Имя ветра

Вино и хлеб я прикончил быстро, а потом проводил время, грызя индюшачьи кости и пытаясь растопить снег в пустой бутылке, чтобы напиться. Ни от того, ни от другого особого толку не вышло, и в конце концов я принялся горстями есть мокрый снег, от чего меня прошибла дрожь и во рту остался привкус смолы.

Несмотря на свои травмы, во второй половине дня я уснул. Пробудился я глубокой ночью. Мне сделалось очень тепло. Я откинул одеяло и отодвинулся подальше от трубы, которая теперь раскалилась, чтобы пробудиться снова на рассвете, дрожащим и промокшим насквозь. Чувствовал я себя странно: голова кружилась, и все было как в тумане. Я снова прижался к трубе и провел весь день то просыпаясь, то снова проваливаясь в беспокойный, лихорадочный сон.

Как я спустился с крыши, в лихорадочном бреду, весь избитый, – этого я совершенно не помню. Не помню я и того, как прошел три четверти мили через Свечники и Дощаники. Помню только, как свалился с лестницы, ведущей в подвал Траписа. Кошелек с деньгами был крепко зажат у меня в руке. Я лежал, дрожа и потея, и услышал тихое шлепанье босых ног по каменному полу.

– Что такое, что такое! – мягко сказал он, поднимая меня. – Тише, тише…

Трапис ходил за мной все то время, пока я валялся в лихорадке. Закутывал меня в одеяла, кормил, а когда сделалось ясно, что сама по себе лихорадка не пройдет, купил на деньги, что я принес, сладко-горькое лекарство. Он протирал мне лицо и руки влажной тряпицей и терпеливо, мягко приговаривал: «Тише, тише! Что такое, что такое!», пока я рыдал от бесконечных горячечных снов. Мне снились убитые родители, и чандрианы, и человек с пустыми глазами.



Очнулся я с ясной головой и нормальной температурой.

– У-у-у-у-у-ри-и-и-и-и! – громко сообщил привязанный к топчану Тани.

– Что такое, что такое! Тише, Тани, тише! – сказал Трапис, укладывая одного младенца и беря на руки другого. Ребенок по-совиному водил большими, темными глазами, но головку, похоже, не держал. В комнате было тихо.

– У-у-у-у-у-ри-и-и-и-и! – повторил Тани.

Я откашлялся, стараясь прочистить горло.

– На полу рядом с тобой стоит чашка, – сказал мне Трапис, гладя по головке младенца, которого держал на руках.

– У-у-у-у-у у-у-у-у-у-ри-и-и-и-и и-и-и-ха-а-а-а-а!!! – взревел Тани. Его крик прерывался странными вздохами. Шум взбудоражил еще нескольких мальчишек, они заметались на топчанах. Сидевший в углу мальчик постарше схватился за голову и застонал. Он принялся раскачиваться взад-вперед, поначалу еле-еле, потом все сильней и сильней, так, что когда он наклонялся вперед, то стукался лбом о голую каменную стену.

Трапис очутился рядом с ним прежде, чем мальчишка успел причинить себе серьезный вред. Он обнял раскачивающегося мальчика:

– Тише, Лони, тише! Тс-с-тс-с!

Мальчик слегка притих, но совсем раскачиваться не перестал.

– Ну что же ты, Тани, ну зачем же ты так шумишь? – сказал Трапис, серьезно, но без упрека. – Зачем ты устроил такой переполох? Лони же может ушибиться!

– У-у-р-ра-а-хи-и… – негромко отозвался Тани. В его голосе мне почудилось нечто вроде раскаяния.

– По-моему, он хочет послушать историю, – сказал я и сам удивился.

– А-а-а-а! – подтвердил Тани.

– Ты ведь этого хочешь, да, Тани?

– А-а-а-а!

Трапис помолчал.

– А я не знаю никаких историй, – сказал он.

Тани упрямо молчал.

«Ну ведь все же знают какую-нибудь историю! – подумал я. – По крайней мере одну историю знает всякий».

– У-у-у-у-ри-и!

Трапис окинул взглядом притихшую комнату, словно искал повода отвертеться.

– Ну-у, – нехотя сказал он наконец, – мы ведь уже давно историй не рассказывали, да?

Он посмотрел на мальчика, которого обнимал:

– Хочешь послушать историю, а, Лони?

Лони энергично закивал, едва не ударив Траписа затылком в щеку.

– А ты будешь хорошо себя вести и посидишь тихо, пока я буду рассказывать?

Лони прекратил раскачиваться почти тут же. Трапис медленно разжал руки и отступил. Приглядевшись к мальчику и убедившись, что тот уже не расшибется, он, медленно ступая, вернулся к своему стулу.

– Ну что ж, – тихо проговорил он себе под нос, наклоняясь и беря на руки младенца, которого только что положил, – есть ли мне, что рассказать?

Трапис говорил очень тихо, глядя в широко раскрытые глаза малыша.

– Нет, пожалуй, что нечего. А могу ли я что-нибудь припомнить? Ну, ничего не поделаешь, придется.


Он довольно долго сидел и что-то мурлыкал младенцу, которого держал на руках. Лицо у него было задумчивым.

– Ах, ну да, конечно! – Он выпрямился и сел прямее. – Ну что, будете слушать?



Это старая-старая история. Из тех времен, когда никого из нас еще и на свете не было. И даже наших отцов еще не было. Случилось это давным-давно. Может… может, лет четыреста назад. Да нет, даже больше. Наверное, тысячу лет назад. А может, и не тысячу, а поменьше.

На свете тогда жилось очень плохо. Люди голодали и болели. То голод, то великий мор. Бывали в те времена и многочисленные войны, и всякие прочие беды, а все оттого, что остановить это было некому.

Но хуже всего то, что по земле в те времена бродило множество демонов. Некоторые были мелкие и вредные – твари, что портили лошадей и заставляли скисать молоко. Но были и другие, намного хуже.

Были демоны, что вселялись в тела людей и заставляли их болеть или сходить с ума, но и это было еще не самое худшее. Были демоны наподобие огромных зверей, что ловили и пожирали людей живьем, не обращая внимания на их вопли, но и это было еще не самое худшее. Иные демоны похищали человеческую кожу и ходили в ней, будто в одежде, но даже и эти были не худшими.

Ибо был один демон, что возвышался над всеми прочими. Энканис, всепоглощающая тьма. Куда бы он ни шел, лицо его скрывалось в тени, и ужалившие его скорпионы погибали от той порчи, которой они коснулись.

Тейлу же, творец мира и владыка всего сущего, взирал на мир людей. И видел он, что демоны играют нами, убивают нас и пожирают тела наши. Иных людей он спасал, но лишь немногих. Ибо Тейлу праведен и спасает лишь достойных, а в те дни мало кто поступал даже во благо себе, не говоря уж во благо остальным.

Увидев сие, исполнялся Тейлу скорби. Ибо он создал мир благим, дабы жили люди. Но церковь его подверглась порче. Они обирали бедных и не жили по законам, им дарованным…

Нет, погодите. Церкви же тогда еще не было, ни церкви, ни священников. Просто люди, мужчины и женщины, и некоторые из них знали, кто такой Тейлу. Но даже они были злыми, и потому, когда они взывали к Господу Тейлу о помощи, не испытывал он желания им помогать.

Много лет смотрел Тейлу и ждал, и вот наконец узрел он женщину, чистую сердцем и духом. Имя ее было Периаль. Мать взрастила ее так, чтобы она знала Тейлу, и Периаль чтила его, насколько могла при своей скудной жизни. И, хотя жилось ей самой тяжко, молилась Периаль лишь о других и никогда – о себе самой.

Много лет наблюдал за нею Тейлу. Видел он, что жизнь ее тяжела, полна несчастий и страданий по вине демонов и дурных людей. И все же Периаль ни разу не прокляла имя его, и не переставала молиться, и ни разу не отнеслась ни к одному человеку иначе, чем с добром и уважением.

И вот как-то раз, поздно ночью, Тейлу явился ей во сне. Предстал он пред нею, обликом подобный пламени или солнечному свету. Явился он ей во славе и спросил, знает ли она, кто перед ней.

– Воистину, – ответила она. Понимаете, она совсем не испугалась, потому что решила, будто это просто необычный сон. – Ты есть Господь Тейлу.

Он кивнул и спросил у нее, знает ли она, зачем он явился к ней.

– Ты собираешься что-то сделать для моей соседки Деборы? – спросила женщина. Потому что она молилась за Дебору, прежде чем лечь спать. – Быть может, ты наложишь руку на ее мужа, Лозеля, и сделаешь его немного добрее? Очень уж нехорошо он с ней обращается. Не следует мужчине прикладывать руку к женщине иначе, как с любовью.

Тейлу знал ее соседей. Ведал он, что люди они злые и творят много зла. Вся деревня была исполнена зла, кроме нее. Весь мир был исполнен зла. Так он ей и сказал.

– Нет, Дебора была очень добра ко мне, – возразила Периаль. – Да и Лозель, хоть и не очень он мне нравится, все же сосед мне!

Тейлу ей сказал, что Дебора проводит время в постелях многих мужей, а Лозель напивается каждый день, даже и в скорбенье. Нет, погодите – скорбенья же тогда еще не было. Но все равно, пил он много. И временами так выходил из себя, что колотил жену до тех пор, пока она уже не могла ни встать, ни кричать в голос.

Периаль долго молчала во сне. Она знала, что Тейлу говорит правду, но, хоть Периаль и была чиста сердцем, однако же она была не глупа. Она и без того подозревала, что соседи ее творят все то, о чем говорил Тейлу. Но, хотя теперь она знала это наверняка, судьба соседей по-прежнему была ей небезразлична.

– Так ты не поможешь ей?

Тейлу отвечал, что муж с женой оба – достойное наказание друг другу. Ибо они злы, а зло заслуживает наказания.

Периаль ответила от всей души, быть может, потому, что думала, будто все это ей снится, но может быть, что она поступила бы так же, даже если бы бодрствовала, ибо высказала она то, что было у нее на сердце.

– Не их то вина, что мир полон тяжкого выбора, и голода, и одиночества, – сказала она. – Чего и ждать от людей, когда в соседях у них демоны?

Однако, хотя Тейлу и открыл уши свои ее мудрым речам, ответил он ей, что род людской зол, а зло заслуживает наказания.

– По-моему, ты просто не понимаешь, что такое быть человеком, – сказала она ему. – Я бы все равно им помогла, если бы только умела, – решительно заявила Периаль.

«Да будет так!!!» – рек ей Тейлу, и протянул руку свою, и положил руку ей на сердце. И, когда коснулся ее Тейлу, ощутила Периаль, будто она – большой золотой колокол, который только что прозвенел впервые. И открыла она глаза, и поняла, что то был не обычный сон.

А потому не удивилась она, обнаружив, что беременна. И не прошло и трех месяцев, как родила она чудесного черноглазого мальчика. Дала она ему имя Менда. В тот же день, как родился, Менда научился ползать. Через два дня он начал ходить. Дивилась Периаль, но не тревожилась, ибо знала, что дитя это – дар Божий.

Однако же Периаль была мудра. Она знала, что люди могут этого не понять. И потому держала Менду при себе, и, когда друзья и соседи приходили ее навестить, отсылала их прочь.

Однако долго так длиться не могло, в маленьком городке тайну не сохранишь. Люди знали, что Периаль не замужем. И хотя дети, рожденные вне брака, в те времена были обычным делом, дети, всего за пару месяцев ставшие взрослыми, обычным делом не были. Все боялись того, что Периаль возлегла с демоном и что дитя ее – демонское отродье. В те мрачные годы в этом не было ничего неслыханного, и потому устрашились люди.

И вот в первый день седьмого оборота весь городок собрался и явился к крохотному домишке, где Периаль жила сама по себе вместе с сыном. Возглавлял их городской кузнец по имени Рэнген.

– Покажи мальчишку! – вскричал он. Однако из дома никто не отозвался. – Вынеси мальчишку, чтобы мы видели, что он – не более, чем дитя человеческое!

В домике по-прежнему было тихо, и, хотя там было немало мужей, ни один не захотел войти в дом, где могло находиться демонское отродье. И вот кузнец вскричал снова:

– Периаль, вынеси нам юного Менду, а не то мы спалим дом с тобой вместе!

Тут отворилась дверь и вышел человек. Никто из людей не понял, кто он такой, ибо, хотя миновало всего лишь семь оборотов, как Менда вышел из чрева, выглядел он, как юноша лет семнадцати. Стоял он, высокий и гордый, и волосы и глаза его были черны как уголь.

– Я тот, кого вы считаете Мендой, – рек он голосом мощным и глубоким. – Чего вы от меня хотите?

Услышав его голос, ахнула Периаль в своей хижине. Мало того, что Менда заговорил впервые, она узнала этот голос – голос был тот самый, что разговаривал с нею во сне, несколько месяцев тому назад.