Имя ветра

На следующее утро я проснулся заспанный после всего двух часов сна, забрался в один из фургонов и продолжал дремать все утро. Время было к полудню, когда до меня, наконец, дошло, что прошлой ночью в трактире мы подобрали еще одного попутчика.

Звали его Джосн, он уплатил Роэнту за проезд до Анилена. У него были непринужденные манеры и открытая улыбка. Он выглядел человеком порядочным. Мне он не понравился.

Не понравился он мне по одной простой причине. Весь день он ехал рядом с Денной. Он неприкрыто ей льстил и шутил с нею насчет того, не согласится ли она стать одной из его жен. То, что мы накануне легли так поздно, на Денне, похоже, никак не сказалось: она была весела и свежа, как всегда.

В результате я целый день злился и ревновал, делая вид, будто мне все безразлично. Поскольку гордость не позволяла мне присоединиться к их разговору, я оказался предоставлен самому себе. Весь день я провел, погруженный в мрачные мысли, стараясь не обращать внимания на звук его голоса и время от времени вспоминая, какой была Денна накануне, когда луна отражалась в воде у нее за спиной.



В тот вечер я собирался пригласить Денну пройтись, пока все не улягутся на ночь. Но прежде чем я успел к ней подойти, Джосн сходил к одному из фургонов и достал большой черный футляр с латунными пряжками на боку. При виде этого футляра сердце у меня перевернулось.

Чуя не мое личное, но всеобщее предвкушение, Джосн не спеша расстегнул латунные застежки и с наигранной небрежностью достал свою лютню. То была дорожная лютня, с до боли знакомым длинным, изящным грифом и округлым корпусом. Уверенный во всеобщем внимании, Джосн склонил голову набок, провел рукой по струнам, остановился, прислушиваясь к звуку. Потом кивнул сам себе и заиграл.

У него был недурной тенор и довольно ловкие пальцы. Он сыграл сперва балладу, потом легкую, быструю застольную песню, потом еще одну песню, медленную и печальную, на языке, которого я не знал, но предположил, что это илльский. И наконец он заиграл «Лудильщика да дубильщика», и все подхватили припев. Все, кроме меня.

Я сидел неподвижно, как камень, и пальцы у меня ныли. Мне хотелось играть, а не слушать! Нет, «хотелось» – это не то слово. Я алкал и жаждал играть. И я совсем не горжусь тем, что подумывал украсть его лютню и сбежать под покровом ночи.

Он завершил песню шикарным проигрышем, и Роэнт пару раз хлопнул в ладоши, чтобы привлечь внимание.

– Ну все, пора спать! Если завтра проспите…

– Оставите на дороге! – мягко поддел его Деррик. – Знаем, знаем, господин Роэнт! На рассвете будем готовы выезжать!

Джосн расхохотался и ногой открыл футляр лютни. Но прежде чем он успел его убрать, я его окликнул:

– А можно посмотреть?

Я старался не выдать голосом своего страстного желания, делая вид, будто это всего лишь праздное любопытство.

Я сам возненавидел себя за этот вопрос. Попросить у музыканта подержать его инструмент – примерно то же самое, что попросить у человека поцеловать его жену. Немузыканту не понять. Инструмент – это сразу и спутница, и возлюбленная. А между тем чужие все время просят его полапать. Я знал, что так не делают, но не мог удержаться.

– На секундочку, можно?

Я увидел, что он слегка напрягся. Ему не хотелось давать мне лютню. Но поддерживать хорошие отношения с окружающими – это часть ремесла менестреля, не менее важная, чем умение играть.

– Да пожалуйста! – непринужденно ответил он. Я видел, что непринужденность эта фальшивая, но, наверное, остальные поверили. Он подошел ко мне и протянул лютно. – Только аккуратно…

Джосн отступил на пару шагов и старательно сделал вид, что чувствует себя как ни в чем не бывало. Но я-то видел, как он стоит, слегка присогнув руки, готовый кинуться и выхватить у меня лютню, если вдруг понадобится.

Я повернул лютню в руках. Объективно говоря, ничего особенного в ней не было. Отец про нее сказал бы – немногим лучше, чем дрова. Я погладил корпус. Прижал ее к груди.

И, не поднимая глаз, тихо сказал:

– Какая же она красивая!

Голос у меня подсел от волнения.

Она была прекрасна. Самое прекрасное, что я видел за три года. Прекраснее, чем весенние поля после трех лет в вонючей выгребной яме большого города. Прекраснее Денны! Ну… почти.

Могу сказать честно: я все еще был не вполне самим собой. Я всего четыре дня как перестал быть уличным мальчишкой. Я был уже не тем человеком, что во времена труппы, но еще и не тем, о котором говорится в историях. Тарбеан изменил меня. Я научился многому, без чего жить было бы куда проще.

Но, сидя у костра, склонившись над лютней, я почувствовал, как жесткие и неприятные части меня, которыми я обзавелся в Тарбеане, трескаются. Точно глиняная форма вокруг остывающей отливки, они рассыпались и отпали, оставив под собой нечто чистое и твердое.

Я тронул струны, одну за другой. Коснувшись третьей, я обнаружил, что она немного не строит, и чисто машинально подкрутил колок.

– Эй, парень, эти штучки не трогай! – Джосн старался говорить непринужденно. – Инструмент расстроишь!

Но я его уже не слышал. Певец и все остальные были сейчас от меня так далеки – как будто на дне Сентийского моря!

Я тронул последнюю струну, подстроил и ее тоже, самую малость. Взял простой аккорд, провел рукой по струнам. Аккорд прозвучал мягко и верно. Я переставил палец – аккорд стал минорным, для меня это всегда звучало так, будто лютня говорит «Мне грустно!». Я еще раз переставил руку, и лютня издала два аккорда, перешептывающихся друг с другом. А потом я, сам не понимая, что делаю, заиграл.

Касаться струн было очень странно – будто снова встретиться с друзьями, которые уже и забыли, что у них общего. Я играл медленно и негромко, рассыпая ноты не дальше круга света от костра. Пальцы и струны вели между собой осторожную беседу, как если бы их танец описывал безумную страсть.

А потом внутри у меня что-то лопнуло, и в тишину хлынула музыка. Пальцы заплясали по струнам; они сновали причудливо и проворно, вплетая нечто невесомое и трепещущее в круг света, созданный нашим костром. Музыка колыхалась, точно паутина, тронутая легким дыханием, она кувыркалась, точно лист, падающий на землю, и вся она была – как три года в тарбеанском Приморье, с пустотою внутри и руками, ноющими от жестокого холода.

Не знаю, долго ли я играл. Может, минут десять, может быть, час. Но руки у меня не привыкли к такому напряжению. Они соскользнули со струн, и музыка рассыпалась, точно сон при пробуждении.

Я поднял глаза и увидел, что все сидят абсолютно неподвижно, и лица – у кого потрясенные, у кого изумленные. Потом, как если бы мой взгляд развеял какие-то чары, все зашевелились. Роэнт поерзал на месте. Двое наемников переглянулись, вскинув брови. Деррик смотрел на меня так, будто впервые увидел.

Рета так и осталась сидеть, застыв, прикрыв рот ладонью. Денна спрятала лицо в ладонях и разрыдалась, тихо, безутешно всхлипывая.


Джосн просто встал. Лицо у него было ошеломленное и бледное, без кровинки, будто его ножом пырнули.

Я протянул ему лютню, не зная, то ли поблагодарить, то ли извиниться. Он неловко взял ее. Немного помолчав, не зная, что сказать, я оставил их сидеть у костра и побрел прочь, к фургонам.

Вот как Квоут провел последнюю ночь перед тем, как явился в университет, под плащом, служившим ему сразу постелью и одеялом. Когда он лег, за спиной у него остался круг света от костра, а перед ним мантией раскинулась тьма. Глаза у него были открыты, это точно, но кто из нас может сказать, будто знает, что он видел?

Лучше посмотрите ему за спину, в круг света от костра. Пусть Квоут пока побудет один. Всякий имеет право немного побыть в одиночестве, когда захочет. И если он даже, предположим, и плакал, что ж, простим его за это. В конце концов, он ведь был еще мальчишка, и ему только предстояло узнать, что такое настоящая печаль.





Глава 35

Расставание




Погода по-прежнему стояла хорошая, а потому на закате фургоны вкатили в Имре. Я был угрюм и обижен. Денна весь день ехала в фургоне с Джосном, а я был глуп и горд и держался в стороне.

Как только фургоны остановились, все засуетились. Роэнт, еще не успев остановить лошадей, принялся спорить с чисто выбритым мужчиной в бархатной шляпе. После первого торга десяток работников принялись разгружать рулоны ткани, бочонки с патокой и джутовые мешки с кофе. Рета наблюдала за ними суровым взором. Джосн метался вокруг, следя, чтобы его багаж не попортили и не украли.

С моим багажом было проще: у меня ничего не было, кроме котомки. Я вытащил ее из-под каких-то рулонов ткани и отошел от фургонов. Закинув котомку на плечо, я принялся озираться в поисках Денны.

Вместо Денны я увидел Рету.

– Ты нам много помогал в дороге, – отчетливо сказала она. По-атурански она говорила куда чище Роэнта, почти без сиарского акцента. – Всегда хорошо иметь под рукой человека, который способен распрячь лошадь без посторонней помощи.

Она протянула мне монету.

Я взял деньги не раздумывая. Это было рефлекторное действие, я же много лет просил милостыню. Вроде как руку от огня отдернуть, только наоборот. И только когда монета оказалась у меня в руке, я на нее взглянул. Это была целая медная йота, ровно половина того, что я уплатил им за проезд до Имре. Когда я снова поднял глаза, Рета уже возвращалась к фургонам.

Не зная, что думать, я подошел к Деррику, присевшему на край конской колоды. Он поднял взгляд на меня, прикрыв ладонью глаза от закатного солнца:

– Ну что, ты пошел? А я уж было подумал, что ты с нами подольше останешься.

Я покачал головой.

– Рета мне йоту дала…

Он кивнул:

– Ну, это меня не удивляет. Большинство попутчиков – все равно что мертвый груз… – Он пожал плечами. – К тому же ей понравилось, как ты играешь. Ты никогда не думал сделаться менестрелем? Говорят, Имре для них самое подходящее место.

Я перевел разговор обратно на Рету:

– Мне бы не хотелось, чтобы Роэнт на нее рассердился. Он, по-моему, очень серьезно относится к деньгам.

Деррик расхохотался:

– А она что, нет, что ли?

– Деньги-то я платил Роэнту, – пояснил я. – Если бы он хотел мне что-то вернуть, думаю, он сделал бы это сам.

Деррик покачал головой.

– У них так не принято. Мужчина своих денег не отдает.

– Вот и я к чему, – сказал я. – Не хотелось бы, чтобы у нее были неприятности.

Деррик только руками замахал.

– Ты меня не так понял! – сказал он. – Роэнт знает. Может, он ее сам и прислал. Но взрослые сильдийцы денег не отдают. Это считается бабским делом. Они даже не покупают ничего, если есть такая возможность. Ты не обратил внимания, что насчет ночлега и еды в трактире давеча договаривалась Рета?

Теперь, когда он об этом упомянул, я вспомнил.

– Но почему? – спросил я.

Деррик пожал плечами:

– Да нипочему. Принято у них так, и все тут. Потому-то сильдийские обозы так часто водят муж с женой.

– Деррик! – раздался из-за фургонов голос Роэнта.