Институт благородных убийц

— Не хочу.

— Ботинки теплые надень, наверное.

— Да еще вроде не зима. — Я потянулся за курткой.

— Лерочка сильно вчера переживала? Она неправильно поняла насчет этих квитанций. Наверное, они просто затерялись где-то.

— Ирена Викторовна, вы допрыгаетесь.

— Я же для вас стараюсь! Чтобы лишняя копейка! Глаза порчу за машинкой!

Поняв, что опаздываю, я заметался по квартире, пытаясь все-таки отыскать ботинок.

— Вам то купила, это купила, — следовала она за мной, находясь все время где-то в полушаге от меня.

— И прибралась бы ты, что ли. — Я оглядел ее комнату, куда решил все-таки заглянуть в поисках ботинка, который исчез бесследно. — Кругом мусор, смотреть страшно.

— Это не мусор, сыночка, это обрезки. Ну как пригодятся? Я же шью. — Она схватила какие-то лоскутки и принялась демонстрировать мне их зачем-то.

— Свила себе гнездо из этих обрезков. У меня на стройке и то чище. Пошила — и можно прибраться.

Ботинок нашелся в коридоре, лежал практически на виду.

— Ну не сердись, сыночек. — Она смотрела на меня умильно, как нашкодившая девочка. Вечно она так — проштрафится, а потом начинает сюсюкать.

— Отстань, ма. Уволят тебя, будешь знать. Хватит с меня и так уголовников.

— Меня — уволят? Ты знаешь, сколько я за день отшить успеваю? Если и присвою когда лишнюю копейку…

— Да ну тебя.

На лестничной клетке было слышно, как она продолжает жаловаться. Потом в двери ее комнаты повернулся ключ — она всегда запирала свою комнату, демонстрировала нам что-то. Леру это обижало. До метро я добежал в рекордно быстрые сроки и готов был растерзать водителя электрички, который подал свой состав с опозданием на восемь минут. Мне нужно было доехать от «Академической» аж до «Купчино». Но на автобус я успел. Шофер Костя — весельчак в лихо заломленной на затылок кепочке, у которого мешки под глазами по утрам иногда бывали просто устрашающих размеров (почки, каждый раз автоматически отмечал я про себя) — зевал, высунувшись в окно маршрутки, и критически оглядывал окрестности.

— Не беги, народ еще не весь собрался! — крикнул он, когда увидел меня, несущегося от метро со свертком под мышкой.

Я пошел медленнее, и оттого, что успел, настроение у меня улучшилось. В автобусе я пожал руки немногим уже собравшимся и уселся на свое любимое место в правом ряду. На работу мы должны были отъезжать в семь тридцать ровно, но Костя жалел опоздавших и отчаливал обычно в семь сорок. Мысли мои вернулись к вчерашнему скандалу.

Мать моя, как сравнительно недавно выяснилось, была авантюристкой от Бога. Просто до работы в ателье у нее не было подходящей возможности проявить свои таланты. Мама всегда хорошо портняжничала и, когда отец перестал давать ей деньги, стала этим зарабатывать: принялась шить на заказ какие-то юбки, пиджаки, сорочки. Уже через три месяца она купила себе новую промышленную «Бернину». Возле машинки копились грудами обрезки тканей, серпантины ниток, — заказы поступали исправно. И вот пришел день, когда мама «вылезла из берлоги» — устроилась в ателье.

О том, что она имеет на своей работе, скажем так, дополнительный доход, выяснилось лишь, когда в ателье появилась Лера. Мать устроила ее туда приемщицей.

Первый конфликт между моими дамами произошел, когда мама, подмигнув заговорщически Лере в отсутствие Аллы, попросила ту не выписывать клиенту, который принес куртку со сломанной молнией, квитанцию. Деньги, которые в результате никак не были учтены, она спокойно положила себе в кошелек, назвав их «стабилизационным фондом нашей семьи». Лера не проявила твердость и постеснялась сказать, что ей это не нравится, спустила ситуацию на тормозах. А случаи воровства, между тем, стали повторяться, причем чем дальше, тем смелее и изобретательнее становились мамины махинации. Поняв, что можно не только уговаривать клиентов обойтись без квитанции, мама стала изыскивать варианты. На той половинке бланка, что предназначалась для Аллы, ставилась одна сумма, на половинке клиента — другая, более солидная. Разница шла в наш «стабилизационный фонд», а попросту — в мамин карман. Вкус к легким заработкам появился у нее очень быстро. Все чаще она поговаривала, что «еще чуть-чуть» — и можно будет приступать к ремонту у Зинаиды («хотя бы ванную для начала сделаем»).

Чтобы замести следы, мама применяла проверенный способ — учиняла путаницу и хаос в работе, в котором тонули ее финансовые грехи и грешки. Если ситуация подходила к критической отметке, то близкая к уличению мама уводила обвинителей от цели, учиняя шум — жаловалась на жизнь, на условия работы, на работу коллег по цеху, на подорванное здоровье. Ее оставляли в покое, тем более что прямых улик против нее не было. Постоянная опасность быть изобличенной и в самом деле отразилась на ее здоровье. Щитовидка, которая у нее и так всегда барахлила, взбунтовалась и превратила мать в вечно нервничающее существо. Лечилась же она абы как, спустя рукава, чуть полегчает, сразу переставала пить лекарства.



В Токсово мы крушили оборудование старого механического завода — кирпичного здания с абсолютно крепкими еще стенами, но трухлявого в плане внутренностей. В его помещении планировали построить какой-то новомодный пивной цех. В этом деле — ломать все и вся — была даже своя прелесть. Представляющие интерес куски арматуры, части конструкций складывались в кучу здесь же, чтобы впоследствии пойти в дело, остальная металлическая труха вывозилась в тачках во двор. Отходов было огромное количество, поэтому в день я делал до ста ходок со своей тачкой к грузовикам и уставал, конечно, неслабо.

Если бы десять лет назад маме сказали, что я буду поднимать по сто килограммов зараз, да еще и взбираться с таким грузом по лестнице, она бы, недолго думая, набросилась на этого человека, отхлестала его по щекам и расцарапала ему в кровь лицо. Я был крайне болезненным ребенком. На общей фотографии, сделанной в пятом классе, хорошо видно, что мое лицо слегка скособочено влево, а сам я значительно ниже самого невысокого из своих одноклассников. Моя болезнь (точнее, многие и многие болезни) сопровождали меня с шести лет до самого выпускного вечера. Сделанная в недобрый час прививка от полиомиелита превратила меня из розовощекого упитанного мальчика с ямочками на щеках в больное существо с нервным тиком и подволакивающейся ногой. Мама рассказывала мне потом, что после укола я едва не умер — пришел домой с виду нормальный, сел на диван, а когда меня пришли звать пить чай, уже полулежал на подушках, запрокинув голову, и задыхался из-за того, что мой язык завалился в горло. Вызвали скорую. Тогда мама еще не знала, что эта волокита с врачами растянется на годы.

Я нес свою неожиданно приобретенную болезнь очень долго. Я был изнурен лекарствами и процедурами. Меня накачивали самыми разными препаратами, не было дня, когда я съедал бы менее горсти таблеток. Многие годы в мою честь собирали врачебные консилиумы. Занятия живописью в кружке, где я подавал надежды, пришлось бросить — дрожали руки, да и не до кисточек было мне — меня водили по врачам. Я не знал, что такое физкультура, от нее я был освобожден навеки одним росчерком пера районного терапевта, и заняться ею когда-нибудь и не помышлял. Я воспринимал то, что другие дети играют в пионербол и прыгают через «козла», без зависти — трудно завидовать тому, что сам еще не познал. Сам я упражнялся в поедании лекарств. Но, несмотря на советы врачей, мама отстояла мое право ходить в школу для нормальных детей, за что я всегда буду ей благодарен.

«Это ее Бог детьми наказывает», — сказала, посмотрев, как мама запихивает в меня послеобеденные таблетки, бабушка моей одноклассницы. Произнесено это было тихо, но мать услышала. Я до сих пор помню взгляд, который мать бросила на бабку, — пристальный, загадочный. На улице я собрался было спросить маму, что имела эта бабушка в виду, но мама сказала «подожди-ка», быстрым шагом настигла старуху с внучкой, которые не успели уйти далеко, и с тихим шипением вцепилась бабке в волосы. Та взвыла в полный голос и, изогнувшись от боли, постаралась освободить из маминых рук свой жидкий пучок, прикрытый газовой косынкой, да не тут-то было. Мама крутила ее голову, как разминочный шар, приговаривая: «Поговори у меня, ведьма, поговори!» Я стоял ни жив ни мертв и слушал, как голосит старуха и как пыхтит моя мать. Рядом с ними рыдала девочка, которую я уже даже не помню, как звали. Потрепав старуху изрядно, мать оправила плащ и зашагала ко мне. «Больная! Припадочная! В милицию тебя!» — срывающимся голосом кричала старуха ей вслед. Я спросил, зачем мама побила бабушку, но она лишь рявкнула: «Закрой лучше рот», и я замолчал.

Мама сражалась за меня с неистовостью женщины, раненной болезнью своего ребенка. И она справилась с этой напастью. Спустя годы я понял, что моя болезнь в каком-то смысле была нужна маме. В лице моей хвори она сокрушала все свои несчастья. Для того чтобы чувствовать себя живой, ей необходимо было преодолевать в жизни препятствия, и чем серьезнее они были, тем больше у нее появлялось сил. Все ее и мнимые и настоящие хвори (а она очень любила ими кичиться) мгновенно были забыты, стоило лишь мне заболеть. Мобилизовав все силы своего организма, она приучила его существовать в ритме боя, схватки. Всю себя она бросила на алтарь моего выздоровления. Казалось, отними у мамы мою болезнь — и она заболеет сама.

Нога, усилиями мамы и докторов, пришла в норму уже годам к десяти, а к пятнадцати почти перестала дергаться щека. Вы не узнали бы болезненного малыша из пятого «А» на моем выпускном снимке. Я вырос — даже не вырос, а скакнул в высоту — и набрал вес, достаточный для того, чтобы можно было считать меня сравнительно крупным мальчиком. Помню, что я все никак не мог приноровиться к росту своего тела в последнем классе. Я рос быстрее, чем мог себе вообразить. Меня это радовало, но вместе с тем смущало, обескураживало. Я стал здоров, но еще какое-то время не мог перестать думать о себе, как о больном. Слишком уж я привык быть ущербным. Мне казалось, что особенно быстро у меня выросли кисти рук и ступни, которые еще долго казались мне как будто взятыми от другой, более крупной человеческой особи. Я вымахал на пятнадцать сантиметров за год. Это был безоговорочный мамин успех. Лицо выровнялось совершенно (тьфу-тьфу, прибавляет мама до сих пор, когда говорит об этом). Даже волосы как будто окрепли, завились, потемнели — их питали свежие соки тела. Сейчас опорно-двигательный аппарат работает у меня исправно, и поражение центральной нервной системы дает о себе знать лишь редким и кратковременным тиком, который, я знаю, пугает мать и Леру, и потому стараюсь его от них скрывать. Но физически я крепок, и на своей работе поднимаю тяжести.

Работу на стройке сосватал мне сосед по парте и не слишком близкий мне друг в школьные годы, Толик, и я стараюсь его не подводить.

Я наделал немало ошибок, в свое время примеряя на одноклассников то одну профессию, то другую. Кажется, после школы все сразу поспешили построить свою жизнь вразрез с моими чаяниями на их счет. Упорный и благородный отличник, гордость школы, безвозвратно занимал деньги и презрел любую работу. Плюгавый хорошист, которому примкнуть к двоечникам-хулиганам не хватало духу, а получать пятерки недоставало ума, уже дослужился до кого-то в поднебесной организации. Девчонка, что с пеленок намекала всей своей наружностью на раннее замужество, достигала успехов в бизнесе в гордом одиночестве. Увы, глядя на лица своих школьных друзей, я, как оказалось, почти никогда не различал дыхания Судьбы. То, что я принимал за деловитость, оказалось несостоятельной активностью и полным пшиком, веселость и легкость нрава достигли со временем таких масштабов, что их обладателя сейчас лечили от пагубных пристрастий, а туполобая медлительность, напротив, уже несла некоторых балбесов к высотам карьеры, так улитка, бывает, ни с того ни с сего начнет карабкаться на столб.

Одним из немногих одноклассников, что жил в соответствии с моими ожиданиями, был Толик. Глядя в его глаза практически без ресниц, на огромные лепехи веснушек, слыша его далеко не серебристый смех, несложно было вообразить Толика лет через десять на какой-нибудь стройке, где он будет разгуливать, облаченный в каску и материться на чем свет стоит. Но и Толик пошел дальше моих упований и не остался разнорабочим, а сделал карьеру — стал прорабом и собрал команду из таких же, как он, обалдуев. И начал исправно получать заказы — там требовалось что-то снести, здесь, наоборот, построить. Теперь он мог обеспечить работой еще сотню таких, как я, кому требовалось, не хватая звезд с неба, экстренно заработать на кусок хлеба.

Согласившись на предложение Толика скрепя сердце, от безысходности, я очень скоро с удивлением обнаружил, что мне, оказывается, даже приятно быть рабочим и грузчиком и ездить на все эти погромы. В защитной одежде, я, действительно, чувствовал себя как будто защищенным. Я вдруг оценил, как это приятно — делать что-то не думая. Не концентрируясь на конечном результате, выполнять простые механические действия. То, что я, измазанный и потный, копошусь среди таких же тружеников, дарило чувство покоя — я незаметен, безымянен, среднестатистичен. Я винтик, вращающийся по чужому велению и удовлетворенный своей скромной ролью. Не скрою, поначалу эта моя приязнь к новой работе меня несколько смущала. Я, человек, не лишенный амбиций в медицине, вдруг стал ощущать умиротворение, граничащее с удовольствием, на стройке — в этом было что-то постыдное. Но со временем любовь к новой работе будто отвердела, стала прочнее. Я перестал бояться, что кто-то из моих бывших одноклассников увидит меня, запачканного, с куском ржавой трубы в руках. А денег эта работа приносила если не в достатке, то, как минимум, на неунизительное существование.

К десяти вечера я с напарником загрузил металлоломом два грузовика под завязку, и, получив свои кровные, вернулся домой за полночь. Дверь в материну комнату была закрыта. Лера спала, а телевизор продолжал работать с выключенным звуком. На кухне меня ждали две кастрюльки — на маминой конфорке плов из баранины, на Лериной какая-то каша, тоже на основе риса — и две записки. Лерина: «Покушай каши». Мамина: «Очень вкусный плов». Кулинарная схватка, учиненная ради меня. Я попробовал из обеих кастрюлек (в маминой все было более благополучно, она зарабатывала больше нас с Лерой и жила сытнее), но есть стал из Лериной, чтобы не дать матери повода сказать Лере, что мы питаемся за ее счет. Не спорю, лучше бы я съел мамин плов. Лера, в общем-то, готовила неплохо и относилась к этому делу очень ответственно, но за годы болезни, когда мне нужно было есть то «протертое», то «вареное», то «на пару», я свыкся с маминой стряпней, и после того, как покинул дом, еще долго не мог привыкнуть к другой, не маминой пище. Мамина кухня, если можно так выразиться, была заточена под меня, а я под мамину кухню. Сейчас я сжевал кашу, хоть мысли мои были заняты пловом, и запил ее чаем, который, слава богу, у нас был общий.

День, проведенный на стройке, выматывает совершенно, не оставляя сил для каких-либо дел, и даже для раздумий. Я поплелся в комнату, и, бухнувшись на кровать возле Леры, самую малость прибавил звук в телевизоре. Но и этого хватило, чтобы она проснулась. «Я тебя разбудил? Извини», — сказал я и выключил телевизор. «Нет, смотри, если хочешь, мне не мешает». Я понял, что не хочу ничего смотреть, а в телевизор уставился по привычке, о чем и сообщил Лере. «Тогда ложись спать», — зевнула она. Но я, поцеловав Леру в щеку, сказал, что мне еще нужно подготовиться документально к завтрашней работе в аптеке, и, сев за стол, при свете дурацкой маминой лампы — кукла в пышном кринолине, подъюбники которой таили в себе стоваттную лампочку, излучавшую мирный розовый свет, — сделал короткую запись в дневник.

Дневник меня приучил вести мой психиатр, в паре с которым мама боролась с последствиями моей прививки. Вовсе не мой литературный талант интересовал доктора. Расчет у него был другой — он планировал, просматривая мои признания, изучать изменения, происходящие с моим мозгом. Сравнивая записи меня восьмилетнего и меня девятилетнего, он думал выяснить, насколько гармонично формируется мое мышление, не произошли ли ухудшения в памяти, не заторможена ли какая-то часть сознания, нет ли еще каких патологий в развитии. Каждый вечер перед сном, снабженный мамой таблеткой и стаканом молока, я садился писать.


Сначала я повествовал в основном о вещах, имевших мало отношения к моей личности (которая и была предметом изучения), все больше налегая на рассказы о том, каких врачей я посетил и что видел на улице. Но уже через полгода работы к записям «сходили к остеопату, на ужин была курица» стали добавляться «показал язык физруку, когда он сказал мне, что я сачок, а я и не знаю, что такое сачок» и «почему-то покраснел, когда Петрова увидела, как я массирую колено». Индивидуальность моя мало-помалу проступала за бытовыми рутинными делами, и все чаще, на радость психиатру, я писал в дневник не о том, что я делаю, а о том, что я чувствую. Постепенно я избавился от чувства неловкости оттого, что обнажаю душу перед доктором, подобно тому, как перестаешь стыдиться перед ним своей телесной наготы. Я стал излагать свои мысли довольно связно и совершенно не стеснялся демонстрировать ему записи. Ведение дневника, помимо какой-никакой дисциплины, выработало во мне привычку записывать на бумагу все подряд. Я стал лучше справляться с сочинениями. В школе я про этот дневник никому не рассказывал, потому что, по моему разумению, он наравне с таблетками и массажами подчеркивал то, что я отличаюсь не в лучшую сторону от своих одноклассников. Психиатр больше не читает мои мемуары, но привычка вести дневник осталась. Только теперь я пишу на планшете. Не каждый, конечно, день, но довольно часто. Мне нравится, что моя биография, распиханная по файлам, всегда к моим услугам.

Сегодня я написал перед тем, как завалился спать:

Подсчитали с матерью сумму, которую потратили на Зинаиду за год. Квартплата, лекарства, кое-какая одежда. Продукты. Минимальный ремонт.

Хоть и солидная для нас цифра, но не катастрофическая. При таких темпах мы останемся в минусе лишь через семь лет. Но семь лет для нас — недосягаемая величина. Для меня, по крайней мере, точно. Я сойду с ума раньше. Чувства сейчас: только безысходность и страх. Еще усталость. Дергалась вчера щека, надо бы поесть таблетки.





Глава 3




Утро в день аптеки всегда другое, чем в день стройки. На работу нужно к десяти, поэтому в квартире перед выходом вовсю уже кипит жизнь. Мать, если ей не нужно в этот день в ателье, кашеварит, подвязав халат одним из шнурков, что валяются в изобилии вокруг ее машинки. Волосы лохматые (она приводит их в порядок, только если выходит из дому), лицо, еще не намазанное, выглядит молодо. Она исхитряется так краситься, что с макияжем выглядит хуже, чем без. Лера с подвернутыми в пучке на три раза волосами, ассистирует ей — режет лук или взбивает яйца для омлета. В моем присутствии они не решаются готовить порознь, и потому на завтрак в день аптеки я получаю плод их совместных усилий — горячие бутерброды или какую-нибудь сложносоставную яичницу. Радио работает на полную громкость, голос диктора сливается вместе с музыкой из телевизора, что урчит в маминой комнате, в докучливую какофонию. Я прошу маму выключить или радио или телевизор, а лучше и то и другое — она в ответ всегда удивляется. Поражают меня люди, которым шум не мешает. Я одеваюсь более аккуратно, чем на стройку, но не намного — все равно сверху придется накинуть халат.

Аптека встречает режущим глаз электрическим светом и ощутимым холодом. Под халатом у меня всегда поддет лишний теплый свитер. Вместе со мной работают посменно две женщины-аптекарши, мне больше нравится Людмила (вытянутое лицо с лошадиной челюстью, жалостливые глаза, говорит в нос). Клиенты тоже к ней тянутся, когда с ней общаешься, кажется, что она тебе сочувствует. Но сегодня работает неприветливая Света, с прокуренным голосом и неистребимым запахом изо рта, который, как я понимаю, следствие плохой работы ее желудка. В помещении для персонала, тесной комнатке, где стоят грязные чашки из-под кофе, а пол усыпан скомканными бумагами, что выпадают из мусорного ведра, которое никто не хочет выносить, я лениво надеваю свой халат. Работа в аптеке — работа на зевке, работа через не хочу. Денег платят анекдотически мало. Мог ли я подумать раньше, что с боPльшим энтузиазмом буду ездить на стройку?

С десяти до десяти я разъясняю клиентам, что есть влажный кашель, а что сухой. Это составляет львиную часть моих служебных обязанностей. Еще спрашивают — какие витамины взять. Или можно ли смешивать лекарство с алкоголем. Иногда приходится померить посетителю давление и посоветовать ему половинку таблетки «Андипала». И каждый второй, конечно, норовит купить лекарство из рекламы. Подавляя раздражение, разъясняю, что телевизор — не доктор и что прежде, чем есть что попало, неплохо бы нанести визит к врачу. «Фармацевт-консультант» — лучшее предложение по работе, которое я получил, несмотря на свой врачебный диплом рентгенолога и три месяца ординатуры в Нижнем Новгороде.

После того как моя ординатура внезапно оборвалась, в Петербурге я не пришелся по вкусу ни одной клинике, ни частной, ни государственной. Все, что мне оставалось, — или менять специальность, или довольствоваться работой торговым представителем, разъезжая по городу. Через несколько месяцев поисков я готов был уже на что угодно, и тут подвернулось сразу два предложения — стройка (спасибо Толику) и аптека. Аптеку подогнала мать, ее знакомой срочно требовался специалист. Не важно какой, лишь бы продавал препараты и имел на руках хоть какой-нибудь медицинский диплом. То, что я рентгенолог, а не фармацевт, ее не смутило. В результате я уже скоро год как стою за стойкой и читаю нотации покупателям, чтобы умерить их аппетит в лекарствах.



В детстве я всегда знал, что буду врачом. Мне не трудно было выбрать эту специальность — у ребенка, который живет от капельницы до укола, в промежутках терпя осмотры и принимая таблетки, не много вариантов для выбора будущей профессии. К восьми годам я уже неплохо понимал, о чем говорят доктора, когда шепчутся с мамой. У меня была коллекция подаренных мне терапевтом шприцев — я умел с ними обращаться. Доходчиво и внятно я мог изложить симптомы, которые запрашивал врач, маме не приходилось краснеть за меня на осмотрах. Померить самому себе давление — пожалуйста. Сто сорок на восемьдесят многовато для меня, а сто двадцать на семьдесят — в самый раз, это я тоже знал. Я жил медициной и никогда не помышлял о другом ремесле. Я смотрел на будущую профессию широко, в детстве мне было не важно, что лечить. Кардиолог — прекрасная профессия. Хирург — тоже неплохая.

Мама же подходила к вопросу более практично. Несмотря на то что к шестнадцати годам я был уже вполне крепкий мальчик, болезнь в котором лишь изредка пульсировала нервным тиком, страх за мою жизнь в ней остался. На 2-й мед она согласилась скрепя сердце. Когда же, будучи уже двадцатидвухлетним едва ли не крепышом с дипломом об окончании медицинского вуза по специальности «Лечебное дело» на руках, я задумался, кем быть, она в волнении закусила удила. Районным терапевтом — не дай бог! Никогда ее сын не станет ходить по вызовам в дождь и слякоть, терпя невыносимые физические нагрузки, промокшие ноги и нищенскую зарплату. Скорая еще хуже участка, потому что там придется дежурить и ночью. При слове «реанимация» она вообще закатывала глаза — реанимация не для таких психически хрупких молодых людей, как я. А работа рентгенолога виделась ей в ореоле почета, финансовой стабильности и относительного спокойствия. По-видимому, ей грезилось, как я, сидя в белоснежном халате и потягивая кофе, созерцаю не спеша черно-белые снимки, а больные и их родственники исправно снабжают меня деньгами в конвертах сверх зарплаты. А облучение — так оно не так опасно, как стресс, который испытывает, например, хирург. Известно, что рентгенологи живут дольше других докторов. После недолгих, но жарких споров я отправился получать сертификат специалиста по лучевой диагностике в Нижний Новгород. Главная причина, по которой мы (точнее — мама) выбрали Новгород, — наличие бюджетных мест в ординатуре при их академии. В Петербурге с этим делом было абсолютно глухо. Мама расстаралась, реанимировала все мало-мальски важные связи и выбила для меня бесплатное обучение, смешав в равных долях подкуп и жалобы на тяжелую жизнь. Мне дали комнату в общежитии и обязались обучить всем премудростям ремесла за два года на кафедре самого С-кина. Теория не давалась мне тяжело. Что касается практики, то, собственно, в местном противотуберкулезном диспансере, где я по большей части стажировался, к снимкам меня поначалу почти совсем не допускали, ограничив сферу моих служебных дел поручениями на подхвате. Никто особого внимания на меня не обращал, и повышение квалификации зачастую сводилось для меня к пребыванию на рабочем месте.

Первые два месяца обучения были отмечены для меня лишь латентным конфликтом с С-киным, который, мельком взглянув на снимок тридцатисемилетней женщины, буркнул: «Верхнедолевая пневмония», в то время как я, желающий выслужиться, решительно заявил: «Очаговый туберкулез» — и обратил его внимание на следующий факт из заключения рентгенологического исследования: «В верхушечном и заднем сегментах верхней доли правого легкого на фоне усиленного и деформированного рисунка различных размеров присутствуют очажки уплотнения с нечеткими контурами; в то время как увеличенных лимфатических узлов в корневой зоне и средостении не определяется». Тогда мне казалось, что я молодец и что мой верный диагноз добавит мне очков, но С-кин с того дня стал здороваться со мной сквозь зубы.

Беда, что приключилась со мной на исходе месяца нелюбви ко мне С-кина, грянула свыше, с самых заоблачных вершин власти. Поначалу, правда, казалось, что меня она коснуться никак не может. У нас должна была случиться проверка, к нам ехала комиссия во главе с министром — от Самого. Высший персонал насупился и стал все чаще обсуждать что-то, закрывшись ото всех в кабинетах. Уже шептались сестрички в коридорах о том, что главврача могут снять, да и поделом ему. Говорили, что нас будет снимать ни больше ни меньше — Первый канал. Изрядно осунувшийся, с испортившимся цветом лица главврач созвал на собрание всех, включая даже интернов и ординаторов. Во время присутствия комиссии от нас требуется следующее, сказал он, прожигая нас, замерших перед ним в оцепенении, взглядом. Персонал диспансера должен усвоить — в их больнице всё хорошо. Абсолютно всё. Это касается и оборудования, и вопросов чистоты, и экономики. Каждый сотрудник вне себя от радости, что работает здесь. А чтобы в случае чего эту радость можно было подтвердить, нам выдадут справки о зарплате (ясно, что интересует эти правительственные комиссии), цифры в которых, само собой, будут несколько отличаться от реальных зарплат в лучшую сторону. А что касается интернов и ординаторов, от нас требуется одно: по возможности вообще не открывать рот, если не хотим потом пожалеть, что появились на свет. А теперь мы можем идти и начинать драить все подряд. Больница должна сверкать.

На следующий день меня настиг грипп, который милосердно лишил меня сил и, как следствие, необходимости прибираться. Три дня я валялся в своей комнате в общежитии, натянув на себя, кроме одеяла, все теплые вещи, что взял с собой; у меня был бред. Видения, что посещали меня, были едва ли не праздничными. Из темноты выскакивали поочередно яркие фигуры, беспрестанно меняющие форму и цвет, как хаотично движущиеся картинки в калейдоскопе. Некоторые имели строгие геометрические контуры, некоторые больше смахивали на людей и животных. Среди последних я хорошо запомнил маленькое упитанное тельце странного младенчика. Несмотря на явное несоответствие фигуры канонам человеческого тела, я прекрасно осознавал, что эта мерзость — моя сестричка, и очень боялся, что тельце, выписывающее в воздухе замысловатые пируэты, ненароком прикоснется ко мне.

Фигуры, что роились вокруг меня, казались мне исполненными глубокого смысла, но по пробуждении от болезненного сна я вспомнил их, разумеется, как какую-то пеструю чепуху. Отчетливо запомнилась лишь сестричка, появление которой, как обычно, оставило в душе чувство смутного беспокойства. К тому моменту я уже очень хорошо усвоил, что появление сестрички — во сне ли, в бреду — дурной знак. Стоило ей появиться в моих видениях, как наяву меня ожидала серьезная неприятность — травма, ссора. Так уж вышло, что и после смерти сестричка решила сохранить со мной связь. Она никогда не появлялась просто так.

Я пришел в себя в день приезда чиновников. Я чувствовал себя гораздо лучше. Ночью с меня сошло семь потов, и я больше не бился в лихорадке. Болезнь оставила о себе на память лишь бледность и некоторую слабость и волнение, и бездельничать я больше не хотел. Я встал и, сбрив трехдневную щетину и тщательно вымывшись, поплелся в диспансер поглазеть на комиссию. Глаза мои отвыкли от яркого света, и, зайдя туда, я еле удержался, чтобы не зажмуриться. Десятки новых ламп, в спешке развешанных по стенам, заставляли сиять помещение, которое теперь совсем не напоминало ту больницу, что я оставил каких-то три дня назад. Все лоснилось свежим глянцем, тут недавно красили. Люди двигались в ускоренном темпе. Напряжение чувствовалось буквально на ощупь. Возбуждение, царившее вокруг, заставило и меня мобилизоваться, и я рысью поспешил к рентгенологии, может, буду чем-то полезен. Я увидел главного врача, он был сумрачен и смотрел сквозь людей, интерны же, закатывая глаза в раздражении оттого, что их дергали все кому не лень, поспешно наводили последний лоск на помещение. Буквально пахнуло чем-то страшным, нездешним, и я понял — приехали. От слабости и островолнующей атмосферы закружилась голова. По коридору, опережая идущую неторопливо от входа группу людей, пробежали длинноволосые операторы с камерами и гигантским пушистым микрофоном и принялись устанавливать треноги.

Один досадливо махнул рукой стоявшей слишком близко сестре, чтобы отошла и не мешала работать, она трусливо отскочила. Группа приближалась, и уже можно было определить в ней ядро. Походку облеченного властью узнаешь безошибочно, в ней — размеренность, упорядоченность, едва ли не тягучесть, даже если она энергична. Люди свиты гораздо более гибки и егозливы и при наличии ядра являются лишь сателлитами. Министр был мощным, средних лет мужчиной, еще сохранившим свою медвежью красоту. Вопреки тому, что нам о нем говорили, он казался веселым и добродушным. Прекрасно владея лицом, он смотрел приветливо в камеру, жал руки притулившимся к нему и сразу же ставшим маленькими главврачу со свитой и, казалось, каждому заглянул в глаза. Он осмотрел больницу, то и дело останавливаясь и делая репризы на камеру, что неслышно перемещалась за ним, пару раз плоско пошутил, сорвав овации, и улыбался заученно всему увиденному.

«Как работается», «хватает ли оборудования», «какие проблемы» спрашивал он по ходу следования, и главврач, кивая головой, как голубь, и тыкая пальцем то в томограф, то в компьютер, торопливо разъяснял. «А вот мы расспросим персонал», — весело спросил министр. «Условия подходящие? Жалобы, может?» — воззрился он на нас, и камера, приблизившись, смогла засвидетельствовать, как единодушно мы закивали, показывая, что все у нас хорошо. «А сколько получают доктора?» — задал вопрос министр. Главврач открыл уже было рот, чтобы дать комментарии, как министр, явно решив пошалить, ткнул пальцем в наш подобострастный табунок и, работая на камеру, спросил почти игриво, вот вы, молодой человек, сколько зарабатываете? Взгляды наши на мгновение пересеклись, и вот уже его перст указывал не абстрактно в толпу, а целился в меня. Не зная, куда девать глаза и руки, я промямлил: «А я не врач, я из ординатуры». «Так какая зарплата?» — не расслышав меня, терпеливо продолжал выяснять он. Не чувствуя сил противиться этому напору и чувствуя, что творю что-то страшное помимо своей воли, под взглядом камеры и полусотни человек я назвал цифру. До сих пор не знаю, почему я озвучил в тот момент сумму своей стипендии. Во-первых, я растерялся. Во-вторых, я не знал, какие зарплаты «в случае чего» следует озвучивать. Ведомость, где значились фиктивные заработки, я в глаза не видел. Поэтому я не придумал ничего лучшего, как ляпнуть правду. У меня просто не было времени сориентироваться, подумать. Нелегкая заставила меня выздороветь до срока и прийти сюда. Я стоял перед ними, как школьник, не выучивший урок. «М-даа?..» — потянул министр, и я не понял, чего было больше в этом возгласе — недоумения или раздражения. Но его уже вели куда-то под локоток, и главврач что-то трещал ему про то, что это недоразумение.

Первый канал, разумеется, вырезал меня из кадра, но в Интернет информация просочилась и даже недолго там цвела. «Врач больницы такой-то пожаловался министру здравоохранения на свою зарплату», — написало одно крупное информагентство, и сайты помельче сразу же размножили новость. Это был первый и последний раз, когда меня официально признали врачом. Впрочем, меня выставили из академии еще до того, как появились первые публикации, сразу же после отъезда министра. Выпроводили без лишнего шума, деловито и сухо, и посоветовали напоследок сменить профессию.

Я покинул больницу растерянный, еще толком не разобравшись, что к чему, документы, которые мне отдали, как бы говорили мне, что привычный порядок жизни закончился. По дороге в общежитие я позвонил маме и рассказал ей все, как есть, не пытаясь искать себе оправданий. «Хорошо, — неожиданно покладисто отозвалась она (а я-то уже ждал от нее как минимум получасовой выволочки), — езжай домой. Ничего нам от них не надо». Я не понял, кого она подразумевает под «ними». Врачей? Правительство?

«Домой, езжай домой», — тараторила она, распаляя сама себя, и уже не слушала меня. Ей сильно-то никогда и не нравилась эта идея моего отъезда в Нижний Новгород, но, раз уж мне хотелось учиться, она пошла на поводу. Главврач — хам и преступник. Вся эта их академия — клоака. В Петербурге я найду работу, она поможет. С матерью мне будет жить куда как лучше, чем в этом тараканнике. Когда она заводилась, ее было не остановить. «Тпру, ма. Тебя понесло. А армия? — вяло постарался урезонить я ее. — Теперь призовут быстро». — «Неужели ты думаешь, что я не подсуетилась, — она обрадовалась, как будто ей представился повод сделать мне сюрприз, — инвалидность мы тебе уже выправили. Возвращайся домой и ни о чем не думай». — «Кто — мы?». — «Я и доктор твой, Алексей Аркадьевич. Не так уж дорого и обошлось». Она продолжала весело щебетать, не уловив того, как изменилась моя интонация.

И вот тогда до меня дошло, наконец, что произошло со мной сегодня. Эта инвалидность, сделанная задним числом, как будто открыла шлюз, куда рухнуло все сразу — усталость от болезни, обида на бывшее начальство, страх перед будущим и, самое главное — ярость от маминого поступка. Меня словно отбросило на десять лет назад, и вот уже я снова — больной мальчик с калечной ножкой и невпопад дергающимся лицом иду в школу, ведомый мамой за ручку. Это слово «инвалидность» было как удар. Мать так весело и непринужденно об этом рассказывает?

Я наговорил ей тогда много гадостей. «Я давно уже нормальный, дура ты набитая, — кричал я, — меня ты спросила, когда это делала? Зачем ты меня вообще лечила, если тебе нужен инвалид? Приятно тебе, что у тебя ребенок — калека?

Приятно? Хрен я тебе приеду, поняла? Ты меня больше не увидишь». К концу тирады меня ощутимо потряхивало. Сунув дрожащие руки в карманы куртки, я зашагал, не видя дороги, в общежитие. И вот когда, душевно растрепанный, вздрагивающий от ярости, я пришел в свою комнату, грипп, который, как оказалось, лишь дал мне передышку, свалил меня по-настоящему.

То, что я принимал за нервную дрожь, было начинающимся ознобом. Сосед по общаге сказал, что, когда он зашел ко мне, я бормотал неразборчивые слова, пытаясь поймать руками что-то в воздухе, — у меня снова был бред.



Несмотря на мамины заверения, работу в Петербурге я, конечно же, не нашел — всех отпугивал скандал со мной (несмотря на то что, позевав над статьями в Интернете, все давно уже переключились на другие новости, а главврача вскоре сняли). Все, что мне оставалось, — выжидать, пока про меня, наконец, не позабудут на кафедрах и в больницах. А там авось и примут меня обратно в ряды учащихся, а потом и профессионалов.

Света позвала меня в зал, она не любит, когда, придя на работу, я сразу начинаю пить кофе. Даже если посетителей нет, я должен быть в зале, а не рассиживаться в помещении для персонала. В аптеку, пока я переодевался и наспех глотал кипяток с бурым порошком, действительно набилось народу, к Свете стояла очередь. Она взглянула на меня недобро, была недовольна, что я так надолго оставил ее одну. Я быстро встал в соседнюю кассу, и часть посетителей оттекла ко мне. Я обслужил гастарбайтера, выходца из Средней Азии, который просил средство от гриппа, и подешевле. Каждый раз, когда я предлагал ему что-нибудь, он заискивающе улыбался и виновато качал головой, все ему казалось слишком дорого. Сначала он вызвал у меня жалость, потом раздражение. Наконец, всучив ему пакетики травяного чая за пятнадцать рублей и объяснив, что помощи от них ждать не приходится, я обратил свой взор на следующего покупателя. Девица сногсшибательной, но сильно потускневшей наружности (прическа придавлена, тушь осыпалась, явно провела веселую ночку) хрипло и независимо попросила: «Алкозельцер» и «Постинор». Получив желаемое, она удалилась, смерив меня напоследок на всякий случай презрительным взглядом, ну как я буду смеяться над ней. «С кем не бывало» — говорил ее вид.

К полудню, как это обычно бывает, поток посетителей стал жиже, а в обед жизнь и вовсе замерла. Я перезвонил Зинаиде Андреевне, которая в мое отсутствие набрала меня несколько раз, чтобы узнать, что ей нужно. Ей нужно было много чего: и новые лекарства, и узнать, кто достал из шкафа какие-то ее салфетки, и чтобы я купил зубную пасту, — но в основном ей хотелось пообщаться. Я заявил ей, что поскольку сегодня мамино дежурство, то пусть к маме она и обращается. «А разве не ты сегодня придешь?» — невинно поинтересовалась она. «Нет, не я». — «Вечно я что-то путаю» — хмыкнула она. Разумеется, она все прекрасно помнила, но решила на всякий случай попытать удачу, ну как я передумаю и начну ходить к ней каждый день. Как всегда, после разговора с ней у меня испортилось настроение. До конца рабочего дня мы со Светой обслужили еще в лучшем случае два десятка покупателей, которым продали какие-то мелочи (день, хоть с утра нам так и не казалось, случился неторговый).

Вечером, придя домой, я застал следующую картину: мама сидит на кухонном диванчике, всем своим видом изображая усталость, и исподлобья наблюдает за тем, как Лера (которая, наоборот, была оживленна) что-то готовит.

— Я решила попробовать сделать сегодня голубцы, — придушив крышкой струю пара, валившую из кастрюльки, Лера повернула ко мне лицо. — Скоро будем есть.

— Круто. Ты прогрессируешь как повар, — подбодрил я ее и надкусил очищенную морковку.

— А пахнут они как-то странно, — вставила мать.