Имя врага
Часть 25 из 37 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Нет. О Моисее.
— Это тот, который по пустыне евреев водил?
— Да, 40 лет, — Нун вдруг показалось странным пересказывать старинную библейскую легенду, и он вежливо поинтересовался: — А ты?
— Запрещенную литературу нашли, — Павел вздохнул, — в основном журналы иностранные, на немецком и французском. Я же с иностранцами работаю, переводчик в порту. Как корабль с иностранцами приходит, так меня туда сразу. У иностранцев всегда можно много чего взять. Ну, взяли меня за хвост. Следили, наверное. Или донес кто. Сразу обыск. Потом сюда.
— Понятно, — сказал Анатолий, так как история Павла была абсолютно стандартной — за литературу на иностранном языке вполне можно было загреметь в КГБ.
— А как тебя увидел — глазам своим не поверил! Сразу вспомнил, как у Димки встречались. Хорошо Димке, никто его не тронет. А мы вот сидим.
— Рано или поздно выйдем, — неуверенно сказал Нун, потому что не верил в свои собственные слова.
— Не выйдем, — в голосе Павла прозвучала жесткость, — никто нас отсюда не выпустит! Чтобы мы рассказали правду, что здесь происходит? Мы ведь расскажем…
— Что расскажем?.. — вздохнул Анатолий, отводя глаза в сторону и уже не веря, что сможет говорить.
— Правду. Как людей бьют. Как вешают лапшу на уши. Как людей ни за что отправляют в лагеря! Да еще по статье. Все говорили — Сталин, Сталин… А что творится сейчас? Знаешь, как здесь бьют? Меня, к счастью, никто пальцем не тронул. Пока. А вот соседа по камере…
— И у меня такой был! — Нун вдруг обрадовался возможности говорить, уж слишком долго он не видел человеческого лица, и только теперь начал понимать, какой потерей это было на самом деле.
А потому заговорил быстро-быстро, рассказывая страшную историю о соседе с окровавленным ртом, о котором он так и не успел ничего узнать. Павел слушал его очень внимательно, почти не перебивая. Только очень редко задавал короткие уточняющие вопросы, после которых оказывалось еще легче говорить. Анатолий говорил так долго, что у него разболелось горло. Он уже давно забыл человеческие слова.
Когда рассказ был закончен, на лице Павла появилось мрачное выражение.
— Я знаю, что делали с ним.
— Что же? — Анатолий вдруг понял, что сейчас услышит что-то очень страшное, и сердце рухнуло куда-то вниз.
— Есть у них такая пытка здесь. От других слышал. Зуб ему сверлили без наркоза. До самой кости. Сначала сам зуб раздробили, а потом в челюсть бормашину, в кость. Бормашиной! Без наркоза всякого! По живому.
— Кто сверлил? — Анатолий почувствовал, что у него темнеет в глазах.
— Стоматолог какой-то, ясное дело. Есть у них здесь такие суки, которые людей пытают. Тот сверлил, кто умеет общаться с бормашиной.
— Как врач? — Анатолию стало трудно дышать.
— Ты что, не знаешь, где находишься? Ты в тюрьме КГБ! А эти твари способны на что угодно. Я же сказал, что ты не скоро выйдешь отсюда.
— Но почему его не отправили в медпункт, почему принесли сюда?
— Для устрашения. Тебя запугивали.
— Но он ничего не говорил. Все время без сознания был.
— Без сознания был потому, что у него болевой шок. Пытали его долго. А принесли к тебе, чтобы ты видел наглядно. Скажи, тебя на допросах о чем все время спрашивали? Задавали один и тот же вопрос?
— Ну да. Задавали.
— О чем спрашивали?
— О сионистских организациях. Все время, — в памяти Анатолия вдруг всплыли все эти бесконечные допросы.
— Вот видишь! А ты что-то отвечал? Называл какие-то организации? Ну просто так, чтоб отвязаться.
— Нет, конечно! Что я, буду людей подставлять просто так?
— Но ты знаешь сионистские организации?
— Да нет никаких организаций! Просто есть люди, они собираются, изучают историю своего народа и думают, как отсюда сбежать. Из концлагеря этого. Но это не организация, просто сообщество людей, которые помогают отсюда уехать.
— Вот видишь! А ты ничего им не сказал. У них ведь все твои контакты есть — к кому в гости ходил, с кем общался. Они и просекли. И увидели, что молчишь. А так как ты впечатлительный, а они все психологи, то и на тебя решили надавить. Им удалось.
Глава 20
Павел был человеком из его мира. Обладая живым характером, он оказался просто отличным собеседником — с яркими, красочными описаниями прежде знакомых вещей и не ослабеваемым чувством юмора. Он умел — и это было тонкое искусство — быть серьезным там, где чувствовалась душевная тонкость или трагичность, и рассмешить там, где нужно было смешить, потому что излишняя серьезность могла обернуться бедой.
Появление Павла оказалось глотком свежего воздуха, и Нун по-другому воспринял свое заключение. Впервые в этом аду появились какие-то светлые ноты.
Они говорили часами. Казалось, Павла интересовало абсолютно все. Он постоянно задавал очень интересные, умные вопросы, и было огромным удовольствием на них отвечать. В эти дни им несказанно повезло. Ни Анатолия, ни Павла больше не вызывали на допросы, и они имели возможность разговаривать буквально сутками. Тем более, что говорить с Павлом было приятно и легко.
Павел прекрасно знал литературный мир, потому что среди всего прочего торговал и книгами, что было достаточно выгодно. Хорошие книги стоили больших денег.
Подпольный рынок книг существовал всегда, и Павел чувствовал себя в нем достаточно свободно. Впервые, в самом начале разговора, после общего знакомства, они коснулись самой спорной и щекотливой темы — о культе Сталина. Этому способствовало письмо 25-ти, о котором прекрасно знали оба.
— Хуже сейчас, — говорил Анатолий, стараясь упорно отстаивать свою точку зрения, — сейчас это апофеоз людского лицемерия. Ты знаешь, что такое, когда все застыло, и ничего не происходит? Это застой в мозгах. Человек словно существует в отдельном коконе, состоящем из одного лицемерия. Ложь опутывает душу и навсегда остается в клетках. Наше поколение — это потерянное поколение, отравленное совком. Нужно водить нас по пустыне свыше 40 лет, чтобы умер последний представитель советского социалистического общества, рожденный в Советском Союзе. Тогда, может, в этой стране что-то и произойдет.
— При Сталине тебя бы расстреляли за такие слова! — усмехнулся Павел.
— Откуда ты знаешь, что не расстреляют сейчас? Сейчас стреляют не меньше. И разве это не хуже, чем расстрел? Я, честный человек, в жизни ничего не украл, никого не грабил, ни обманывал, сижу в тюрьме, как вор и бандит. Но, так как правит лицемерие и ложь, это мало кто понимает! — Анатолий всегда горячился в споре, и ничего не мог поделать с собой.
— Может быть, спустя столько лет и про наше время напишут письмо 25-ти, — снова усмехнулся Павел, — в этом письме, кстати, все правда. Я его читал.
— Я тоже. Все правда. Особенно подпись лауреата Сталинской премии Катаева, — сказал Анатолий.
— Я видел Катаева в Москве, когда был там месяц назад, — Павел вздохнул. — Мы знакомы лично. Талантливый человек, но ты знаешь, что он делает с собой? Он страшно пьет, запоями, по нескольку дней. И за все это время не написал ни строчки.
— Нечистая совесть покоя не дает, — зло фыркнул Анатолий.
— Зря ты так, — в голосе Павла послышался укор. — Ты не можешь не признать, что появление такого письма — это глоток свежего воздуха! Возможность впервые сказать и услышать правду.
— Особенно здесь, в тюрьме, — парировал Анатолий ему в тон.
Письмо, о котором они говорили, появилось несколько месяцев назад. 14 февраля 1966 года большая группа представителей советской науки и искусства, в том числе: академики Лев Арцимович, Петр Капица, Андрей Сахаров, Игорь Тамм, художники Павел Корин, Юрий Пименов, писатели Виктор Некрасов, Константин Паустовский, Борис Слуцкий, Владимир Тендряков, Корней Чуковский, Валентин Катаев, актеры и режиссеры Олег Ефремов, Андрей Попов, Михаил Ромм, Иннокентий Смоктуновский, Георгий Товстоногов, Марлен Хуциев, балерина Майя Плисецкая подписали письмо на имя Леонида Брежнева.
«В последнее время в некоторых выступлениях и статьях в нашей печати проявляются тенденции, направленные, по сути дела, на частичную или косвенную реабилитацию Сталина. Нам до сего времени не стало известно ни одного факта, ни одного аргумента, позволяющих думать, что осуждение культа личности было в чем-то неправильным.
Напротив, трудно сомневаться, что значительная часть разительных, поистине страшных фактов о преступлениях Сталина, подтверждающих абсолютную правильность решений обоих съездов, еще не предана гласности. На Сталине лежит ответственность не только за гибель бесчисленных невинных людей, за нашу неподготовленность к войне, за отход от ленинских норм партийной и государственной жизни.
Своими преступлениями и неправыми делами он так извратил идею коммунизма, что народ этого никогда не простит. Вопрос о реабилитации Сталина не только внутриполитический, но и международный вопрос. Какой-либо шаг в направлении к его реабилитации, безусловно, создал бы угрозу нового раскола в рядах мирового коммунистического движения».
«Реабилитация» Сталина действительно готовилась. Но руководство страны решило все-таки от официальных заявлений по этому поводу воздержаться. Просто перестали появляться публикации, напоминающие о «злоупотреблениях» во время культа личности, и, наоборот, пошли в производство книги и фильмы, где одним из действующих лиц был Сталин, изображенный в сдержанно-положительном плане.
А 29 марта 1966 года открылся 23 съезд КПСС. На нем Брежневу было присвоено звание Генерального Секретаря, которое было только у Сталина.
Однако многие представители культуры восприняли возможность появление такого письма как глоток свежего воздуха. Несмотря на страх, бывший после процесса Синявского — Даниэля.
Но ожидания улучшений закончились так же быстро, как и появились. Очень скоро стало ясно, что в среде писателей будет продолжаться и углубляться серьезный раскол. Миллионные тиражи, льготы от государства, немыслимые материальные блага в виде дач и квартир — все это было возможно при полной поддержке официального курса власти, полного восхваления той социалистической «реальности», которую, покрытую полировкой и глянцем, пытались донести до рядового советского гражданина.
Партия и руководство СССР прекрасно понимали важность кино и книг в пропаганде своих идеалов, а потому работа в этих направлениях была весьма серьезной. Поэтому раскол происходил постоянно.
Так, группа известных писателей составила ходатайство о том, что готовы взять на поруки Андрея Синявского ради досрочного освобождения писателя из лагеря.
Но, выступая на съезде 1 апреля 1966 года, Михаил Шолохов, титулованный и обласканный советской властью писатель, сказал следующее: «Попадись эти молодчики с черной совестью в памятные 20-е годы, когда судили, не опираясь на строго разграниченные статьи уголовного кодекса, а руководствуясь революционным правосознанием, ох, не ту меру наказания получили бы эти оборотни!»
После этой речи Корней Чуковский записал в дневнике: «Подлая речь Шолохова — в ответ на наше ходатайство взять на поруки Андрея Синявского так взволновала меня, что я, приняв утроенную дозу снотворного, так и не смог заснуть… Черная сотня сплотилась и выработала программу избиения и удушения интеллигенции».
Это было чистой правдой. Интеллигенция, в которой упорно отказывались видеть интеллектуальную элиту, становилась классом-изгоем. И ужесточение расправы с этим непокорным классом, способным думать, в полной мере ощутил на себе Анатолий Нун.
Об этом и о многом другом говорили в камере, и Павел постоянно спрашивал мнение Анатолия по каждому вопросу, чем несказанно ему льстил. Что касается Анатолия, то, обреченный на долгое и страшное молчание, он с удовольствием и радостью открывал свою душу, не утаивая ни одной мысли.
К вечеру первого дня, когда они говорили так достаточно откровенно, за Павлом вдруг пришли. Но увели без вещей. Через полчаса Павел вернулся.
— В медпункт водили, укол делать, — так же жизнерадостно отрапортовал он, — доктор постоянно делать велел. Хроническое заболевание почек у меня. Вот, боятся, чтобы не умер. Потому и делают.
Ночью Анатолию приснился тяжелый и плохой сон. И, проснувшись, он больше не смог заснуть, только сидел на койке. Где-то через час Павел открыл глаза.
— Почему не спишь? — он тоже уселся на койке, по-турецки скрестив ноги, и прислонился к стене.
— Сон плохой видел. Один человек приснился. И вот, думаю, встречу ли когда-то этого человека.
— Твой родственник, друг? — В глазах Павла зажегся интерес.
— Нет. Это женщина, — Анатолий горько вздохнул.
— Дама сердца? — скабрезно осклабился Павел.
— Ничего подобного! Мне сложно определить. Просто, наверное, знакомая. Мы однажды встретились на одной вечеринке. И она перевернула для меня целый мир.
— Расскажи, — Павел приготовился слушать.
— Это тот, который по пустыне евреев водил?
— Да, 40 лет, — Нун вдруг показалось странным пересказывать старинную библейскую легенду, и он вежливо поинтересовался: — А ты?
— Запрещенную литературу нашли, — Павел вздохнул, — в основном журналы иностранные, на немецком и французском. Я же с иностранцами работаю, переводчик в порту. Как корабль с иностранцами приходит, так меня туда сразу. У иностранцев всегда можно много чего взять. Ну, взяли меня за хвост. Следили, наверное. Или донес кто. Сразу обыск. Потом сюда.
— Понятно, — сказал Анатолий, так как история Павла была абсолютно стандартной — за литературу на иностранном языке вполне можно было загреметь в КГБ.
— А как тебя увидел — глазам своим не поверил! Сразу вспомнил, как у Димки встречались. Хорошо Димке, никто его не тронет. А мы вот сидим.
— Рано или поздно выйдем, — неуверенно сказал Нун, потому что не верил в свои собственные слова.
— Не выйдем, — в голосе Павла прозвучала жесткость, — никто нас отсюда не выпустит! Чтобы мы рассказали правду, что здесь происходит? Мы ведь расскажем…
— Что расскажем?.. — вздохнул Анатолий, отводя глаза в сторону и уже не веря, что сможет говорить.
— Правду. Как людей бьют. Как вешают лапшу на уши. Как людей ни за что отправляют в лагеря! Да еще по статье. Все говорили — Сталин, Сталин… А что творится сейчас? Знаешь, как здесь бьют? Меня, к счастью, никто пальцем не тронул. Пока. А вот соседа по камере…
— И у меня такой был! — Нун вдруг обрадовался возможности говорить, уж слишком долго он не видел человеческого лица, и только теперь начал понимать, какой потерей это было на самом деле.
А потому заговорил быстро-быстро, рассказывая страшную историю о соседе с окровавленным ртом, о котором он так и не успел ничего узнать. Павел слушал его очень внимательно, почти не перебивая. Только очень редко задавал короткие уточняющие вопросы, после которых оказывалось еще легче говорить. Анатолий говорил так долго, что у него разболелось горло. Он уже давно забыл человеческие слова.
Когда рассказ был закончен, на лице Павла появилось мрачное выражение.
— Я знаю, что делали с ним.
— Что же? — Анатолий вдруг понял, что сейчас услышит что-то очень страшное, и сердце рухнуло куда-то вниз.
— Есть у них такая пытка здесь. От других слышал. Зуб ему сверлили без наркоза. До самой кости. Сначала сам зуб раздробили, а потом в челюсть бормашину, в кость. Бормашиной! Без наркоза всякого! По живому.
— Кто сверлил? — Анатолий почувствовал, что у него темнеет в глазах.
— Стоматолог какой-то, ясное дело. Есть у них здесь такие суки, которые людей пытают. Тот сверлил, кто умеет общаться с бормашиной.
— Как врач? — Анатолию стало трудно дышать.
— Ты что, не знаешь, где находишься? Ты в тюрьме КГБ! А эти твари способны на что угодно. Я же сказал, что ты не скоро выйдешь отсюда.
— Но почему его не отправили в медпункт, почему принесли сюда?
— Для устрашения. Тебя запугивали.
— Но он ничего не говорил. Все время без сознания был.
— Без сознания был потому, что у него болевой шок. Пытали его долго. А принесли к тебе, чтобы ты видел наглядно. Скажи, тебя на допросах о чем все время спрашивали? Задавали один и тот же вопрос?
— Ну да. Задавали.
— О чем спрашивали?
— О сионистских организациях. Все время, — в памяти Анатолия вдруг всплыли все эти бесконечные допросы.
— Вот видишь! А ты что-то отвечал? Называл какие-то организации? Ну просто так, чтоб отвязаться.
— Нет, конечно! Что я, буду людей подставлять просто так?
— Но ты знаешь сионистские организации?
— Да нет никаких организаций! Просто есть люди, они собираются, изучают историю своего народа и думают, как отсюда сбежать. Из концлагеря этого. Но это не организация, просто сообщество людей, которые помогают отсюда уехать.
— Вот видишь! А ты ничего им не сказал. У них ведь все твои контакты есть — к кому в гости ходил, с кем общался. Они и просекли. И увидели, что молчишь. А так как ты впечатлительный, а они все психологи, то и на тебя решили надавить. Им удалось.
Глава 20
Павел был человеком из его мира. Обладая живым характером, он оказался просто отличным собеседником — с яркими, красочными описаниями прежде знакомых вещей и не ослабеваемым чувством юмора. Он умел — и это было тонкое искусство — быть серьезным там, где чувствовалась душевная тонкость или трагичность, и рассмешить там, где нужно было смешить, потому что излишняя серьезность могла обернуться бедой.
Появление Павла оказалось глотком свежего воздуха, и Нун по-другому воспринял свое заключение. Впервые в этом аду появились какие-то светлые ноты.
Они говорили часами. Казалось, Павла интересовало абсолютно все. Он постоянно задавал очень интересные, умные вопросы, и было огромным удовольствием на них отвечать. В эти дни им несказанно повезло. Ни Анатолия, ни Павла больше не вызывали на допросы, и они имели возможность разговаривать буквально сутками. Тем более, что говорить с Павлом было приятно и легко.
Павел прекрасно знал литературный мир, потому что среди всего прочего торговал и книгами, что было достаточно выгодно. Хорошие книги стоили больших денег.
Подпольный рынок книг существовал всегда, и Павел чувствовал себя в нем достаточно свободно. Впервые, в самом начале разговора, после общего знакомства, они коснулись самой спорной и щекотливой темы — о культе Сталина. Этому способствовало письмо 25-ти, о котором прекрасно знали оба.
— Хуже сейчас, — говорил Анатолий, стараясь упорно отстаивать свою точку зрения, — сейчас это апофеоз людского лицемерия. Ты знаешь, что такое, когда все застыло, и ничего не происходит? Это застой в мозгах. Человек словно существует в отдельном коконе, состоящем из одного лицемерия. Ложь опутывает душу и навсегда остается в клетках. Наше поколение — это потерянное поколение, отравленное совком. Нужно водить нас по пустыне свыше 40 лет, чтобы умер последний представитель советского социалистического общества, рожденный в Советском Союзе. Тогда, может, в этой стране что-то и произойдет.
— При Сталине тебя бы расстреляли за такие слова! — усмехнулся Павел.
— Откуда ты знаешь, что не расстреляют сейчас? Сейчас стреляют не меньше. И разве это не хуже, чем расстрел? Я, честный человек, в жизни ничего не украл, никого не грабил, ни обманывал, сижу в тюрьме, как вор и бандит. Но, так как правит лицемерие и ложь, это мало кто понимает! — Анатолий всегда горячился в споре, и ничего не мог поделать с собой.
— Может быть, спустя столько лет и про наше время напишут письмо 25-ти, — снова усмехнулся Павел, — в этом письме, кстати, все правда. Я его читал.
— Я тоже. Все правда. Особенно подпись лауреата Сталинской премии Катаева, — сказал Анатолий.
— Я видел Катаева в Москве, когда был там месяц назад, — Павел вздохнул. — Мы знакомы лично. Талантливый человек, но ты знаешь, что он делает с собой? Он страшно пьет, запоями, по нескольку дней. И за все это время не написал ни строчки.
— Нечистая совесть покоя не дает, — зло фыркнул Анатолий.
— Зря ты так, — в голосе Павла послышался укор. — Ты не можешь не признать, что появление такого письма — это глоток свежего воздуха! Возможность впервые сказать и услышать правду.
— Особенно здесь, в тюрьме, — парировал Анатолий ему в тон.
Письмо, о котором они говорили, появилось несколько месяцев назад. 14 февраля 1966 года большая группа представителей советской науки и искусства, в том числе: академики Лев Арцимович, Петр Капица, Андрей Сахаров, Игорь Тамм, художники Павел Корин, Юрий Пименов, писатели Виктор Некрасов, Константин Паустовский, Борис Слуцкий, Владимир Тендряков, Корней Чуковский, Валентин Катаев, актеры и режиссеры Олег Ефремов, Андрей Попов, Михаил Ромм, Иннокентий Смоктуновский, Георгий Товстоногов, Марлен Хуциев, балерина Майя Плисецкая подписали письмо на имя Леонида Брежнева.
«В последнее время в некоторых выступлениях и статьях в нашей печати проявляются тенденции, направленные, по сути дела, на частичную или косвенную реабилитацию Сталина. Нам до сего времени не стало известно ни одного факта, ни одного аргумента, позволяющих думать, что осуждение культа личности было в чем-то неправильным.
Напротив, трудно сомневаться, что значительная часть разительных, поистине страшных фактов о преступлениях Сталина, подтверждающих абсолютную правильность решений обоих съездов, еще не предана гласности. На Сталине лежит ответственность не только за гибель бесчисленных невинных людей, за нашу неподготовленность к войне, за отход от ленинских норм партийной и государственной жизни.
Своими преступлениями и неправыми делами он так извратил идею коммунизма, что народ этого никогда не простит. Вопрос о реабилитации Сталина не только внутриполитический, но и международный вопрос. Какой-либо шаг в направлении к его реабилитации, безусловно, создал бы угрозу нового раскола в рядах мирового коммунистического движения».
«Реабилитация» Сталина действительно готовилась. Но руководство страны решило все-таки от официальных заявлений по этому поводу воздержаться. Просто перестали появляться публикации, напоминающие о «злоупотреблениях» во время культа личности, и, наоборот, пошли в производство книги и фильмы, где одним из действующих лиц был Сталин, изображенный в сдержанно-положительном плане.
А 29 марта 1966 года открылся 23 съезд КПСС. На нем Брежневу было присвоено звание Генерального Секретаря, которое было только у Сталина.
Однако многие представители культуры восприняли возможность появление такого письма как глоток свежего воздуха. Несмотря на страх, бывший после процесса Синявского — Даниэля.
Но ожидания улучшений закончились так же быстро, как и появились. Очень скоро стало ясно, что в среде писателей будет продолжаться и углубляться серьезный раскол. Миллионные тиражи, льготы от государства, немыслимые материальные блага в виде дач и квартир — все это было возможно при полной поддержке официального курса власти, полного восхваления той социалистической «реальности», которую, покрытую полировкой и глянцем, пытались донести до рядового советского гражданина.
Партия и руководство СССР прекрасно понимали важность кино и книг в пропаганде своих идеалов, а потому работа в этих направлениях была весьма серьезной. Поэтому раскол происходил постоянно.
Так, группа известных писателей составила ходатайство о том, что готовы взять на поруки Андрея Синявского ради досрочного освобождения писателя из лагеря.
Но, выступая на съезде 1 апреля 1966 года, Михаил Шолохов, титулованный и обласканный советской властью писатель, сказал следующее: «Попадись эти молодчики с черной совестью в памятные 20-е годы, когда судили, не опираясь на строго разграниченные статьи уголовного кодекса, а руководствуясь революционным правосознанием, ох, не ту меру наказания получили бы эти оборотни!»
После этой речи Корней Чуковский записал в дневнике: «Подлая речь Шолохова — в ответ на наше ходатайство взять на поруки Андрея Синявского так взволновала меня, что я, приняв утроенную дозу снотворного, так и не смог заснуть… Черная сотня сплотилась и выработала программу избиения и удушения интеллигенции».
Это было чистой правдой. Интеллигенция, в которой упорно отказывались видеть интеллектуальную элиту, становилась классом-изгоем. И ужесточение расправы с этим непокорным классом, способным думать, в полной мере ощутил на себе Анатолий Нун.
Об этом и о многом другом говорили в камере, и Павел постоянно спрашивал мнение Анатолия по каждому вопросу, чем несказанно ему льстил. Что касается Анатолия, то, обреченный на долгое и страшное молчание, он с удовольствием и радостью открывал свою душу, не утаивая ни одной мысли.
К вечеру первого дня, когда они говорили так достаточно откровенно, за Павлом вдруг пришли. Но увели без вещей. Через полчаса Павел вернулся.
— В медпункт водили, укол делать, — так же жизнерадостно отрапортовал он, — доктор постоянно делать велел. Хроническое заболевание почек у меня. Вот, боятся, чтобы не умер. Потому и делают.
Ночью Анатолию приснился тяжелый и плохой сон. И, проснувшись, он больше не смог заснуть, только сидел на койке. Где-то через час Павел открыл глаза.
— Почему не спишь? — он тоже уселся на койке, по-турецки скрестив ноги, и прислонился к стене.
— Сон плохой видел. Один человек приснился. И вот, думаю, встречу ли когда-то этого человека.
— Твой родственник, друг? — В глазах Павла зажегся интерес.
— Нет. Это женщина, — Анатолий горько вздохнул.
— Дама сердца? — скабрезно осклабился Павел.
— Ничего подобного! Мне сложно определить. Просто, наверное, знакомая. Мы однажды встретились на одной вечеринке. И она перевернула для меня целый мир.
— Расскажи, — Павел приготовился слушать.