Имя ветра
Часть 46 из 154 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Он натянул на меня новую пару.
– А эти?
Это были башмаки обычной коричневой кожи, и они сели на меня, как будто сапожник нарочно снимал с меня мерку для них. Я уперся ногой в пол – башмак надежно охватывал ногу. А я и забыл, как это чудесно – ходить в удобной обуви…
– Сколько они стоят? – опасливо спросил я.
Вместо того чтобы ответить, сапожник встал и принялся шарить глазами по полкам.
– По ногам о человеке можно сказать очень многое, – задумчиво говорил он. – Вот иной раз заходит ко мне человек: улыбается, смеется, туфли вычищены, блестят, носки напудрены… А снимет обувь – ба, а ноги-то воняют! Это люди, которым есть что скрывать. У них куча дурно пахнущих секретов, и они пытаются их спрятать, точь-в-точь как свои вонючие ноги.
Он обернулся и посмотрел на меня.
– Но это никогда не получается. Единственный способ сделать так, чтобы ноги не воняли – это давать им подышать воздухом. Наверное, и с секретами так же. Но в этом я не разбираюсь. Я разбираюсь только в обуви.
Он принялся рыться у себя на рабочем столе.
– А то еще приходят молодые придворные – обмахиваются веером, охают об очередной трагедии. А ноги-то у них – розовые, мягкие. Сразу видно, что они своими ногами отродясь никуда не ходили. И понятно, что им на самом деле никогда не причиняли боль.
Он наконец нашел то, что искал, и достал пару башмаков, похожих на те, что были на мне.
– Ага, вот они! Их мой Джейкоб носил, когда был в вашем возрасте.
Он сел на табурет и расшнуровал те башмаки, что были на мне.
– А вы вот, – продолжал он, – парнишка молоденький, а ступни у вас старые: все в шрамах, в мозолях… Такими ногами целый день можно босиком по камням бегать, никакой обуви не надо. У юноши ваших лет такие ноги могут быть только по одной причине…
Он поднял глаза на меня, давая понять, что то был вопрос. Я кивнул.
Он улыбнулся, положил руку мне на плечо:
– Ну, и как они вам?
Я встал, чтобы проверить. Эти башмаки были еще удобнее тех, которые я только что мерил, хотя и те были удобней некуда, оттого что эти были немного разношенные.
– Ну так вот, эта пара, – сапожник помахал теми башмаками, которые держал в руках, – она новая. Они еще не прошли ни мили. За такие новые башмаки я беру талант. Может, даже талант две йоты. Ну а эти, – он указал на мои ноги, – эти поношенные. Ношеной обувью я не торгую.
Он обернулся ко мне спиной и довольно бесцельно принялся прибираться на столе, мурлыча себе под нос. Со второй секунды я узнал мелодию: «Прочь из города, лудильщик».
Я понял, что он пытается сделать мне добро. Еще неделю назад я бы радостно ухватился за возможность бесплатно обзавестись башмаками. Но сейчас мне это почему-то казалось неправильным. Я потихоньку собрал свои вещи и, прежде чем уйти, положил на табурет пару медных йот.
Почему? Потому что гордость – странная штука, а щедрость заслуживает ответной щедрости. Но в основном потому, что мне казалось, что так будет правильно, а это само по себе достаточно веская причина.
– Четыре дня. Если дождь польет, то шесть.
Роэнт был третьим погонщиком, у которого я спросил, не идет ли он на север, в Имре – город, ближайший к университету. Это был коренастый сильдиец с буйной черной бородой, скрывавшей большую часть его лица. Он отвернулся и принялся по-сиарски браниться на человека, который грузил в фургон рулоны ткани. Когда Роэнт говорил на родном языке, его голос звучал как рассерженный камнепад.
Он снова обернулся ко мне, и его грубый голос опустился до сдержанного рокота:
– Два медяка. Йоты. Никаких пенни. Можешь ехать в фургоне, если будет свободное место. Ночевать можешь под фургоном, если захочешь. Ужинать будешь с нами со всеми. На обед только хлеб. Если застрянем, будешь помогать толкать.
В разговоре снова возникла пауза – он опять принялся орать на своих работников. В обозе было три фургона, груженных товаром, а четвертый выглядел до боли знакомым: один из тех домов на колесах, в каких я провел почти все свое детство. На передке этого фургона сидела жена Роэнта, Рета. Лицо у нее делалось то суровым, когда она смотрела на работников, загружающих фургоны, то улыбчивым, когда она разговаривала со стоящей рядом девушкой.
Я так понял, что девушка – попутчица, как и я. Девушка была моей ровесницей, ну, может, на год постарше, однако в этом возрасте год имеет большое значение. Про детей этого возраста тали говорят так: «Мальчик тянется, а девочка – растет».
Одета она была практично, в дорожное – в штаны и рубаху. Она была еще достаточно юной, чтобы это не выглядело неуместным. Держалась она так, что, будь она еще на годик постарше, я бы поневоле счел ее за даму. Пока же она, разговаривая с Ретой, вела себя то женственно и грациозно, то по-детски импульсивно. У нее были длинные черные волосы, и…
Проще сказать, она была красавица. А я так давно не видел ничего по-настоящему прекрасного!
Роэнт проследил направление моего взгляда и продолжал:
– По вечерам все помогают разбивать лагерь. И караулят тоже все по очереди. Заснешь на дежурстве – оставим на дороге. Есть будешь с нами, что жена моя сготовит. Станешь привередничать – оставим на дороге. Будешь отставать – оставим на дороге. Будешь донимать девушку… – он огладил пышную черную бороду, – добра не жди!
Надеясь развернуть его мысли в другом направлении, я спросил:
– А когда вы грузиться закончите?
– Через два часа! – объявил он с угрюмой решимостью, как бы говоря работникам «И только попробуйте не управиться!».
Один из работников выпрямился во весь рост, стоя на фургоне, прикрыл глаза ладонью и крикнул, перекрывая конский топот, скрип фургонов и гомон людей, висевший над площадью:
– Эй, малый, да ты не тушуйся! Он мужик неплохой, хоть и ворчливый!
Роэнт грозно ткнул в него пальцем, и парень вернулся к работе.
Ну меня-то убеждать было не надо. Если человек путешествует с женой, такому, как правило, доверять можно. Ну и потом, цена была справедливая, и обоз уходил сегодня. Воспользовавшись случаем, я достал из кошелька пару йот и протянул их Роэнту.
Он обернулся ко мне.
– Два часа! – он поднял два толстых пальца, для пущей наглядности. – Опоздаешь – оставим!
Я торжественно кивнул.
– Риэуса, ту киалус а-йша туа.
«Спасибо за то, что приблизил меня к своей семье».
Роэнт вскинул лохматые брови, но тут же опомнился и ответил коротким кивком, который мог бы сойти и за небольшой поклон. Я огляделся, стараясь сориентироваться на площади.
– А ты, малый, непрост, как я погляжу!
Я обернулся и увидел того самого работника, что кричал мне с фургона. Он протянул мне руку:
– Я Деррик.
Я пожал руку. Мне было не по себе. Мне так давно не доводилось просто болтать с кем-то, что я чувствовал себя странно и неуверенно.
– Квоут.
Деррик заложил руки за спину, и, поморщившись, потянул спину. Он был на полторы головы выше меня, лет двадцати на вид, высокий, белокурый.
– Ну, удивил ты нашего Роэнта! Где это ты сиарскому-то выучился?
– Я немного занимался с арканистом, – объяснил я, проводив взглядом Роэнта, который пошел поговорить с женой. Черноволосая девушка посмотрела в мою сторону и улыбнулась. Я отвел глаза, не зная, как себя вести.
Он пожал плечами:
– Ну, беги тогда за вещами. Роэнт у нас лает, но не кусает, но, когда фургоны загрузятся, ждать он не станет.
Я кивнул, хотя никаких «вещей» у меня не было. Однако мне еще нужно было кое-что прикупить. Говорят, что в Тарбеане можно отыскать что угодно, были бы деньги. В целом это правда.
Я спустился по лестнице в подвал Траписа. Очень странно было спускаться по этой лестнице в башмаках. Приходя сюда, я привык чувствовать под ногами холодный сырой камень.
Когда я вошел в коридорчик, навстречу мне из внутренних помещений появился оборванный мальчишка с маленьким зимним яблочком в руке. Увидев меня, он остановился как вкопанный, потом насупился и подозрительно сощурился. Опустив глаза, он грубо протиснулся мимо меня.
Я машинально отбросил его руку от своего кошелька, обернулся и уставился на него: я был так ошеломлен, что просто язык отнялся. Мальчишка вылетел на улицу. Я был смущен и расстроен. Мы ж раньше никогда друг у друга не воровали! На улице – да, на улице каждый сам за себя, но подвал Траписа был для нас практически святилищем, вроде церкви. Никто из нас не стал бы рисковать все испортить…
Я миновал последние несколько шагов, отделявшие меня от комнаты, и с облегчением увидел, что все остальное там по-прежнему. Траписа на месте не было – видно, ушел собирать милостыню на детей. В комнате стояло шесть топчанов, все были заняты, и еще несколько детей лежали на полу. Несколько чумазых уличных мальчишек толпились вокруг большой корзины на столе, расхватывая зимние яблоки. Они обернулись и угрюмо, с ненавистью уставились на меня.
И тут я все понял! Они меня просто не узнали. Чистый, прилично одетый, я выглядел как какой-нибудь мальчик из хорошей семьи, который забрел сюда по ошибке. Я перестал быть своим.
И тут как раз вернулся Трапис. Под мышкой он держал несколько больших лепешек, в другой руке нес орущего ребенка.
– Ари, – сказал он одному из мальчиков у корзины, – поди помоги. У нас новая гостья, ее надо переодеть.
Мальчик подбежал и взял у Траписа ребенка. Трапис положил хлеб на стол, рядом с корзиной, и все дети уставились на него. У меня внутри все перевернулось. На меня Трапис даже не взглянул. А вдруг и он меня не узнает? А вдруг велит убираться прочь? Я не знал, что я стану делать тогда. Я принялся пятиться к двери.
Трапис принялся указывать пальцем на ребят:
– Так-так, посмотрим… Дэвид, слей и выскобли бочонок с питьевой водой. А то он что-то плесневеть взялся. Когда управишься, пусть Натан накачает туда воды.
– А можно мне хлеба на двоих? – попросил Натан. – Мне для брата…
– Твой брат и сам может прийти за хлебом, – мягко возразил Трапис, потом, видно, что-то почуял и пристально взглянул на мальчика. – С ним что-то случилось?
Натан кивнул, не поднимая глаз.
Трапис положил руку парнишке на плечо:
– Ну, веди его сюда, посмотрим, что с ним такое.
– Да у него нога! – выпалил Натан, готовый разрыдаться. – Она горячая-горячая, и он совсем не может ходить!
Трапис кивнул и указал на следующего мальчишку:
– А эти?
Это были башмаки обычной коричневой кожи, и они сели на меня, как будто сапожник нарочно снимал с меня мерку для них. Я уперся ногой в пол – башмак надежно охватывал ногу. А я и забыл, как это чудесно – ходить в удобной обуви…
– Сколько они стоят? – опасливо спросил я.
Вместо того чтобы ответить, сапожник встал и принялся шарить глазами по полкам.
– По ногам о человеке можно сказать очень многое, – задумчиво говорил он. – Вот иной раз заходит ко мне человек: улыбается, смеется, туфли вычищены, блестят, носки напудрены… А снимет обувь – ба, а ноги-то воняют! Это люди, которым есть что скрывать. У них куча дурно пахнущих секретов, и они пытаются их спрятать, точь-в-точь как свои вонючие ноги.
Он обернулся и посмотрел на меня.
– Но это никогда не получается. Единственный способ сделать так, чтобы ноги не воняли – это давать им подышать воздухом. Наверное, и с секретами так же. Но в этом я не разбираюсь. Я разбираюсь только в обуви.
Он принялся рыться у себя на рабочем столе.
– А то еще приходят молодые придворные – обмахиваются веером, охают об очередной трагедии. А ноги-то у них – розовые, мягкие. Сразу видно, что они своими ногами отродясь никуда не ходили. И понятно, что им на самом деле никогда не причиняли боль.
Он наконец нашел то, что искал, и достал пару башмаков, похожих на те, что были на мне.
– Ага, вот они! Их мой Джейкоб носил, когда был в вашем возрасте.
Он сел на табурет и расшнуровал те башмаки, что были на мне.
– А вы вот, – продолжал он, – парнишка молоденький, а ступни у вас старые: все в шрамах, в мозолях… Такими ногами целый день можно босиком по камням бегать, никакой обуви не надо. У юноши ваших лет такие ноги могут быть только по одной причине…
Он поднял глаза на меня, давая понять, что то был вопрос. Я кивнул.
Он улыбнулся, положил руку мне на плечо:
– Ну, и как они вам?
Я встал, чтобы проверить. Эти башмаки были еще удобнее тех, которые я только что мерил, хотя и те были удобней некуда, оттого что эти были немного разношенные.
– Ну так вот, эта пара, – сапожник помахал теми башмаками, которые держал в руках, – она новая. Они еще не прошли ни мили. За такие новые башмаки я беру талант. Может, даже талант две йоты. Ну а эти, – он указал на мои ноги, – эти поношенные. Ношеной обувью я не торгую.
Он обернулся ко мне спиной и довольно бесцельно принялся прибираться на столе, мурлыча себе под нос. Со второй секунды я узнал мелодию: «Прочь из города, лудильщик».
Я понял, что он пытается сделать мне добро. Еще неделю назад я бы радостно ухватился за возможность бесплатно обзавестись башмаками. Но сейчас мне это почему-то казалось неправильным. Я потихоньку собрал свои вещи и, прежде чем уйти, положил на табурет пару медных йот.
Почему? Потому что гордость – странная штука, а щедрость заслуживает ответной щедрости. Но в основном потому, что мне казалось, что так будет правильно, а это само по себе достаточно веская причина.
– Четыре дня. Если дождь польет, то шесть.
Роэнт был третьим погонщиком, у которого я спросил, не идет ли он на север, в Имре – город, ближайший к университету. Это был коренастый сильдиец с буйной черной бородой, скрывавшей большую часть его лица. Он отвернулся и принялся по-сиарски браниться на человека, который грузил в фургон рулоны ткани. Когда Роэнт говорил на родном языке, его голос звучал как рассерженный камнепад.
Он снова обернулся ко мне, и его грубый голос опустился до сдержанного рокота:
– Два медяка. Йоты. Никаких пенни. Можешь ехать в фургоне, если будет свободное место. Ночевать можешь под фургоном, если захочешь. Ужинать будешь с нами со всеми. На обед только хлеб. Если застрянем, будешь помогать толкать.
В разговоре снова возникла пауза – он опять принялся орать на своих работников. В обозе было три фургона, груженных товаром, а четвертый выглядел до боли знакомым: один из тех домов на колесах, в каких я провел почти все свое детство. На передке этого фургона сидела жена Роэнта, Рета. Лицо у нее делалось то суровым, когда она смотрела на работников, загружающих фургоны, то улыбчивым, когда она разговаривала со стоящей рядом девушкой.
Я так понял, что девушка – попутчица, как и я. Девушка была моей ровесницей, ну, может, на год постарше, однако в этом возрасте год имеет большое значение. Про детей этого возраста тали говорят так: «Мальчик тянется, а девочка – растет».
Одета она была практично, в дорожное – в штаны и рубаху. Она была еще достаточно юной, чтобы это не выглядело неуместным. Держалась она так, что, будь она еще на годик постарше, я бы поневоле счел ее за даму. Пока же она, разговаривая с Ретой, вела себя то женственно и грациозно, то по-детски импульсивно. У нее были длинные черные волосы, и…
Проще сказать, она была красавица. А я так давно не видел ничего по-настоящему прекрасного!
Роэнт проследил направление моего взгляда и продолжал:
– По вечерам все помогают разбивать лагерь. И караулят тоже все по очереди. Заснешь на дежурстве – оставим на дороге. Есть будешь с нами, что жена моя сготовит. Станешь привередничать – оставим на дороге. Будешь отставать – оставим на дороге. Будешь донимать девушку… – он огладил пышную черную бороду, – добра не жди!
Надеясь развернуть его мысли в другом направлении, я спросил:
– А когда вы грузиться закончите?
– Через два часа! – объявил он с угрюмой решимостью, как бы говоря работникам «И только попробуйте не управиться!».
Один из работников выпрямился во весь рост, стоя на фургоне, прикрыл глаза ладонью и крикнул, перекрывая конский топот, скрип фургонов и гомон людей, висевший над площадью:
– Эй, малый, да ты не тушуйся! Он мужик неплохой, хоть и ворчливый!
Роэнт грозно ткнул в него пальцем, и парень вернулся к работе.
Ну меня-то убеждать было не надо. Если человек путешествует с женой, такому, как правило, доверять можно. Ну и потом, цена была справедливая, и обоз уходил сегодня. Воспользовавшись случаем, я достал из кошелька пару йот и протянул их Роэнту.
Он обернулся ко мне.
– Два часа! – он поднял два толстых пальца, для пущей наглядности. – Опоздаешь – оставим!
Я торжественно кивнул.
– Риэуса, ту киалус а-йша туа.
«Спасибо за то, что приблизил меня к своей семье».
Роэнт вскинул лохматые брови, но тут же опомнился и ответил коротким кивком, который мог бы сойти и за небольшой поклон. Я огляделся, стараясь сориентироваться на площади.
– А ты, малый, непрост, как я погляжу!
Я обернулся и увидел того самого работника, что кричал мне с фургона. Он протянул мне руку:
– Я Деррик.
Я пожал руку. Мне было не по себе. Мне так давно не доводилось просто болтать с кем-то, что я чувствовал себя странно и неуверенно.
– Квоут.
Деррик заложил руки за спину, и, поморщившись, потянул спину. Он был на полторы головы выше меня, лет двадцати на вид, высокий, белокурый.
– Ну, удивил ты нашего Роэнта! Где это ты сиарскому-то выучился?
– Я немного занимался с арканистом, – объяснил я, проводив взглядом Роэнта, который пошел поговорить с женой. Черноволосая девушка посмотрела в мою сторону и улыбнулась. Я отвел глаза, не зная, как себя вести.
Он пожал плечами:
– Ну, беги тогда за вещами. Роэнт у нас лает, но не кусает, но, когда фургоны загрузятся, ждать он не станет.
Я кивнул, хотя никаких «вещей» у меня не было. Однако мне еще нужно было кое-что прикупить. Говорят, что в Тарбеане можно отыскать что угодно, были бы деньги. В целом это правда.
Я спустился по лестнице в подвал Траписа. Очень странно было спускаться по этой лестнице в башмаках. Приходя сюда, я привык чувствовать под ногами холодный сырой камень.
Когда я вошел в коридорчик, навстречу мне из внутренних помещений появился оборванный мальчишка с маленьким зимним яблочком в руке. Увидев меня, он остановился как вкопанный, потом насупился и подозрительно сощурился. Опустив глаза, он грубо протиснулся мимо меня.
Я машинально отбросил его руку от своего кошелька, обернулся и уставился на него: я был так ошеломлен, что просто язык отнялся. Мальчишка вылетел на улицу. Я был смущен и расстроен. Мы ж раньше никогда друг у друга не воровали! На улице – да, на улице каждый сам за себя, но подвал Траписа был для нас практически святилищем, вроде церкви. Никто из нас не стал бы рисковать все испортить…
Я миновал последние несколько шагов, отделявшие меня от комнаты, и с облегчением увидел, что все остальное там по-прежнему. Траписа на месте не было – видно, ушел собирать милостыню на детей. В комнате стояло шесть топчанов, все были заняты, и еще несколько детей лежали на полу. Несколько чумазых уличных мальчишек толпились вокруг большой корзины на столе, расхватывая зимние яблоки. Они обернулись и угрюмо, с ненавистью уставились на меня.
И тут я все понял! Они меня просто не узнали. Чистый, прилично одетый, я выглядел как какой-нибудь мальчик из хорошей семьи, который забрел сюда по ошибке. Я перестал быть своим.
И тут как раз вернулся Трапис. Под мышкой он держал несколько больших лепешек, в другой руке нес орущего ребенка.
– Ари, – сказал он одному из мальчиков у корзины, – поди помоги. У нас новая гостья, ее надо переодеть.
Мальчик подбежал и взял у Траписа ребенка. Трапис положил хлеб на стол, рядом с корзиной, и все дети уставились на него. У меня внутри все перевернулось. На меня Трапис даже не взглянул. А вдруг и он меня не узнает? А вдруг велит убираться прочь? Я не знал, что я стану делать тогда. Я принялся пятиться к двери.
Трапис принялся указывать пальцем на ребят:
– Так-так, посмотрим… Дэвид, слей и выскобли бочонок с питьевой водой. А то он что-то плесневеть взялся. Когда управишься, пусть Натан накачает туда воды.
– А можно мне хлеба на двоих? – попросил Натан. – Мне для брата…
– Твой брат и сам может прийти за хлебом, – мягко возразил Трапис, потом, видно, что-то почуял и пристально взглянул на мальчика. – С ним что-то случилось?
Натан кивнул, не поднимая глаз.
Трапис положил руку парнишке на плечо:
– Ну, веди его сюда, посмотрим, что с ним такое.
– Да у него нога! – выпалил Натан, готовый разрыдаться. – Она горячая-горячая, и он совсем не может ходить!
Трапис кивнул и указал на следующего мальчишку: