Имя ветра

Завопил Энканис от ярости, не веря в случившееся, ибо, хотя его вновь уложили на горящее колесо и почувствовал он, что сила Тейлу прочнее цепей, что порвал он, видел демон, что Тейлу и сам объят пламенем.

– Глупец! – взвыл Энканис. – Ты же сам погибнешь вместе со мною! Отпусти меня и живи себе. Отпусти меня, и я более не потревожу тебя!

И колесо не откликнулось звоном, ибо Энканис и впрямь был в ужасе.

– Нет, – отвечал Тейлу. – Наказание тебе – смерть. И тебе надлежит претерпеть его.

– Глупец! Безумец!

Забился Энканис, но тщетно.

– Ты же сгоришь огнем вместе со мной, ты умрешь, как и я!

– Все возвращается во прах, и этой плоти также предстоит сгореть. Но аз есмь Тейлу. Сын себе самому. Отец себе самому. Я был прежде и буду после. И если я жертва, то жертва себе самому, и никому более. И если я буду нужен, и призовут меня должным образом, то я приду вновь, дабы судить и карать.

И удерживал его Тейлу на горящем колесе, и никакие угрозы и вопли демона не заставили его податься ни на долю дюйма. Так и вышло, что Энканис покинул сей мир, а с ним и Тейлу, прозванный Мендой. Оба они сгорели и обратились во прах в той яме в Атуре. Вот почему тейлинские священники носят пепельно-серые рясы. И вот почему мы знаем, что Тейлу заботится о нас, и следит за нами, и хранит нас от…



Тут Трапис прервал свой рассказ, потому что Джаспин принялся выть и метаться, натягивая веревки. Не слыша больше рассказа, который заставлял меня сосредоточиться, я потихоньку провалился обратно в беспамятство.

После этого у меня возникли подозрения, которые так никогда до конца и не развеялись. Не был ли Трапис тейлинским священником? Его ряса была грязной и залатанной, но, возможно, когда-то она была серой. Местами его рассказ выглядел неуклюжим, но местами он звучал величественно, словно он излагал какие-то полузабытые воспоминания. Что это было, проповеди? Или «Книга Пути»?

Я так и не спросил. И, хотя в ближайшие месяцы я не раз заходил к нему в подвал, я ни разу больше не слышал, чтобы Трапис рассказывал истории.





Глава 24

Сами тени




Все время, что я провел в Тарбеане, я не переставал учиться, хотя большая часть уроков была неприятной и болезненной.

Я научился просить милостыню. Это было практическое приложение актерского мастерства перед самой капризной публикой. Милостыню я просил хорошо, однако с деньгами в Приморье было туго, а пустая чашечка для милостыни сулила холодную и голодную ночь.

Путем опасных проб и ошибок я научился как следует срезать кошельки и шарить по карманам. Последнее мне давалось особенно хорошо. Всякие замки и задвижки также охотно делились со мной своими тайнами. Моим ловким пальцам нашлось применение, о котором ни мои родители, ни Абенти даже и не подумали бы.

Я научился удирать без оглядки от людей с неестественно-белой улыбкой. Смола деннера мало-помалу отбеливает зубы, и, если сладкоед прожил достаточно долго, чтобы его зубы сделались ослепительно-белыми, скорее всего, он уже успел продать все, что стоило продавать. В Тарбеане полно опасного народу, но нет никого опаснее сладкоеда, который алчет новой порции смолы. Такой убьет за пару пенни.

Я научился сооружать из тряпья самодельную обувь. Настоящая обувь сделалась для меня несбыточной мечтой. Первые два года мне казалось, будто ноги у меня постоянно замерзшие, или сбитые, или то и другое сразу. Но к третьему году ступни у меня задубели, и я мог часами бегать босиком по булыжной мостовой и вообще ничего не чувствовать.

Я научился не ждать помощи ни от кого. В нехороших районах Тарбеана на крики о помощи хищники сбегаются, как на запах крови.

Я спал на крыше, плотно забившись в свое потайное место, там, где сходились три кровли. От глубокого сна меня пробудил грубый хохот и топот ног внизу, в переулке.

Топот затих, снова послышался хохот и треск рвущейся одежды. Я подобрался к краю крыши и посмотрел вниз, в переулок. Я увидел нескольких больших мальчишек, почти взрослых. Одеты они были, как и я: оборванные и грязные. Их было человек пять-шесть. Они скрывались и выныривали из тени, точно сами тени. Они тяжело дышали после бега, мне даже отсюда, сверху, было слышно, как они пыхтят.

Тот, за кем гнались, лежал посреди переулка: мальчонка лет восьми, не старше. Один из больших парней держал его, не давая подняться. Обнаженная кожа мальчонки белела в свете луны. Снова послышался треск одежды, мальчонка вскрикнул, потом сдавленно всхлипнул.

Остальные смотрели и переговаривались негромко и возбужденно, обмениваясь жестокими, голодными ухмылками.

За мной тоже гонялись по ночам, и не раз. Несколько месяцев назад даже догнали. Я опустил глаза и с удивлением увидел у себя в руке увесистую красную черепицу, которую я явно собирался швырнуть вниз.

Я остановился, оглянулся на свое тайное укрытие. Там у меня лежало тряпичное одеяло и полкаравая хлеба. Там же были припрятаны деньги, скопленные на черный день: восемь железных пенни. А главное, самое ценное – Бенова книга. Тут я был в безопасности. А если даже я пришибу одного из них, остальные через пару минут заберутся сюда, на крышу. И тогда, даже если мне удастся уйти, деваться мне будет некуда.

Я положил черепицу на место. Вернулся в уголок, сделавшийся моим домом, и забился в нишу под нависающей кровлей. Я теребил одеяло и стискивал зубы, стараясь отстраниться от голосов внизу, прерываемых взрывами грубого хохота и тихими, безнадежными всхлипываниями.





Глава 25

Интерлюдия. В поисках причин





Квоут сделал Хронисту знак положить перо и потянулся, сцепив пальцы над головой.

– Ох, как давно я этого не вспоминал! – сказал он. – Если вам нужны причины, отчего я сделался тем Квоутом, о котором рассказывают истории, пожалуй, стоит поискать именно тут.

Хронист наморщил лоб:

– Что именно ты имеешь в виду?

Квоут помолчал, опустив взгляд:

– Знаешь, сколько раз меня били за мою жизнь?

Хронист покачал головой.

Квоут вскинул голову, ухмыльнулся и небрежно передернул плечами:

– Вот и я не знаю! А ведь, казалось бы, уж такое-то должно бы застревать в памяти. Казалось бы, я должен помнить, сколько костей у меня сломано. Казалось бы, я должен помнить все швы и перевязки… – Он покачал головой. – Нет! А вот того мальчонку, что всхлипывал в темноте, – помню. Спустя все эти годы, отчетливо, как удар колокола.

Хронист нахмурился:

– Но ты же сам говорил, что ничего сделать не мог.

– Мог, – серьезно ответил Квоут, – мог – и не сделал. Я сделал свой выбор и жалею о нем по сей день. Кости срастаются. А раскаяние остается с тобой навсегда.

Квоут отодвинулся от стола:

– Ну, пожалуй, и довольно о темной стороне Тарбеана!

Он поднялся на ноги и еще раз потянулся, заложив руки за голову.

– Реши, но зачем?! – выпалил вдруг Баст. – Зачем ты там оставался, если все было так ужасно?!

Квоут кивнул, словно ожидал этого вопроса.

– Ну а куда мне было идти, Баст? Все, кого я знал, погибли.

– Не все! – возразил Баст. – Был же еще Абенти. Ты мог бы отправиться к нему!

– До Хэллоуфелла были сотни миль, Баст, – устало ответил Квоут, отойдя на другой конец зала и зайдя за стойку. – Сотни миль без отцовских карт, которые могли бы указать мне путь. Сотни миль без фургонов, где можно ехать и ночевать. Без какой бы то ни было помощи, без денег, без обуви. Нет, наверное, ничего невозможного тут нет. Но для мальчишки, который еще не оправился от шока после гибели родителей… – Квоут покачал головой. – Нет. В Тарбеане по крайней мере можно было попрошайничать или воровать. Я сумел выжить в лесу летом, и то с трудом. Но зимой… – Он покачал головой. – Я бы либо умер с голоду, либо замерз насмерть.

Стоя за стойкой, Квоут наполнил свою кружку, кинул в нее несколько щепоток специй из разных коробочек, потом подошел к большому камину. Лицо у него было задумчивым.

– Нет, конечно, ты прав. Где угодно было бы лучше, чем в Тарбеане.

Он пожал плечами, стоя лицом к огню.

– Но все мы живем в плену привычек. Проще простого оставаться в знакомой колее, которую мы сами себе и накатали. Быть может, я даже считал, что это заслуженное наказание. За то что меня не было там, что я ничем не помог, когда явились чандрианы. За то что не умер, когда следовало умереть, вместе со всей своей семьей.

Баст открыл было рот, закрыл и, нахмурясь, уткнулся взглядом в столешницу.

Квоут оглянулся через плечо и мягко улыбнулся:

– Баст, я же не говорю, что это логично! Эмоции по самой своей природе нелогичны. Теперь я уже не чувствую ничего подобного, а тогда – чувствовал. Я же помню. – Он снова отвернулся к огню. – Беново воспитание наделило меня такой отчетливой и острой памятью, что иной раз приходится смотреть в оба, чтобы не порезаться.

Квоут достал из огня накаленный камень и кинул его в деревянную кружку. Камень с пронзительным шипением ушел на дно. По залу поплыл аромат гвоздики и мускатного ореха.

Квоут вернулся к столу, перемешивая сидр длинной ложкой.

– Не следует также забывать, что я был не вполне в своем уме. Большая часть меня все еще пребывала в шоке, спала, если хотите. Мне было нужно, чтобы что-то меня пробудило. Что-то или кто-то.

Он кивнул Хронисту. Тот потряс рабочей рукой, разминая пальцы, и откупорил чернильницу.

Квоут откинулся на спинку стула.

– Мне требовалось, чтобы мне напомнили о том, что я забыл. Мне нужна была причина, чтобы уйти. И прошли годы, прежде чем я встретил человека, которому это удалось. – Он улыбнулся Хронисту: – Прежде, чем я повстречал Скарпи.





Глава 26

Обернулся Ланре