Именинница
Часть 23 из 73 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
И уже спустя некоторое время, после того как Пит сходил в туалет, где долго разглядывал себя в зеркале, после того как шепотом попросил Зофию сообщить завтра в школу о внезапной болезни мальчиков, запер дверь в подъезд, вышел на проливной дождь и возвращался в квартиру, его догнал Хюго.
— Это ведь ты, да?
Хоффман остановился.
— Что?
— Я знаю.
— Прости, не понял.
Хюго дернул отца за рукав.
— Я знаю, что это ты, папа.
— Послушай, тебе не кажется…
Мальчик еще сильней дернул его за руку.
— Хватит, папа. Я догадываюсь, что знаю не все. Что-то случилось, это понятно. Но там, дома… ты двигался, как мой папа, как двигаюсь я… руками, ногами — мы же с тобой ходим одинаково.
Пит почувствовал, что обессилел, что не мог и дальше сдерживаться, чтобы ненароком не обнаружить свой страх. Что пришел наконец момент истины.
— Это я, Хюго, но обещай, что не скажешь об этом Расмусу.
Старший задумался, а потом кивнул. Совсем как Зофия, когда Пит зажимал ей рот в постели.
— Но зачем, папа? Почему ты так выглядишь и так говоришь? Зачем мы вообще сюда приехали?
— Этого я тебе сказать не могу.
Хюго глубоко вздохнул. Он не испугался, потому что был очень серьезный мальчик.
— Нам угрожает опасность, да?
— Что ты сказал?
— Опасность, папа. Поэтому мы здесь.
Хоффман поймал руку сына, притянул его к себе.
— Нет никакой опасности, Хюго. Просто так надо.
— Хватит, папа.
Хоффман прижал мальчика к себе, обнял и прошептал ему на ухо:
— Ты прав, сын. Нам угрожает опасность. Поэтому мы здесь, и я прошу тебя вернуться в квартиру и оставаться там, пока все не утрясется.
Пит разжал объятья, и они с Хюго долго еще смотрели друг на друга. Мальчик сглотнул, опустив глаза в мокрый асфальт, а потом повернулся и убежал, ни слова не говоря.
Давно Пит Хоффман не чувствовал себя таким одиноким.
Часть третья
Бух-бух-бух.
Она прыгает, выше и выше.
Бух-бух-бух.
Это она, малышка, прыгает у него на животе.
На ее платье грязные пятна, она смеется и поет.
С днем рожденья те-бя-я…
У нее такой высокий и чистый голос. Здорово поет, хотя и фальшивит.
Но вот прыжки становятся тяжелее.
Бух-бух-бух.
Это не прыжки, а выстрелы — оглушительные, как камнепад или извержение вулкана.
Вот и они — совсем близко.
Он видит детскую голову, которая хочет уклониться в сторону и не успевает. Одна пуля пробивает лоб, другая висок.
Бух-бух-бух.
Клочья кожи и кровь летят в разные стороны под взглядом холодного металлического дула.
А палец снова и снова жмет на курок.
Он просыпается в холодном поту. Сердце в груди как молоток. Он смотрит на потолок — такой знакомый. На стены, которые защищают его. Потом поднимается с вельветового дивана. Резкая боль в ноге отдается покалываниями в мышцах спины и затылке.
Что-то изменилось — Эверт Гренс еще не понял, что именно.
Он подходит к окну, прихрамывая, оглядывает опустевший внутренний двор.
Потом слышит выстрелы — еще и еще. Кто-то стреляет, кто-то бежит.
Совсем как во сне.
Наконец Эверт Гренс понимает, что произошло — стало легче дышать.
Небо заволокло тяжелыми, серыми тучами, и в них уже что-то блеснуло.
Сейчас ливанет — можно спорить на что угодно.
Вода обрушивается стеной — стучит в окна, о карниз.
Бух-бух-бух — так вот что за выстрелы он слышал.
Вот что разбудило его.
Комиссар улыбается путаным мыслям. В конце концов, это его мысли, они родились и мечутся в его голове. Он почти ничего не видит из-за ливня, слушает его шум. Очертания зданий быстро размываются, контуры крыш растворяются в тумане. Он открывает окно, выставляет наружу сложенную «лодочкой» ладонь. Умывается — лоб, щеки — и духота отступает. Смачивает волосы на макушке — мутное отражение на покрытом каплями стекле повторяет жест.
Стокгольмская ночь подходит к концу, отступает, теснимая рассветом.
Он прилег вздремнуть что-то около двух часов ночи. И, похоже, действительно уснул. Теперь Эверт Гренс возвращается к столу и двум папкам из особого архива. Листает протоколы более чем двадцатилетней давности и не видит ничего нового.
Совсем ничего.
Выходит, за эти двадцать лет комиссар не продвинулся ни на йоту.
Он поручил Нильсу Кранцу — криминалисту и ветерану участка, проработавшему здесь почти столько же, сколько сам Гренс, — еще раз прочесать квартиру по Далагатан, 74 — отпечатки, волосы, ДНК. Сам Эверт Гренс вот уже в который раз прокручивал в памяти визиты в архив за последние несколько месяцев. Он отдал криминалистам чистые листы из выпотрошенных папок, и не только на предмет отпечатков пальцев. Проверили бумагу, ее производителя, дистрибьютерскую сеть — все впустую.
Эверт Гренс бродил по комнате, как и всегда, когда хотел подстегнуть работу мыслей. Круг за кругом, уворачиваясь от столкновений с гардеробом и книжными полками. Когда круги сузились настолько, что комиссар стал натыкаться на самого себя, он вышел в коридор, — к кофейному автомату и пластиковым чашкам с черным, дымящимся напитком. Отсюда было недалеко до комнат Свена и Хермансон, куда и направился Гренс, чтобы открыть окна — настежь, как только что сделал в своем кабинете. Сквозняк — отличная идея! Свен Сундквист и Марианна Хермансон единственные в этом участке умели ладить с Эвертом Гренсом. Сейчас они нежились дома в теплых постелях, а комиссар мог только мечтать о том времени, когда у полицейских отпадет необходимость ночевать на потертых вельветовых диванах в участке.
Вторая папка с программой защиты свидетелей лежала на столе Хермансон, потому что именно ей комиссар поручил обследование чистых листов. Он не мог упустить возможности лишний раз туда заглянуть, хотя каждая такая встреча поднимала в нем волну ярости. Оно должно быть здесь, продолжение истории маленькой девочки, — кем она стала и куда привела ее жизнь.
Но эти страницы так и остались незаполненными, и то, что должно было стать их содержанием, скрыто за пеленой этого дождя.
Потому что сразу по завершении решающего судебного заседания и оглашения приговора полиция теряет всякий интерес как к свидетелю, так и к его защите. Отныне она или он остается один на один со смертельной угрозой, в другой реальности, где на их след можно напасть разве через реестры налогового ведомства, куда непременно будут вписаны их новые персональные данные. С этого момента им предстоит выкручиваться самим. Но пятилетняя девочка? Она была помещена в дом ребенка, а потом? Обрела новую семью, получив возможность расти, как все нормальные дети?
У Гренса были свои каналы в налоговом ведомстве, — информатор, которого мафия не могла ни подкупить, ни запугать. Время от времени они оказывали друг другу услуги, так что интерес был взаимный. Иногда нужные налоговому инспектору сведения оказывались в полицейских реестрах, иногда наоборот. Не совсем законно, зато превосходно работало. Трудно бывает удержаться в рамках закона тому, кто призван принуждать к этому других.
Гренс ждал — информатор должен был перезвонить с минуты на минуту. Почему же он этого не делает, неужели спит? Гренс захлопнул бесполезную папку. Никогда раньше не сидел он за этим столом. За без малого десять лет работы с Хермансон он всего-то несколько раз переступил порог ее кабинета. Таковы были условия их негласного соглашения. Хермансон могла врываться к Гренсу когда угодно и говорить что вздумается, между тем как он уважал ее личное пространство. Так потакают ребенку, который дистанцируется от бдительного родительского ока. И Гренсу это нравилось, иначе он ни за что не стал бы играть по чужим правилам.
Ведь Хермансон в каком-то смысле заменяла комиссару несуществующую дочь. И знала об этом, хотя вслух это никогда не обсуждалось.
Откуда все-таки это неприятное чувство?
Точно не оттого, что Гренс сидит в кабинете Хермансон, где ему вполне комфортно.
Это навязчивое гадливое ощущение появилось, как только Гренс обнаружил в папке чистые листы. Документы мог вытащить только полицейский и передать тем, кто ему за это заплатил. Посторонним в архив доступа не было. Именно это и мучило сейчас Гренса. Коррумпированный коллега? Все сорок лет службы Эверт Гренс избегал браться за подобные расследования. Но теперь у него не оставалось ни выбора, ни времени. Гренс искал ту, на чьих глазах убили четырех человек. Маленькую девочку, которая тогда ничего не помнила, но могла вспомнить позже. Молодую женщину, ставшую опасной свидетельницей для жестоких убийц, получивших доступ к ее бумагам.
Еще с полчаса Гренс бродил по обезлюдевшему отделу уголовных расследований в ожидании звонка, которого все не было. А когда беспокойство стало невыносимым, сел в машину, как нередко делал в таких случаях, и поехал на Северное кладбище. И там сидел на скамейке возле могилы номер 603, которую так долго не решался навестить. Белый крест как будто покосился, и на медной табличке с выгравированным именем появился зеленый налет. Гренс налег всем телом, вгоняя крест глубже в землю. Потом принес воды в лейке, висевшей на ручке крана, смочил табличку и вытер рукавом рубахи.
— Это ведь ты, да?
Хоффман остановился.
— Что?
— Я знаю.
— Прости, не понял.
Хюго дернул отца за рукав.
— Я знаю, что это ты, папа.
— Послушай, тебе не кажется…
Мальчик еще сильней дернул его за руку.
— Хватит, папа. Я догадываюсь, что знаю не все. Что-то случилось, это понятно. Но там, дома… ты двигался, как мой папа, как двигаюсь я… руками, ногами — мы же с тобой ходим одинаково.
Пит почувствовал, что обессилел, что не мог и дальше сдерживаться, чтобы ненароком не обнаружить свой страх. Что пришел наконец момент истины.
— Это я, Хюго, но обещай, что не скажешь об этом Расмусу.
Старший задумался, а потом кивнул. Совсем как Зофия, когда Пит зажимал ей рот в постели.
— Но зачем, папа? Почему ты так выглядишь и так говоришь? Зачем мы вообще сюда приехали?
— Этого я тебе сказать не могу.
Хюго глубоко вздохнул. Он не испугался, потому что был очень серьезный мальчик.
— Нам угрожает опасность, да?
— Что ты сказал?
— Опасность, папа. Поэтому мы здесь.
Хоффман поймал руку сына, притянул его к себе.
— Нет никакой опасности, Хюго. Просто так надо.
— Хватит, папа.
Хоффман прижал мальчика к себе, обнял и прошептал ему на ухо:
— Ты прав, сын. Нам угрожает опасность. Поэтому мы здесь, и я прошу тебя вернуться в квартиру и оставаться там, пока все не утрясется.
Пит разжал объятья, и они с Хюго долго еще смотрели друг на друга. Мальчик сглотнул, опустив глаза в мокрый асфальт, а потом повернулся и убежал, ни слова не говоря.
Давно Пит Хоффман не чувствовал себя таким одиноким.
Часть третья
Бух-бух-бух.
Она прыгает, выше и выше.
Бух-бух-бух.
Это она, малышка, прыгает у него на животе.
На ее платье грязные пятна, она смеется и поет.
С днем рожденья те-бя-я…
У нее такой высокий и чистый голос. Здорово поет, хотя и фальшивит.
Но вот прыжки становятся тяжелее.
Бух-бух-бух.
Это не прыжки, а выстрелы — оглушительные, как камнепад или извержение вулкана.
Вот и они — совсем близко.
Он видит детскую голову, которая хочет уклониться в сторону и не успевает. Одна пуля пробивает лоб, другая висок.
Бух-бух-бух.
Клочья кожи и кровь летят в разные стороны под взглядом холодного металлического дула.
А палец снова и снова жмет на курок.
Он просыпается в холодном поту. Сердце в груди как молоток. Он смотрит на потолок — такой знакомый. На стены, которые защищают его. Потом поднимается с вельветового дивана. Резкая боль в ноге отдается покалываниями в мышцах спины и затылке.
Что-то изменилось — Эверт Гренс еще не понял, что именно.
Он подходит к окну, прихрамывая, оглядывает опустевший внутренний двор.
Потом слышит выстрелы — еще и еще. Кто-то стреляет, кто-то бежит.
Совсем как во сне.
Наконец Эверт Гренс понимает, что произошло — стало легче дышать.
Небо заволокло тяжелыми, серыми тучами, и в них уже что-то блеснуло.
Сейчас ливанет — можно спорить на что угодно.
Вода обрушивается стеной — стучит в окна, о карниз.
Бух-бух-бух — так вот что за выстрелы он слышал.
Вот что разбудило его.
Комиссар улыбается путаным мыслям. В конце концов, это его мысли, они родились и мечутся в его голове. Он почти ничего не видит из-за ливня, слушает его шум. Очертания зданий быстро размываются, контуры крыш растворяются в тумане. Он открывает окно, выставляет наружу сложенную «лодочкой» ладонь. Умывается — лоб, щеки — и духота отступает. Смачивает волосы на макушке — мутное отражение на покрытом каплями стекле повторяет жест.
Стокгольмская ночь подходит к концу, отступает, теснимая рассветом.
Он прилег вздремнуть что-то около двух часов ночи. И, похоже, действительно уснул. Теперь Эверт Гренс возвращается к столу и двум папкам из особого архива. Листает протоколы более чем двадцатилетней давности и не видит ничего нового.
Совсем ничего.
Выходит, за эти двадцать лет комиссар не продвинулся ни на йоту.
Он поручил Нильсу Кранцу — криминалисту и ветерану участка, проработавшему здесь почти столько же, сколько сам Гренс, — еще раз прочесать квартиру по Далагатан, 74 — отпечатки, волосы, ДНК. Сам Эверт Гренс вот уже в который раз прокручивал в памяти визиты в архив за последние несколько месяцев. Он отдал криминалистам чистые листы из выпотрошенных папок, и не только на предмет отпечатков пальцев. Проверили бумагу, ее производителя, дистрибьютерскую сеть — все впустую.
Эверт Гренс бродил по комнате, как и всегда, когда хотел подстегнуть работу мыслей. Круг за кругом, уворачиваясь от столкновений с гардеробом и книжными полками. Когда круги сузились настолько, что комиссар стал натыкаться на самого себя, он вышел в коридор, — к кофейному автомату и пластиковым чашкам с черным, дымящимся напитком. Отсюда было недалеко до комнат Свена и Хермансон, куда и направился Гренс, чтобы открыть окна — настежь, как только что сделал в своем кабинете. Сквозняк — отличная идея! Свен Сундквист и Марианна Хермансон единственные в этом участке умели ладить с Эвертом Гренсом. Сейчас они нежились дома в теплых постелях, а комиссар мог только мечтать о том времени, когда у полицейских отпадет необходимость ночевать на потертых вельветовых диванах в участке.
Вторая папка с программой защиты свидетелей лежала на столе Хермансон, потому что именно ей комиссар поручил обследование чистых листов. Он не мог упустить возможности лишний раз туда заглянуть, хотя каждая такая встреча поднимала в нем волну ярости. Оно должно быть здесь, продолжение истории маленькой девочки, — кем она стала и куда привела ее жизнь.
Но эти страницы так и остались незаполненными, и то, что должно было стать их содержанием, скрыто за пеленой этого дождя.
Потому что сразу по завершении решающего судебного заседания и оглашения приговора полиция теряет всякий интерес как к свидетелю, так и к его защите. Отныне она или он остается один на один со смертельной угрозой, в другой реальности, где на их след можно напасть разве через реестры налогового ведомства, куда непременно будут вписаны их новые персональные данные. С этого момента им предстоит выкручиваться самим. Но пятилетняя девочка? Она была помещена в дом ребенка, а потом? Обрела новую семью, получив возможность расти, как все нормальные дети?
У Гренса были свои каналы в налоговом ведомстве, — информатор, которого мафия не могла ни подкупить, ни запугать. Время от времени они оказывали друг другу услуги, так что интерес был взаимный. Иногда нужные налоговому инспектору сведения оказывались в полицейских реестрах, иногда наоборот. Не совсем законно, зато превосходно работало. Трудно бывает удержаться в рамках закона тому, кто призван принуждать к этому других.
Гренс ждал — информатор должен был перезвонить с минуты на минуту. Почему же он этого не делает, неужели спит? Гренс захлопнул бесполезную папку. Никогда раньше не сидел он за этим столом. За без малого десять лет работы с Хермансон он всего-то несколько раз переступил порог ее кабинета. Таковы были условия их негласного соглашения. Хермансон могла врываться к Гренсу когда угодно и говорить что вздумается, между тем как он уважал ее личное пространство. Так потакают ребенку, который дистанцируется от бдительного родительского ока. И Гренсу это нравилось, иначе он ни за что не стал бы играть по чужим правилам.
Ведь Хермансон в каком-то смысле заменяла комиссару несуществующую дочь. И знала об этом, хотя вслух это никогда не обсуждалось.
Откуда все-таки это неприятное чувство?
Точно не оттого, что Гренс сидит в кабинете Хермансон, где ему вполне комфортно.
Это навязчивое гадливое ощущение появилось, как только Гренс обнаружил в папке чистые листы. Документы мог вытащить только полицейский и передать тем, кто ему за это заплатил. Посторонним в архив доступа не было. Именно это и мучило сейчас Гренса. Коррумпированный коллега? Все сорок лет службы Эверт Гренс избегал браться за подобные расследования. Но теперь у него не оставалось ни выбора, ни времени. Гренс искал ту, на чьих глазах убили четырех человек. Маленькую девочку, которая тогда ничего не помнила, но могла вспомнить позже. Молодую женщину, ставшую опасной свидетельницей для жестоких убийц, получивших доступ к ее бумагам.
Еще с полчаса Гренс бродил по обезлюдевшему отделу уголовных расследований в ожидании звонка, которого все не было. А когда беспокойство стало невыносимым, сел в машину, как нередко делал в таких случаях, и поехал на Северное кладбище. И там сидел на скамейке возле могилы номер 603, которую так долго не решался навестить. Белый крест как будто покосился, и на медной табличке с выгравированным именем появился зеленый налет. Гренс налег всем телом, вгоняя крест глубже в землю. Потом принес воды в лейке, висевшей на ручке крана, смочил табличку и вытер рукавом рубахи.