Имя врага
Часть 26 из 37 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— А нечего и рассказывать, — Анатолий пожал плечами, — ничего не было. Мы говорили о многом. Говорили о таких вещах, которые лучше совсем не вспоминать, всю ночь напролет. Ее звали Альбина. Очень красивая и умная девушка. А утром мы расстались.
— И ты ее не нашел потом? Почему же не искал? — удивился Павел.
— Это не так просто было сделать. Я тогда жил с этой… медсестрой из поликлиники, дура дурой. После в ее сторону смотреть не мог. Но я все-таки отвечал за эту дуреху! Как я мог искать?
— Странные у тебя представления о жизни! — Павел передернул плечами. — Я бы нашел. Я бы обязательно ее нашел!
— Я думал, что… Впрочем, это уже не важно.
— Нет, ты скажи! Если уж говорить, то говорить обо всем. Мы же друзья.
— Хорошо. Я скажу тебе правду. Видишь ли, тогда я подал документы на выезд и думал, что уеду. Поэтому не хотел тревожить ее душу.
— Документы на выезд? Куда ты хотел уехать? — у Павла округлились глаза.
— Я хотел уехать в Израиль. Мне посоветовали друзья попробовать. Думал, что уеду, устроюсь там и выпишу свою сестру Розу. Конечно, причиной выезда были родственники, воссоединение семьи. Никаких родственников на самом деле у меня не было. Мне помогали это сделать.
— Кто помогал?
— Есть люди, которые занимаются этим. Помогают евреям выезжать. С этими людьми меня познакомил мой друг Сема Лифшиц.
— Сема Лифшиц, — повторил Павел, словно запоминая.
— Да, это были знакомые Семы. Я очень хотел уехать, давно. Но я получил отказ, — Анатолий жестко и горько усмехнулся, — я отказник, и не скрываю этого. Я так хотел уехать из места, где я враг.
— Почему враг? — В голосе Павла прозвучала серьезность.
— Ты думаешь, я это знаю? — В улыбке Анатолия, появившейся на его губах, была печаль. — Ты слышал это слово — «отказник»? Это люди, которые хотели уехать из страны, где в них видели постоянных врагов. Но им отказали в надежде.
— Я не понимаю этого — уезжать, — сказал Павел, — это выглядит как предательство. Предательство своей страны.
— Серьезно? — Анатолий усмехнулся. — Какой страны? И чего предательство? Предательство страны, которая уже тебя предала? А ты не думал по-другому — о том, что это выглядит как попытка спасти и сохранить себя?
— Ты преувеличиваешь, — в голосе Павла почему-то зазвучала неуверенность.
— Разве? — Анатолий продолжал улыбаться. — Ты знаешь, как это, постоянно идти туда, где тебя не ждут? Знать, что ты никому там не нужен? Тебе не рады. Каждый твой промах вызывает радость. Каждая твоя рана — смех. Представь, как это — жить так изо дня в день. Всегда ненужным. Всегда вызывающим раздражение, злость и зависть. Ты сможешь это пережить?
— Нет, — быстро ответил Павел и тут же поправился: — Нет, но…
— А я живу так всю свою жизнь. И не один я. Скажи, почему я, человек с университетским образованием, развитым умом и кое-какими знаниями… Не лучше и не хуже всех, просто обладаю знаниями и умом… Должен жить на этой советской уравниловке и подстраиваться под какого-то дебила, которому посчастливилось родиться сыном конюха или тракториста в деревне? Откуда взялся этот лозунг, что все равны? Я не хочу быть равным! Я хочу быть нужным. Приносить пользу своим умом, делать то, что я люблю. А родная страна всегда видела во мне врага.
— Снова преувеличение, — неуверенно сказал Павел. — Просто наша страна дает всем равные возможности.
— А почему она их дает? — быстро перебил Анатолий. — Почему эти возможности равны? Они не могут быть равными изначально. Это абсурд! У меня и у тракториста разные возможности. Профессор не может быть равным дворнику. Они не могут получать одинаковую зарплату. Они НЕ РАВНЫ. Писатель не равен фрезеровщику. Это не значит, что кто-то лучше, а кто-то хуже. Они РАЗНЫЕ. Ум, знания, достижения — все это обесценено в нашей стране, превращено в ничто. Та же способность учиться. Образование не является гарантией успеха в жизни. А почему? Столько поколений умных, интеллигентных, талантливых и культурных людей уничтожалось системой на протяжении долгих лет! И сохранились потомки этого быдла, этих уничтожителей, способных давить из зависти, по приказу, ради карьеры. Потомки — такое же быдло. Они пришли во власть. И вычеркнули все, что может поколебать веру в святой фетиш их социалистического будущего. В людях, умеющих мыслить, они видят врагов! И знаешь, как звучит для них имя врага? Оно мое! Это я враг. Враг потому, что не хочу быть таким же бездумным быдлом, живущим по приказу, и мыслить так, как положено и велено всем.
— Ты говоришь опасные вещи, — нахмурился Павел.
— Я ведь уже в тюрьме, не так ли? Что еще может быть хуже, расстрел? Я так не думаю. Расстрела я не боюсь. Может, я даже попаду в рай, где смогу писать свои романы, и жить этим.
— А может, ты попадешь в ад, — хохотнул Павел.
— Ну нет! Ада не существует. Ад уже здесь, на земле. Как там у Данте? «Оставь надежду, всяк сюда входящий». Тем более, что в надежде мне уже отказали.
— А вот давай представим, что ты выйдешь из тюрьмы… Ты снова будешь пытаться уехать?
— Буду, — твердо отозвался Анатолий, — буду, чтобы сохранить себя. И для этого есть весомая причина. Я не плохой и не хороший. Я просто другой. Человек с другой планеты. И я всегда буду другим. Не таким, как все.
— Ты сейчас все говоришь очень правильно. Но ты ничего не сказал о сионистских организациях.
— А сионистских организаций, которые уговаривают евреев, не существует. Это все выдумка КГБ. Эту выдумку они наклеивают на правду — на то, что есть люди, которые сознательно и добровольно хотят уехать из этой страны. Потому что нельзя всю жизнь быть врагами.
«Потепление» и надежда на свободу было столь кратковременным, что уже со второй половины 1960-х годов в еврейском национальном движении ключевой становится борьба за эмиграцию. В одном из писем в «Литературную газету» так мотивировалось стремление выехать за пределы СССР: «В Советском Союзе все евреи бесправны».
Именно в это время возникает такой феномен как «отказник». Так начали называть человека, который подал заявление на эмиграцию, а ему по тем или иным причинам было отказано. Засветившись с этой стороны и автоматически попав в разряд неблагонадежных, человек этот оказывался вовлеченным в круговорот борьбы за право на выезд из СССР.
Евреи долго и мучительно боролись за это право. Отчасти и под давлением западной общественности советские власти пошли на уступку евреям в виде разрешения выехать из страны. Однако тем самым евреи как бы подписали себе приговор — уже на формальных основаниях они становились потенциальными предателями и врагами Родины, стремясь покинуть ее.
С 1935-го по 1958 год действовал закон, по которому побег через границу или отказ вернуться из-за границы карались смертной казнью. А членам семьи перебежчика грозило 10 лет лагерей. Бежали, в основном, высокопоставленные чекисты и дипломаты, осознав, что над ними уже занесен топор и терять им больше нечего.
В начале 1966 года, находясь в Париже, советский премьер Алексей Косыгин заявил: «Если есть семьи, разобщенные войной, которые хотели бы встретить своих родственников вне СССР, или даже оставить СССР, мы сделаем все, чтобы помочь им решить эту проблему». Это событие считается началом легальной эмиграции из СССР.
Москва начала разрешать советским евреям, немцам и понтийским грекам выезд с целью воссоединения семей. Порой люди уезжали по вызову дальних или фальшивых родственников, оставляя в СССР родителей, но все понимали правила игры. Однако неукоснительно соблюдался принцип: человек, добровольно покинувший СССР, впоследствии не мог приехать даже на похороны матери.
Впервые существенную роль в эмиграции начали играть экономические мотивы. Излюбленный упрек в адрес уезжающих состоял в том, что они отправились «за колбасой».
Появился советский анекдот, отлично характеризующий эпоху. Двое евреев что-то оживленно обсуждают. К ним подходит третий и говорит: «Не знаю, о чем вы, но ехать надо!»
Многие советские граждане рассматривали возможность уехать как привилегию. Это порождало зависть и подпитывало бытовой антисемитизм.
На государственном уровне евреев начали рассматривать как «ненадежный контингент». Трудности с поступлением на престижную работу, в свою очередь, усиливали эмиграционные настроения.
Уровень эмиграции всецело зависел от текущего состояния отношений между СССР и Западом. Стоило им осложниться, и желающим начинали отказывать, нередко без всякого объяснения причин. Возникло выражение «сидеть в отказе». Иногда это состояние длилось годами, причем человека, подавшего заявление на выезд, немедленно увольняли с работы, оставляя без средств к существованию.
Глава КГБ и некоторые другие члены руководства добивались полного прекращения эмиграции, поскольку сам факт, что такое количество людей «голосует ногами» за «загнивающий капитализм», по их мнению, подрывал «морально-политическое единство советского общества».
Первая волна эмиграции началась в 1955 году и продолжалась до 1967 года. В этот период в Израиль прибыли более 12 тысяч эмигрантов. Это были в основном евреи, которые во время Второй мировой войны оказались разделены с родственниками, живущими в Израиле. Отнюдь не все из них были пожилыми. Благодаря небольшим размерам эта группа русскоязычных эмигрантов была не слишком заметна и легко абсорбировалась в Израиле, к тому же она состояла из людей, которых Израиль особенно привлекал.
Превратности «русской» эмиграции этого периода отражают ее тесную связь с политикой СССР. Она прекратилась после войны на Синае 1956 года, но затем постепенно оживлялась по мере нормализации отношений между Израилем и СССР. К началу 1966 года в Израиле было около 1900 репатриантов из СССР.
Для большинства евреев, живущих в Советском Союзе, тема эмиграции, отъезда всегда была болезненной темой. Болезненной она была и для Анатолия.
— Я снова подам на выезд через время, — сказал он, — если, конечно, выйду из тюрьмы. Надеюсь, что выйду, и после тюрьмы меня скорее выпустят.
— Поэтому ты не искал эту девушку, так? — прищурился Павел.
— Я и не буду ее искать, потому что я не хочу оставаться здесь, — просто, но твердо произнес Анатолий, — здесь, где я всегда враг.
— Но ведь должны быть люди, которые тебя любят! — воскликнул Павел.
— Я не хочу, чтобы меня любили. Я хочу, чтобы мне дали дышать.
— Кажется, я понимаю… — вздохнул Павел. — С детства слышал одну дурацкую присказку, но только теперь начинаю понимать ее смысл. «Если в доме нет воды, воду выпили жиды». Раньше я смеялся. Но теперь, слушая тебя… Я не знаю. Но я понимаю, что ты хочешь сказать. Понимаю очень хорошо.
Глава 21
Дождь, очевидно, шел ночью. Не выспавшись, Емельянов спросонок угодил ногой в ближайшую лужу и, забрызгавшись, чертыхнулся в голос. День и без того обещал быть паршивым, а тут еще эти лужи… И без того тротуары в Одессе не отличались гладкостью и удобством. После дождя это были сплошные лужи и колдобины.
Всю ночь Емельянов не спал. Его мучили странные мысли о том, что он попал в центр какого-то огромного спрута, и этот спрут, шевеля щупальцами, затягивает его все глубже и глубже.
Казалось бы, два совершенно разных дела: дело о самоубийстве скрипача Лифшица и дело об убийстве вора Паука. Между знаменитым на весь мир музыкантом и вором, трижды сидевшим в тюрьме, не было ничего общего. Эти люди были абсолютно разными по социальному происхождению, по своим достижениям, образованию, интеллекту, уму. Более того — вряд ли они когда-то могли пересекаться в жизни, если только вор Паук не грабанул квартиру знаменитого состоятельного скрипача. Впрочем, эту информацию Емельянов уже проверил. Не грабил. Да и по рамкам современного мира скрипач не был так уж богат.
Не цеховик, не валютчик, не партийный бонза. Не было в его квартире добычи, способной привлечь внимание вора в законе Паука, опытного домушника, который воровал с детства. Уж Паук умел свою добычу распознать.
Емельянов не поленился, взял в архиве дела Паука и изучил его методы. Вор оплетал свою жертву паутиной слежки и информации, как настоящий Паук. Он изучал все о своей жертве: членов семьи, привычки, распорядок дня, кто в какой комнате находится. Даже то, спит жертва с открытой форточкой или нет.
Неделями слежки Паук плел вокруг своей жертвы сеть. И в один прекрасный день совершал верный ход. Он выяснял удачный момент, когда в квартире никого не будет и можно зайти с наименьшими потерями. Пробирался и выносил абсолютно все.
Но Паук любил богатую добычу. Последней его жертвой был цеховик, который шил мужские брюки, подделывая их под знаменитые лейблы. В подвале своего дома на Слободке он сколотил подпольный цех, в котором шились подделки.
Улучив момент, в воскресенье, когда цех не работал, а вся семья цеховика отправилась на пикник к общим знакомым, Паук вместе с двумя подельниками проник в дом и вынес колоссальную добычу. Добычей этой стала импортная техника, золото, бриллианты, натуральные меха и деньги — 20 тысяч советских рублей.
После того, как Паука взяли у скупщика краденого в попытке сбыть меховые шубы, цеховик тоже попал в поле зрения правоохранительных органов. Цех накрыли, имущество конфисковали, а цеховик получил 15 лет строгого режима. Так что Паук знал, куда лез.
Он вряд ли пошел бы в квартиру скрипача. Поэтому Емельянов допускал мысль, что Паук вообще не был знаком со скрипачом, не слышал о нем и не видел никогда в жизни.
Однако почему-то между этими делами сыщики из КГБ поставили знак равенства. Вернее, один сыщик, Печерский. Ведь именно он дал распоряжение эти дела прикрыть. Закрыть оба дела, не расследовать. Спустить на тормозах. Появился сам и на трупе в «Ракушке», и в квартире после смерти скрипача. Почему? Что было общего между этими двумя людьми? Почему за этими делами так пристально следит КГБ?
Емельянов взял два листка бумаги и тщательно записал все, что знает по каждому делу. Выходило не так уж много. А главное, точек соприкосновения не было. Разная смерть. Разная жизнь. Причины смерти тоже вряд ли могли быть общими.
Расписывая в подробностях информацию по каждой смерти, Емельянов вдруг пришел к выводу, что одна общая точка, объединяющая эти дела, все-таки есть. Это причина и мотивы смерти.
Смерть скрипача никак не была похожа на самоубийство. На теле обнаружили синяки. Причины, по которым скрипач мог покончить с собой, были неизвестны. То же самое было и с Пауком.
Он умер вроде бы от естественных причин — остановка сердца, разрыв аорты, но в крови были обнаружены следы непонятного вещества. Причины, по которым кто-то мог желать смерти Пауку и избавиться от него, были неизвестны.
Вроде бы две смерти, в которых нет криминала, — однако это было неправдой. И у обоих было два странных, совсем необъяснимых обстоятельства.
Скрипач, который не употреблял алкоголь или употреблял его очень умеренно, напился перед своей смертью. У Паука срезали подушечки пальцев, чтобы нельзя было снять отпечатки, проверить их по картотеке и сразу определить его уголовное прошлое. Эти два обстоятельства никак нельзя было объяснить.
После долгих раздумий, после того, как были исписаны оба листка бумаги, Емельянов пришел к важному выводу: обе эти смерти связаны между собой. Иначе вокруг Емельянова не ходил бы кругами один и тот же человек — Печерский. Оба этих дела хотели закрыть самым неожиданным образом. Значит, между ними существовала связь. И Емельянов четко понимал: обнаружить эту связь необходимо во что бы то ни стало.
— И ты ее не нашел потом? Почему же не искал? — удивился Павел.
— Это не так просто было сделать. Я тогда жил с этой… медсестрой из поликлиники, дура дурой. После в ее сторону смотреть не мог. Но я все-таки отвечал за эту дуреху! Как я мог искать?
— Странные у тебя представления о жизни! — Павел передернул плечами. — Я бы нашел. Я бы обязательно ее нашел!
— Я думал, что… Впрочем, это уже не важно.
— Нет, ты скажи! Если уж говорить, то говорить обо всем. Мы же друзья.
— Хорошо. Я скажу тебе правду. Видишь ли, тогда я подал документы на выезд и думал, что уеду. Поэтому не хотел тревожить ее душу.
— Документы на выезд? Куда ты хотел уехать? — у Павла округлились глаза.
— Я хотел уехать в Израиль. Мне посоветовали друзья попробовать. Думал, что уеду, устроюсь там и выпишу свою сестру Розу. Конечно, причиной выезда были родственники, воссоединение семьи. Никаких родственников на самом деле у меня не было. Мне помогали это сделать.
— Кто помогал?
— Есть люди, которые занимаются этим. Помогают евреям выезжать. С этими людьми меня познакомил мой друг Сема Лифшиц.
— Сема Лифшиц, — повторил Павел, словно запоминая.
— Да, это были знакомые Семы. Я очень хотел уехать, давно. Но я получил отказ, — Анатолий жестко и горько усмехнулся, — я отказник, и не скрываю этого. Я так хотел уехать из места, где я враг.
— Почему враг? — В голосе Павла прозвучала серьезность.
— Ты думаешь, я это знаю? — В улыбке Анатолия, появившейся на его губах, была печаль. — Ты слышал это слово — «отказник»? Это люди, которые хотели уехать из страны, где в них видели постоянных врагов. Но им отказали в надежде.
— Я не понимаю этого — уезжать, — сказал Павел, — это выглядит как предательство. Предательство своей страны.
— Серьезно? — Анатолий усмехнулся. — Какой страны? И чего предательство? Предательство страны, которая уже тебя предала? А ты не думал по-другому — о том, что это выглядит как попытка спасти и сохранить себя?
— Ты преувеличиваешь, — в голосе Павла почему-то зазвучала неуверенность.
— Разве? — Анатолий продолжал улыбаться. — Ты знаешь, как это, постоянно идти туда, где тебя не ждут? Знать, что ты никому там не нужен? Тебе не рады. Каждый твой промах вызывает радость. Каждая твоя рана — смех. Представь, как это — жить так изо дня в день. Всегда ненужным. Всегда вызывающим раздражение, злость и зависть. Ты сможешь это пережить?
— Нет, — быстро ответил Павел и тут же поправился: — Нет, но…
— А я живу так всю свою жизнь. И не один я. Скажи, почему я, человек с университетским образованием, развитым умом и кое-какими знаниями… Не лучше и не хуже всех, просто обладаю знаниями и умом… Должен жить на этой советской уравниловке и подстраиваться под какого-то дебила, которому посчастливилось родиться сыном конюха или тракториста в деревне? Откуда взялся этот лозунг, что все равны? Я не хочу быть равным! Я хочу быть нужным. Приносить пользу своим умом, делать то, что я люблю. А родная страна всегда видела во мне врага.
— Снова преувеличение, — неуверенно сказал Павел. — Просто наша страна дает всем равные возможности.
— А почему она их дает? — быстро перебил Анатолий. — Почему эти возможности равны? Они не могут быть равными изначально. Это абсурд! У меня и у тракториста разные возможности. Профессор не может быть равным дворнику. Они не могут получать одинаковую зарплату. Они НЕ РАВНЫ. Писатель не равен фрезеровщику. Это не значит, что кто-то лучше, а кто-то хуже. Они РАЗНЫЕ. Ум, знания, достижения — все это обесценено в нашей стране, превращено в ничто. Та же способность учиться. Образование не является гарантией успеха в жизни. А почему? Столько поколений умных, интеллигентных, талантливых и культурных людей уничтожалось системой на протяжении долгих лет! И сохранились потомки этого быдла, этих уничтожителей, способных давить из зависти, по приказу, ради карьеры. Потомки — такое же быдло. Они пришли во власть. И вычеркнули все, что может поколебать веру в святой фетиш их социалистического будущего. В людях, умеющих мыслить, они видят врагов! И знаешь, как звучит для них имя врага? Оно мое! Это я враг. Враг потому, что не хочу быть таким же бездумным быдлом, живущим по приказу, и мыслить так, как положено и велено всем.
— Ты говоришь опасные вещи, — нахмурился Павел.
— Я ведь уже в тюрьме, не так ли? Что еще может быть хуже, расстрел? Я так не думаю. Расстрела я не боюсь. Может, я даже попаду в рай, где смогу писать свои романы, и жить этим.
— А может, ты попадешь в ад, — хохотнул Павел.
— Ну нет! Ада не существует. Ад уже здесь, на земле. Как там у Данте? «Оставь надежду, всяк сюда входящий». Тем более, что в надежде мне уже отказали.
— А вот давай представим, что ты выйдешь из тюрьмы… Ты снова будешь пытаться уехать?
— Буду, — твердо отозвался Анатолий, — буду, чтобы сохранить себя. И для этого есть весомая причина. Я не плохой и не хороший. Я просто другой. Человек с другой планеты. И я всегда буду другим. Не таким, как все.
— Ты сейчас все говоришь очень правильно. Но ты ничего не сказал о сионистских организациях.
— А сионистских организаций, которые уговаривают евреев, не существует. Это все выдумка КГБ. Эту выдумку они наклеивают на правду — на то, что есть люди, которые сознательно и добровольно хотят уехать из этой страны. Потому что нельзя всю жизнь быть врагами.
«Потепление» и надежда на свободу было столь кратковременным, что уже со второй половины 1960-х годов в еврейском национальном движении ключевой становится борьба за эмиграцию. В одном из писем в «Литературную газету» так мотивировалось стремление выехать за пределы СССР: «В Советском Союзе все евреи бесправны».
Именно в это время возникает такой феномен как «отказник». Так начали называть человека, который подал заявление на эмиграцию, а ему по тем или иным причинам было отказано. Засветившись с этой стороны и автоматически попав в разряд неблагонадежных, человек этот оказывался вовлеченным в круговорот борьбы за право на выезд из СССР.
Евреи долго и мучительно боролись за это право. Отчасти и под давлением западной общественности советские власти пошли на уступку евреям в виде разрешения выехать из страны. Однако тем самым евреи как бы подписали себе приговор — уже на формальных основаниях они становились потенциальными предателями и врагами Родины, стремясь покинуть ее.
С 1935-го по 1958 год действовал закон, по которому побег через границу или отказ вернуться из-за границы карались смертной казнью. А членам семьи перебежчика грозило 10 лет лагерей. Бежали, в основном, высокопоставленные чекисты и дипломаты, осознав, что над ними уже занесен топор и терять им больше нечего.
В начале 1966 года, находясь в Париже, советский премьер Алексей Косыгин заявил: «Если есть семьи, разобщенные войной, которые хотели бы встретить своих родственников вне СССР, или даже оставить СССР, мы сделаем все, чтобы помочь им решить эту проблему». Это событие считается началом легальной эмиграции из СССР.
Москва начала разрешать советским евреям, немцам и понтийским грекам выезд с целью воссоединения семей. Порой люди уезжали по вызову дальних или фальшивых родственников, оставляя в СССР родителей, но все понимали правила игры. Однако неукоснительно соблюдался принцип: человек, добровольно покинувший СССР, впоследствии не мог приехать даже на похороны матери.
Впервые существенную роль в эмиграции начали играть экономические мотивы. Излюбленный упрек в адрес уезжающих состоял в том, что они отправились «за колбасой».
Появился советский анекдот, отлично характеризующий эпоху. Двое евреев что-то оживленно обсуждают. К ним подходит третий и говорит: «Не знаю, о чем вы, но ехать надо!»
Многие советские граждане рассматривали возможность уехать как привилегию. Это порождало зависть и подпитывало бытовой антисемитизм.
На государственном уровне евреев начали рассматривать как «ненадежный контингент». Трудности с поступлением на престижную работу, в свою очередь, усиливали эмиграционные настроения.
Уровень эмиграции всецело зависел от текущего состояния отношений между СССР и Западом. Стоило им осложниться, и желающим начинали отказывать, нередко без всякого объяснения причин. Возникло выражение «сидеть в отказе». Иногда это состояние длилось годами, причем человека, подавшего заявление на выезд, немедленно увольняли с работы, оставляя без средств к существованию.
Глава КГБ и некоторые другие члены руководства добивались полного прекращения эмиграции, поскольку сам факт, что такое количество людей «голосует ногами» за «загнивающий капитализм», по их мнению, подрывал «морально-политическое единство советского общества».
Первая волна эмиграции началась в 1955 году и продолжалась до 1967 года. В этот период в Израиль прибыли более 12 тысяч эмигрантов. Это были в основном евреи, которые во время Второй мировой войны оказались разделены с родственниками, живущими в Израиле. Отнюдь не все из них были пожилыми. Благодаря небольшим размерам эта группа русскоязычных эмигрантов была не слишком заметна и легко абсорбировалась в Израиле, к тому же она состояла из людей, которых Израиль особенно привлекал.
Превратности «русской» эмиграции этого периода отражают ее тесную связь с политикой СССР. Она прекратилась после войны на Синае 1956 года, но затем постепенно оживлялась по мере нормализации отношений между Израилем и СССР. К началу 1966 года в Израиле было около 1900 репатриантов из СССР.
Для большинства евреев, живущих в Советском Союзе, тема эмиграции, отъезда всегда была болезненной темой. Болезненной она была и для Анатолия.
— Я снова подам на выезд через время, — сказал он, — если, конечно, выйду из тюрьмы. Надеюсь, что выйду, и после тюрьмы меня скорее выпустят.
— Поэтому ты не искал эту девушку, так? — прищурился Павел.
— Я и не буду ее искать, потому что я не хочу оставаться здесь, — просто, но твердо произнес Анатолий, — здесь, где я всегда враг.
— Но ведь должны быть люди, которые тебя любят! — воскликнул Павел.
— Я не хочу, чтобы меня любили. Я хочу, чтобы мне дали дышать.
— Кажется, я понимаю… — вздохнул Павел. — С детства слышал одну дурацкую присказку, но только теперь начинаю понимать ее смысл. «Если в доме нет воды, воду выпили жиды». Раньше я смеялся. Но теперь, слушая тебя… Я не знаю. Но я понимаю, что ты хочешь сказать. Понимаю очень хорошо.
Глава 21
Дождь, очевидно, шел ночью. Не выспавшись, Емельянов спросонок угодил ногой в ближайшую лужу и, забрызгавшись, чертыхнулся в голос. День и без того обещал быть паршивым, а тут еще эти лужи… И без того тротуары в Одессе не отличались гладкостью и удобством. После дождя это были сплошные лужи и колдобины.
Всю ночь Емельянов не спал. Его мучили странные мысли о том, что он попал в центр какого-то огромного спрута, и этот спрут, шевеля щупальцами, затягивает его все глубже и глубже.
Казалось бы, два совершенно разных дела: дело о самоубийстве скрипача Лифшица и дело об убийстве вора Паука. Между знаменитым на весь мир музыкантом и вором, трижды сидевшим в тюрьме, не было ничего общего. Эти люди были абсолютно разными по социальному происхождению, по своим достижениям, образованию, интеллекту, уму. Более того — вряд ли они когда-то могли пересекаться в жизни, если только вор Паук не грабанул квартиру знаменитого состоятельного скрипача. Впрочем, эту информацию Емельянов уже проверил. Не грабил. Да и по рамкам современного мира скрипач не был так уж богат.
Не цеховик, не валютчик, не партийный бонза. Не было в его квартире добычи, способной привлечь внимание вора в законе Паука, опытного домушника, который воровал с детства. Уж Паук умел свою добычу распознать.
Емельянов не поленился, взял в архиве дела Паука и изучил его методы. Вор оплетал свою жертву паутиной слежки и информации, как настоящий Паук. Он изучал все о своей жертве: членов семьи, привычки, распорядок дня, кто в какой комнате находится. Даже то, спит жертва с открытой форточкой или нет.
Неделями слежки Паук плел вокруг своей жертвы сеть. И в один прекрасный день совершал верный ход. Он выяснял удачный момент, когда в квартире никого не будет и можно зайти с наименьшими потерями. Пробирался и выносил абсолютно все.
Но Паук любил богатую добычу. Последней его жертвой был цеховик, который шил мужские брюки, подделывая их под знаменитые лейблы. В подвале своего дома на Слободке он сколотил подпольный цех, в котором шились подделки.
Улучив момент, в воскресенье, когда цех не работал, а вся семья цеховика отправилась на пикник к общим знакомым, Паук вместе с двумя подельниками проник в дом и вынес колоссальную добычу. Добычей этой стала импортная техника, золото, бриллианты, натуральные меха и деньги — 20 тысяч советских рублей.
После того, как Паука взяли у скупщика краденого в попытке сбыть меховые шубы, цеховик тоже попал в поле зрения правоохранительных органов. Цех накрыли, имущество конфисковали, а цеховик получил 15 лет строгого режима. Так что Паук знал, куда лез.
Он вряд ли пошел бы в квартиру скрипача. Поэтому Емельянов допускал мысль, что Паук вообще не был знаком со скрипачом, не слышал о нем и не видел никогда в жизни.
Однако почему-то между этими делами сыщики из КГБ поставили знак равенства. Вернее, один сыщик, Печерский. Ведь именно он дал распоряжение эти дела прикрыть. Закрыть оба дела, не расследовать. Спустить на тормозах. Появился сам и на трупе в «Ракушке», и в квартире после смерти скрипача. Почему? Что было общего между этими двумя людьми? Почему за этими делами так пристально следит КГБ?
Емельянов взял два листка бумаги и тщательно записал все, что знает по каждому делу. Выходило не так уж много. А главное, точек соприкосновения не было. Разная смерть. Разная жизнь. Причины смерти тоже вряд ли могли быть общими.
Расписывая в подробностях информацию по каждой смерти, Емельянов вдруг пришел к выводу, что одна общая точка, объединяющая эти дела, все-таки есть. Это причина и мотивы смерти.
Смерть скрипача никак не была похожа на самоубийство. На теле обнаружили синяки. Причины, по которым скрипач мог покончить с собой, были неизвестны. То же самое было и с Пауком.
Он умер вроде бы от естественных причин — остановка сердца, разрыв аорты, но в крови были обнаружены следы непонятного вещества. Причины, по которым кто-то мог желать смерти Пауку и избавиться от него, были неизвестны.
Вроде бы две смерти, в которых нет криминала, — однако это было неправдой. И у обоих было два странных, совсем необъяснимых обстоятельства.
Скрипач, который не употреблял алкоголь или употреблял его очень умеренно, напился перед своей смертью. У Паука срезали подушечки пальцев, чтобы нельзя было снять отпечатки, проверить их по картотеке и сразу определить его уголовное прошлое. Эти два обстоятельства никак нельзя было объяснить.
После долгих раздумий, после того, как были исписаны оба листка бумаги, Емельянов пришел к важному выводу: обе эти смерти связаны между собой. Иначе вокруг Емельянова не ходил бы кругами один и тот же человек — Печерский. Оба этих дела хотели закрыть самым неожиданным образом. Значит, между ними существовала связь. И Емельянов четко понимал: обнаружить эту связь необходимо во что бы то ни стало.