Имя ветра

К тому времени я провел в Тарбеане уже несколько лет. Три дня рождения миновали незамеченными, и мне только что сравнялось пятнадцать. Я научился выживать в Приморье. Сделался опытным попрошайкой и вором. Замки и карманы раскрывались от первого же моего прикосновения. Я знал, в каких ломбардах берут товар «от дяди», не задавая лишних вопросов.

Я по-прежнему ходил оборванный и зачастую голодный, но умереть с голоду мне уже не грозило. Я мало-помалу собирал себе капитал на черный день. Даже после суровой зимы, когда мне не раз приходилось платить за то, чтобы переночевать в теплом углу, моя казна перевалила за двадцать железных пенни. Для меня это было все равно что драконий клад.

Я прижился здесь, и мне было нормально. Но, не считая желания пополнить свой капитал на черный день, жить мне было незачем. Мне не к чему было стремиться. Нечего было ждать. Я проводил время, ища, что бы спереть и чем бы развлечься.

Но несколько дней назад, в подвале у Траписа, все вдруг переменилось. Я услышал, как какая-то девочка завороженно рассказывала про сказочника, который все время сидит на Портовой стороне, в пивной, которая называется «Приспущенный флаг». И, если ей верить, каждый день на шестой колокол он рассказывает какую-нибудь историю. Какую историю ни попросишь – он все знает. А главное, говорила девчонка, он бьется об заклад. Если окажется, что он не знает той истории, которую ты попросишь, он тебе заплатит целый талант.

Я до самого вечера думал о том, что говорила девчонка. Я сомневался, что это правда, но невольно думал о том, что бы я сделал на целый серебряный талант. Можно было бы купить башмаки, а то и нож, дать денег Трапису, и все равно мой капитал на черный день удвоился бы.

И даже если насчет заклада девчонка врала, все равно, мне было интересно. На улицах не так уж много развлечений. Временами какая-нибудь уличная труппа разыгрывала пантомиму на углу или скрипач играл в трактире. Но большинство настоящих развлечений стоило денег, а мои пенни дались мне слишком тяжело, чтобы швырять их направо и налево.

Однако была и одна проблема. Ходить на Портовую сторону мне было небезопасно.

Пожалуй, следует объяснить, в чем дело. Больше года назад я увидел на улице Пайка. Я увидел его впервые со времен нашей встречи в мой первый день в Тарбеане, когда он и его дружки налетели на меня в том переулке и погубили мне отцовскую лютню.

Я осторожно выслеживал его большую часть дня, стараясь держаться на расстоянии и прячась в темных углах. Наконец Пайк вернулся к себе, в тупичок на Портовой стороне, где у него было свое логово наподобие моего. Его логово представляло собой кучу разломанных ящиков, из которых Пайк соорудил себе укрытие от непогоды.

Всю ночь я провел на крыше, выжидая, когда он уберется прочь на следующее утро. После этого я спустился в его ящичное логово и огляделся. В логове было уютно и полно всяких мелочей, собранных за несколько лет. Там была бутылка пива – я его выпил. Полголовки сыра – я его съел, и рубашка – я ее спер, потому что она была не такая драная, как моя.

В результате дальнейших поисков обнаружились всякие пустяки: свечка, моток бечевки, каменные шарики. Больше всего меня удивили несколько кусков парусины, на которых углем было намалевано женское лицо. Я шарил почти целых десять минут, прежде чем обнаружил то, что искал на самом деле. Дальше всего была запрятана деревянная шкатулочка, по которой было видно, что открывают ее часто. Там лежал засохший букетик фиалок, перевязанный белой ленточкой, деревянная лошадка, лишившаяся большей части своей веревочной гривы, и локон белокурых волос.

Я несколько минут провозился с кремнем и огнивом, прежде чем сумел развести огонь. Фиалки оказались хорошим трутом, и вскоре в небо уже повалили облака черного дыма. Я стоял и смотрел, как все, что дорого Пайку, гибнет в пламени.

Однако я слишком задержался, наслаждаясь местью. Пайк с приятелем увидели дым и примчались в тупичок, и я оказался в ловушке. Разъяренный Пайк набросился на меня. Он был на шесть дюймов выше и фунтов на пятьдесят тяжелее меня. А хуже всего то, что у него при себе был осколок стекла, с одного конца обмотанный шпагатом и служивший чем-то вроде ножа.

Он успел пырнуть меня в бедро над коленом, прежде чем я вбил его руку в мостовую, разбив его «нож». И все равно он еще сумел поставить мне фонарь под глазом и сломать несколько ребер, прежде чем я сумел как следует пнуть его между ног и вырваться оттуда. Когда я рванул прочь, Пайк еще некоторое время, прихрамывая, бежал за мной и кричал, что он меня убьет за то, что я натворил.

Я ему поверил. Поэтому, заштопав ногу, я собрал все деньги, отложенные на черный день, и купил пять пинт дрега – дешевого гнусного пойла, достаточно крепкого, чтобы рот от него пошел волдырями. Потом, хромая, дотащился до Портовой стороны, и стал ждать, пока Пайк с дружками меня заметят.

Ждать пришлось недолго. Я предоставил Пайку с двумя приятелями гнаться за мной полмили, через Портняжный проезд и потом в Свечники. Я держался главных улиц, зная, что они не решатся напасть среди бела дня, когда кругом полно народа.

Но, стоило мне шмыгнуть в переулок, они тут же кинулись за мной, подозревая, что я пытаюсь сбежать. Однако, свернув за угол, они обнаружили, что в переулке никого нет.

Пайку пришло в голову посмотреть наверх как раз в тот момент, когда я опрокинул на него с невысокого карниза ведро дрега. Пойло вымочило его насквозь, залив ему лицо и грудь. Пайк заорал, упал на колени и принялся тереть глаза. Тут я чиркнул украденной фосфорной спичкой и бросил ее на Пайка, глядя, как она зашипела и вспыхнула.

Исполненный незамутненной и жестокой детской ненависти, я надеялся, что Пайк тотчас обратится в огненный столп. Огненного столпа не вышло, но Пайк действительно загорелся. Он снова заорал и заметался, а его дружки принялись хлопать его, пытаясь сбить пламя. Я удрал, пока они были заняты.

Это случилось больше года назад. С тех пор я Пайка не видел. Разыскивать меня он не пытался, а от Портовой стороны я старался держаться подальше, временами делая крюк в несколько миль, лишь бы не ходить туда. Это было нечто вроде завета. Однако я не сомневался, что Пайк и его дружки меня не забыли и готовы поквитаться со мной, если вдруг заметят.

Обдумав все как следует, я решил, что дело слишком опасное. И даже возможность бесплатно послушать истории и шанс заполучить серебряный талант не перевешивали риска заново повстречаться с Пайком. И к тому же какую историю я бы мог попросить рассказать?

Этот вопрос крутился у меня в голове ближайшие несколько дней. Вот какую историю я бы попросил? Я пристроился было к портовому рабочему и получил затрещину прежде, чем успел сунуть руку ему в карман. Какую историю, а? Я просил милостыню на углу напротив тейлинской церкви. Какую историю? Я украл целых три каравая и отнес два из них к Трапису. Ну, какую?

И вот, лежа на крыше, в своем тайном убежище, там, где сходились три крыши, и проваливаясь в сон, я вдруг сообразил. Про Ланре! Да, разумеется! Я мог бы его попросить рассказать подлинную историю Ланре. Ту историю, которую мой отец…

Сердце у меня екнуло – я вдруг вспомнил то, о чем годами старался не думать: отца, небрежно бренчащего на лютне, мать, которая сидит в фургоне рядом с ним и поет… Я уже было машинально отшатнулся от этих воспоминаний, подобно тому, как отдергивают руку от огня.

Но тут с изумлением обнаружил, что воспоминания эти причиняют лишь слабую боль, а не мучительные страдания, как я ожидал. Вместо этого я почувствовал легкое, нарастающее возбуждение при мысли о том, чтобы услышать ту самую историю, которую искал мой отец. Историю, которую мог бы рассказать он сам.

Но все равно, я понимал, что таскаться на Портовую сторону ради какой-то истории – чистое безумие. Вся суровая практичность, к которой за эти годы приучил меня Тарбеан, требовала остаться в привычных местах, где можно чувствовать себя в безопасности…



Первый, кого я увидел, войдя в «Приспущенный флаг», был Скарпи. Он сидел на высоком табурете у стойки, старик с глазами как алмазы и телом, точно пугало из жердей, выброшенных морем. Тощий, с обветренным лицом и густыми белыми волосами на руках, лице и голове. Белизна волос особенно выделялась на фоне темно-коричневого загара – казалось, будто его забрызгало морской пеной.

У его ног сидели дети, человек двадцать, некоторые – моего возраста, большинство помладше. Странная это была компания: от чумазых уличных босяков вроде меня до сравнительно прилично одетых, умытых и ухоженных ребятишек, у которых, по всей видимости, были родители и дом.

Никого из них я в лицо не знал, но неизвестно ведь, кто из них может оказаться приятелем Пайка. Я нашел себе местечко у дверей и сел спиной к стене на корточки.

Скарпи выразительно прокашлялся, так, что мне сразу захотелось пить. Потом скорбно и многозначительно заглянул в стоявшую перед ним глиняную кружку и аккуратно поставил ее на стойку, перевернув кверху дном.

Ребятишки хлынули к стойке, наперебой бросая на нее монеты. Я быстренько прикинул, что есть у меня. Два железных полупенни, девять шимов и драб. В общей сложности чуть больше трех железных пенни на деньги Содружества. А может, он уже и не бьется об заклад на серебряный талант. Может, враки все то, что мне рассказывали.

Старик чуть заметно кивнул буфетчику:

– Феллоуского красного.

Голос у него был низкий и хриплый, производивший почти гипнотическое впечатление. Лысый дядька за стойкой сгреб монеты и расторопно налил вина в широкую глиняную кружку Скарпи.

– Ну, и о чем бы вам хотелось послушать сегодня? – пророкотал Скарпи. Его басовитый голос походил на отдаленные раскаты грома.

На секунду воцарилась тишина, отдававшая неким благоговейным ритуалом. А потом все ребятишки загомонили разом:


– Хочу историю про фейри!

– Про Орена и битву при Мнате!

– Да-да, про Орена Велсайтера! Ту, где барон…

– Про Лартама!

– Про Мир-Тариниэль!

– Про Иллиена и медведя!

– Про Ланре! – сказал я, неожиданно для себя самого.

Вновь все стихло. Скарпи пригубил вино. Ребятишки смотрели на него жадно и пристально – где-то я такое уже видел, только не мог вспомнить где.

Скарпи невозмутимо восседал посреди этой тишины.

– Не ослышался ли я, – голос у него был медленный и тягучий, точно темный мед, – кто-то здесь упомянул про Ланре?

Он посмотрел на меня в упор. Взгляд голубых глаз был ясен и пронзителен.

Я кивнул, не зная, чего ждать.

– А я хочу послушать про пустыни за Штормвалом! – жалобно попросила одна из девочек помладше. – Про песчаных змей, что выныривают из песка, точно акулы. И про пустынных людей, что прячутся под дюнами и пьют кровь, как воду. И…

Но сидевшие вокруг ребятишки зашикали на нее, заставив умолкнуть.

Воцарилась гробовая тишина. Скарпи отхлебнул еще вина. Глядя на ребят, что глядели на Скарпи, я, наконец, понял, кого они мне напоминают: человека, который с тревогой поглядывает на часы. Я заподозрил, что, как только у старика закончится выпивка, тут же закончится и его рассказ.

Скарпи отхлебнул еще – совсем крохотный глоточек, – отставил кружку и развернул табурет к нам лицом.

– А кто хочет послушать о человеке, что потерял один глаз и оттого только лучше стал видеть?

Что-то в его тоне и реакции остальных детей подсказало мне, что вопрос был чисто риторический.

– Ну что ж, значит, про Ланре и Войну Творения… Древняя, очень древняя история. – Он обвел детей взглядом. – Ну что ж, садитесь и слушайте. Поведаю я вам о сияющем городе, что стоял когда-то, много лет назад, за много миль отсюда…



Давным-давно, много лет назад, за много миль отсюда, был на свете Мир-Тариниэль. Сияющий город. Стоял он среди высоких гор, точно самоцвет в королевском венце. Представьте себе город, огромный, как Тарбеан, но только на каждом углу каждой улицы там бил сверкающий фонтан, или росло зеленое дерево, или стояла статуя, столь прекрасная, что гордые мужи плакали, глядя на нее. И здания его были высоки и изящны, высечены из самой горы и украшены белокаменной резьбой, что еще долго после наступления вечера хранила свет солнца.

Владыка Мир-Тариниэля звался Селитос. Едва взглянув на любую из вещей, Селитос сразу видел и понимал ее сокровенное имя. В те дни многие были способны на такое, однако же Селитос был самым могущественным именователем из всех, кто жил в его время.

Народ, который хранил Селитос, любил своего владыку. Решения его были верны и справедливы, и никто не мог склонить его к фальши и притворству. И такова была сила его взора, что мог он читать в сердцах людей, точно в книгах, написанных крупными буквами.

И была в те дни обширная империя, и в империи той бушевала ужасная война. Звалась та война Войной Творения, империя же звалась Эрген. И хотя ни до тех пор, ни поныне не бывало на свете ни империи столь могущественной, ни войны столь ужасной, однако же ни от войны, ни от империи не осталось ничего, кроме легенд и преданий. И даже в исторических трактатах о них упоминается не иначе, как о сомнительных слухах, давно уже рассыпавшихся прахом.

Война эта длилась столь долго, что люди уже и не помнили времен, когда небо не было затянуто дымом пожарищ. Некогда по всей империи стояли сотни гордых городов. Ныне же от них остались лишь руины, усеянные трупами павших. Глад и мор царили повсюду, в иных местах царило такое отчаяние, что матери уже не могли набраться надежды, чтобы давать имена своим детям. Однако же восемь городов уцелело. Звались они Белен, Антус, Ваэрет, Тинуза, Эмлен и города-близнецы, Мурилла и Мурелла. Последним же был Мир-Тариниэль, величайший из всех них и единственный, не затронутый столетиями войны. Ибо его защищали горы и отважные солдаты. Однако же подлинной причиной покоя в Мир-Тариниэле был Селитос. Ибо силой взора своего неусыпно следил он за горными перевалами, что вели в возлюбленный его город. И покои Селитоса находились в самой высокой из городских башен, дабы мог он обнаружить любое нападение прежде, чем оно превратится в угрозу.

Прочие же семь городов, не владея могуществом Селитоса, обеспечивали себе безопасность иными способами. Полагались они на толстые стены, на камень и сталь. Полагались они на силу рук, на отвагу, мужество и кровь. И потому полагались они на Ланре.

Ланре сражался с тех пор, как впервые сумел поднять меч, и к тому времени, как у него переломался голос, он уже был ровней дюжине взрослых мужей. Женился он на женщине по имени Лира, и любовь его к ней была буйной страстью, что свирепей ярости.

Грозна и мудра была Лира, и могущество ее было не меньше могущества Ланре. Ибо у Ланре была сила его руки и преданность верных мужей, Лира же знала имена всего, что есть на свете, и силой своего голоса способна была убить человека или остановить бурю.

Шли годы, и Ланре с Лирой сражались плечом к плечу. Они спасли Белен от внезапного нападения, избавив город от врагов, что готовы были застать его врасплох. Они собрали воинство и убедили города в том, что необходимо заключить союз. За многие и многие годы оттеснили они врагов империи прочь. И народ, что цепенел в отчаянии, мало-помалу увидел теплые проблески надежды. Они надеялись на мир, и надежда эта была связана с Ланре.

А потом случилась «Блак при Дроссен-Торе». «Блак» на тогдашнем языке означает «битва», и битва при Дроссен-Торе была самой великой и ужасной из битв той великой и ужасной войны. Три дня без отдыха сражались они при свете солнца, три ночи без отдыха – при свете луны. И ни та, ни другая сторона не могла взять верх, и ни те, не другие не желали отступать.

О самой же битве могу я сказать лишь одно. При Дроссен-Торе погибло больше людей, чем живет сейчас во всем мире.

Ланре все время оказывался там, где битва кипела страшнее всего, там, где он был всего нужнее. Меч Ланре не покидал его руки и ни разу не отдыхал в ножнах. И вот под конец, весь в крови, средь поля трупов, встал Ланре один на один против ужаснейшего из врагов. То был огромный зверь с чешуею черного железа, и дыхание зверя было тьмой, сокрушающей мужей. Сразился Ланре со зверем и поверг его. Принес он победу своей стороне, но ценой его жизни куплена была та победа.

После того как окончилась битва и враг был изгнан за двери из камня, выжившие нашли тело Ланре, холодное и безжизненное, подле того зверя, которого он поверг. Весть о гибели Ланре стремительно разнеслась повсюду и накрыла поле брани пеленою отчаяния. Победа осталась за ними, ход войны обернулся в их пользу, однако всякий чувствовал холод в душе. Тот слабый огонек надежды, что лелеял каждый из них, начал мигать и угасать. Ибо надежды их были связаны с Ланре, Ланре же погиб.

И посреди гробового молчания встала Лира над телом Ланре и произнесла его имя. И властен был голос ее. Сталью и камнем был ее голос. Этот голос повелевал ему жить дальше. Но Ланре остался лежать, мертвый и недвижный.

И посреди всеобщего страха преклонила Лира колени над телом Ланре и выдохнула его имя. И призывен был голос ее. Любовью и тоской был ее голос. Этот голос призывал его жить дальше. Но Ланре остался лежать, мертвый и недвижный.

И посреди людского отчаяния пала Лира на тело Ланре и прорыдала его имя. И чуть слышен был голос ее. Эхом и пустотой был ее голос. Этот голос молил его жить дальше. Но Ланре остался лежать, мертвый и недвижный.

Мертв был Ланре. Зарыдала сломленная Лира, коснулась его лица дрожащими руками. И все мужи, что стояли вокруг, отвернулись, ибо кровавое поле было не столь жутким зрелищем, как скорбь Лиры.