражаю свои мысли. Но психотерапевт привил мне крайне ценную привычку — не бросать начатое, даже если кажется, что ничего путного не выходит. Регулярность записей — единственный залог успеха, они определяют качество языка и в конечном итоге — умение выражать свои мысли, так объяснил он мне, — а вовсе не мифическое «вдохновение», которое является штукой крайне капризной и потому нуждается в дрессировке. Понемногу я приноровился и, стараясь не циклиться на том, какое именно подобрать слово, стал писать довольно резво.

Лера спала, примостившись на самом краю кровати и оставив включенной лампу, наверное, хотела дождаться меня. Бедняга, она давно уже так поступает, — дает мне понять всеми способами, что хочет, чтобы я ее разбудил, но я вечно делаю вид, что не понял.

…Встречи с отцом оставляют смешанное ощущение. Душа освеженная, но одновременно растрепанная. Сегодняшнее свидание получилось будто бы веселым, но какое внутреннее напряжение стояло за каждой нашей фразой! После визита к папе всегда какое-то неуютное чувство. Он говорит именно о тех вещах, о которых мне особенно неприятно задумываться. В тюрьме он стал более прямолинейным, категоричным. Колючим. Раньше он таким не был.

Говорит, что жалеет, что потерял столько времени из-за глупой наживы, что зря слушал маму, которая уверяла, что без этих денег я не поправлюсь, что неправда все это. Что в тюрьме он пришел к очень важному, едва ли не самому важному за всю его жизнь пониманию — нельзя идти у других на поводу, нельзя делать то, что хотят другие. Иначе рискуешь не успеть сделать хоть что-нибудь для себя. Действительно, это очень простая мысль, но большинство из нас живет, стараясь не думать о том, что прислуживает постоянно другим. Страшно в этом признаться, но, по большому счету, мы очень мало делаем для себя в этой жизни. Он сказал, что больше он не будет ставить деньги во главу угла, даже если они способны помочь его близким. Что лучше жить в бедности, но с чистой совестью. Мать бы задушила его, если услышала бы все это. Не пойти на финансовое преступление, если это нужно твоей семье, если это нужно твоему ребенку? В ее жизненной системе координат это глупость и грех.





Глава 8




С утра подвергся допросу — о чем я говорил с отцом. Мама старалась не подавать виду, что заинтересована, но попыталась вытрясти из меня все подробности, — я решил дополнить запись на следующий день после завтрака. — Похоже, ее волнует не только квартира, но и сам отец. Выпытывала, как он себя чувствует, как выглядит. Она даже исподтишка интересовалась, говорил ли он что-нибудь о ней. Я ответил, что ничего конкретного, и это ее, кажется, разочаровало. Наверное, папина личность продолжает оставаться для нее загадкой, щекочет ей нервы. Отец прав — она не простила его, а это создает между ними гораздо более серьезную связь, чем если бы они продолжали любить друг друга.

Я по-прежнему в каком-то встревоженном состоянии от встречи. Покоробило то, что отец сказал о Лере. Он не оскорблял ее, но чувствовалась, очень хорошо чувствовалась насмешечка в его словах. Он даже хвалит ее так, что понятно — смеется. Для него она девочка с периферии, которая хочет устроить свое личное счастье, он не верит в ее исключительные душевные качества. Самое неприятное — он верно нащупал мои сомнения. Эти его шуточки про борщи да каши, которые мне варят. Твоя, мол, баба звезд с неба не хватает. И ничего не скажешь — он прав. За все время в Петербурге не прочитала ни одной книги. В Интернет залезает только за рецептами. Никаких попыток заняться чем-то новым. Пару раз предлагали ей приличную работу — даже не сходила на собеседования. Не хочет. Ей бы сидеть дома и готовить, и чтобы не трогали. Такое ощущение, что понемногу засасывает в болото. Все разговоры с ней только о том, что будем есть на ужин. Эта ее благоглупость убивает добрые чувства к ней, как цирроз понемногу точит печень. Это началось давно, просто теперь, когда я устаю как никогда, особенно заметно. Еще и папа подлил масла в огонь.

Даже то, что она вечно со мной соглашается и не идет на конфликт, — раздражает. Эта ее вечная покорность. Когда мы только стали встречаться, она мне казалась другой, целеустремленной, смелой. Как она самоотверженно выхаживала меня. Какая была решительная. Неужели вид кастрюль на нашей кухне так ее успокоил? Я был счастлив, когда она согласилась уехать со мной, а что теперь? Мать с отцом чуть ли не в лицо говорят мне, что меня окрутила какая-то лимита, а мне и возразить нечего. Оттого и злюсь. Принимался воспитывать, даже орал на нее — она в слезы. В итоге мне становится ее жалко, и я отступаюсь. И злюсь еще сильней. Одно знаю точно — нам нужно съезжать от мамы как можно скорее, иначе мы разругаемся окончательно.

Одна радость — бросил, наконец, аптеку. Облегчение, как будто снял тесные вонючие ботинки. Мама, правда, бесится, но ничего.