Игра в саботаж

— Все теракты делают методами спецслужб, — сказал Печерский. — Ты должен это хорошо знать. Так что ты мне ответишь?

— Я должен подумать. Не готов так сразу ответить. Нужно подлечить глаза.

— Нун спасен, — отвел взгляд в сторону Печерский.

— Я подумаю и обязательно дам тебе ответ. Но хочу сказать сразу — в эффективность ваших методов я не верю.

— Знаю, о чем ты говоришь. Методы есть и с другой стороны, — сказал Печерский.

— Я о другом. Невозможно сломать систему, не сломав мозг людей. Тех, кто защищает ее.

— Мы и пытается это сделать. Сломать наглядным примером.

— Теракты — это не наглядный пример.

— Один — нет, система — да. Много — да. Люди должны видеть. Люди должны задавать себе неудобные вопросы — по нашему сценарию, — убежденно ответил Печерский. — Только так изменяется система. И это не один год. Нам нужны такие люди, как ты. Которые будут на нашей стороне.

— Ответ я обязательно дам, — кивнул Стеклов. — Только ты мальчишку не трожь!

— Какого еще мальчишку?! — с недоумением уставился на него Печерский.

— Этого опера, Емельянова. Я знаю, что у тебя на уме. Так вот, сразу говорю — не смей!

— Этот Емельянов сделал калекой одного из моих лучших людей!

— Если сделал — значит, не из лучших. И правильно сделал! Мальчишка и так на перепутье. Оставь его в покое.

— Хорошо, — Печерский залпом выпил стакан вина, — оставляй себе. Мне он не нужен. Только ты держись подальше от него. Рано или поздно он сломает себе шею.

Дальше был разговор ни о чем. Печерский ушел первым. Стеклов в одиночестве остался сидеть за столиком. Снял темные очки, продемонстрировав в пустоту ресторанного зала слишком много видящие глаза.



В сентябре 1967 года в Москве, на Красной площади, произошел самый настоящий террористический акт, который моментально был засекречен советскими спецслужбами.

Совершил его житель Каунаса Василий Крысанов. По обрывкам информации, просочившейся в западную прессу, эта акция должна была скомпрометировать власть Брежнева перед Западом. Поэтому специально был выбран Мавзолей — священное место для советской символики, считавшийся визитной карточкой СССР.

Теракт был задуман таким образом, что Крысанов намеренно приносил себя в жертву.

Летом 1967 года, после выписки из психиатрической больницы, террорист изготовил из взрывчатки пояс смертника. А в сентябре приехал в Москву.

В первый раз он пришел на Красную площадь, чтобы осмотреться. Второй раз — уже опоясавшись поясом со смертоносной взрывчаткой. Встал в огромную очередь, которая всегда была в этом месте.

Когда Крысанов ступил на ступеньки Мавзолея, он привел в действие бомбу. Взрыв, произведенный в толпе, мгновенно убил несколько десятков человек. Сам террорист был разорван на куски.

Около пятидесяти человек получили ранения различной степени тяжести. Сразу после этого спецслужбы оцепили место теракта, а все происшедшее закрыли плотной, непробиваемой завесой секретности. Все было настолько строго, что в газеты не попало ни строчки.

Многие западные источники сумели опубликовать только воспоминания, свидетельства очевидца — фотографии Бурбовского, который приехал в Москву из Запорожья и стоял в той же самой очереди в Мавзолей, только ближе к концу.

Вот как описывал фотограф Бурбовский то, что он видел: «Раздался очень громкий взрыв. Все словно оторопели. Затем люди с жуткими криками бросились врассыпную. Когда схлынул первый поток людей, я увидел парня в разорванных брюках, который лежал на мостовой. Кровь сплошным потоком текла по его ногам. Мужчина в военной форме нес на руках девочку-подростка — у нее была почти оторвана рука и болталась на весу, в воздухе. Перед входом в Мавзолей лежал мертвый мужчина — кишки его были вывернуты наружу. А рядом — второй, парень, над которым склонились несколько человек. Видимо, он был тяжело ранен, но жив, потому что слышались стоны. И я начал фотографировать».

Как только Бурбовский вернулся в Запорожье, его тут же забрали в КГБ. А в квартире фотографа произвели обыск, забрали саму камеру, все снимки и негативы. И серьезно пригрозили, если очевидец происшедшего не будет молчать. Пригрозили настолько страшно, что Бурбовский больше не давал интервью и молчал о теракте долгие годы.



Нун собирал вещи. Оставаться у Фимы было небезопасно. Вот уже несколько дней Фима подозревал, что за домом следят. Он видел каких-то людей, которые крутились вокруг дома на улице, в телефонной трубке слышались постоянные щелчки. Это означало, что телефон прослушивают.

Фиме удалось связаться с одним своим родственником в Ленинграде. Анатолий должен был перебраться к нему. Уже были готовы фальшивые документы. План побега планировался такой.

Нун должен был выехать в Харьков, затем из Харькова — в Москву, а из Москвы — в Ленинград. Уже был куплен билет до Харькова, и вечером этого же дня Анатолий должен был сесть в поезд.

В Ленинграде родственник Фимы обещал помочь Анатолию обустроиться в городе, снова сменить документы и залечь на дно.

Отвезти на вокзал Нуна должен был знакомый Фимы — таксист, который умел держать язык за зубами. Анатолию очень не хотелось уезжать из Одессы, но он понимал, что другого выхода просто нет.

Ворча, Фима помогал Анатолию упаковывать чемодан. Он помог запастись всем необходимым, ведь странно бы выглядел человек без багажа. Когда Нун только приехал к Фиме, вещей у него совсем не было.

Сам Фима тоже собирался уехать ночью из города и залечь на дно. Оставаться здесь было опасно. Куда собирался ехать, он не говорил.

— КГБ решило ликвидировать мой бизнес, — горько вздыхал Фима. — Вот точно тебе говорю! Когда теперь еще выпускать будут… Вилами по воде писано! А меня решили прихлопнуть тапкой! Ну, посмотрим, может, все еще наверну.

Наконец вещи были упакованы. На часах было семь вечера. Раздался стук в дверь.


— Это таксист, — Фима пошел открывать. И вдруг послышался страшный грохот, затем — крик. Анатолий не успел ничего понять. Он так и застыл посреди комнаты с нелепо раскинутыми руками.

На него налетели, повалили лицом вниз. Щелкнули наручники.

— Служба госбезопасности! Все арестованы, — крикнул громкий голос. Затем Нуну придавили спину сапогом. — Лежать, сука!

Рывком подняли вверх. Первым из дома выводили Фиму. Он тихо скулил и не мог стереть кровь с разбитой щеки закованными в наручники руками. Улица слабо освещалась уличным фонарем, поэтому Анатолий мог разглядеть, что возле дома припаркованы два милицейских уазика и один легковой автомобиль возле которого стоят двое мужчин в штатском. Один развернулся к дому Фимы спиной, лица другого было не различить в темноте.

Нун вдруг почувствовал страх: на какое-то мгновение ему показалось, что возле дома стоит Печерский. Что этот человек теперь постоянно будет находиться с рядом с ним. Впрочем, на смену страху тут же пришло безразличие. Оно сменило и горечь, и отчаяние, которое все-таки было в первый момент. И даже страх. Ну и пусть Печерский. Какая теперь разница… Это рука судьбы, которая постоянно охотится за ним.

Последнее, что видел Анатолий перед тем, как его запихнули в вонючий милицейский уазик, было темное бархатное небо, усыпанное звездами. Небо со вкусом солоноватого запаха Куяльника. И звезды — мириады, целая россыпь сверкающих сокровищ. Звезды, которые то ли плакали, то ли смеялись над ним.



В тот день на работу Емельянов добрался только к обеду. С утра брали барыгу, за которым он так долго охотился, — слишком долго, по его меркам. В этот раз облава прошла удачно. Барыгу взяли прямо в ЦУМе в момент очередной продажи краденых вещей. Информатор сработал четко — барыга был взят с поличным. Емельянов потирал руки: теперь за продажу краденого ему светил срок гораздо больший, чем за сбыт наркотиков. Опер поздравлял себя изо всех сил!

День был пасмурный, поэтому в коридорах уголовного розыска горели все лампы. И была какая-то несвойственная беготня, суета. Все было не так, как всегда, это прямо витало в воздухе, и Емельянов сразу это почувствовал. Он тормознул одного опера из соседнего отдела:

— Что произошло-то? Чего хипиш?

— Ты разве новость не слышал? С утра тут начальство с ума сходит, — и, понизив голос, произнес: — Жовтый жену застрелил, а потом застрелился сам.

Емельянов застыл. Он не мог говорить. Да что тут было сказать? Так как Емельянов ничего не ответил, опер умчался прочь. Константин прошел мимо кабинета Жовтого. Там слышались незнакомые голоса. Потом он зашел в кабинет к своему другу Николаю.

— Когда Жовтый вечером домой вернулся, жены не было, — начал рассказывать тот, — ну, он и решил, что она пошла на очередные блядки. А она на самом деле у матери была.

— Ну конечно у матери! — фыркнул Константин, прекрасно знавший, что жена Жовтого сирота.

— Когда она явилась, он принялся палить из пистолета. Сначала в стену. Жена его в ванной заперлась. Жовтый за боевыми пулями пошел. Перезарядил пистолет. И принялся в дверь ванной палить. Ну, и одна из пуль прямиком попала ей в грудь. Он дверь выломал, как она затихла, и увидел, что жену застрелил. Тогда сунул пистолет себе в рот и…

Милицию на пальбу соседи вызвали. Когда опергруппа приехала, там уже два трупа. Оказывается, Жовтый все время с женой ругался, соседи показали.

— Оказывается, — пожал плечами Емельянов.

— Печально, — вздохнул Николай. — Хороший мужик был. Толковый. И так бесславно, из-за какой-то подзаборной шалавы…

Емельянов молчал. Что он должен был сказать?

— Ну, я пойду, — он направился к дверям, потом обернулся. — Я рапорт утром составлю. Устал очень.

— Понимаю. Слышал, что ты сегодня герой дня.

— Герой, — горько хмыкнул Емельянов.

Домой он не пошел. Купил в гастрономе две бутылки водки и поехал к Стеклову.

— Брось, — Андрей покровительственно похлопал Емельянова по плечу, — из головы выбрось. Ты ничего не мог сделать. Ни со взорвавшимся домом, ни с Жовтым.

— Зато я сделал с убийцей Киры Вайсман, — губы Емельянова кривила пьяная улыбка.

— Не думай об этом. Вот просто не думай — и все.

С первой бутылкой покончили быстро. Они почти не закусывали, и Емельянов вдруг почувствовал, что сильно пьян. Голову кружило и туманило, но это было не ощущение радости. Это была занавесь, отгораживающая его от мира. И он вдруг решил отодвинуть эту занавеску.

— А знаешь, что я тебе скажу? — Опер отставил стакан и уставился прямо в лицо Стеклову. — Скажу то, что ты и без меня знаешь. Нембутал. Это ведь любимая смерть для женщины — по мнению спецслужб. Передозировка нембутала. Технология отработана до точности. Я ведь сразу понял, что Киру Вайсман убил оборотень. Тот, кто хочет стать ликвидатором или уже попал в группу. Таким же ликвидатором, который убил сначала соседку преподавателя Тимофеева, а затем и невесту его из института. И инженера этого, в санатории, я даже имени его не знал, так убили!

— Не думай об этом, — вздохнул Стеклов.

— Нет, я буду думать! Буду, черт меня дери! — Емельянов грохнул кулаком по столу. — Баров… Этот гад Баров, которого я сделал инвалидом, он ведь проходил стажировку в КГБ на ликвидатора. Он учился убивать у других агентов. И убил Киру так, как его учили. Хвать за подбородок, и иглу под лопатку! А потом перепугался и сдуру в меня стрелял.

— Ну и что? — Андрей пожал плечами.

— Больше он не будет никого убивать!

— Ну и что? — повторил Стеклов.

— А то, что если Баров убил девчонку как ликвидатор из секретного отдела КГБ и теперь пойдет под суд как член банды… Значит, банду в Бурлачьей Балке тоже курировало КГБ!

— Молчи! — Андрей схватил его за руку изо всех сил. — Молчи! Хватит! Что, ну что же ты с собой делаешь? Пожалей себя! Ну просто прошу: пожалей!

Емельянов заплакал. Это были идиотские пьяные слезы. Затем он резко засобирался домой.

Было совсем темно, когда он вышел на улицу. Вечером прошел дождь. Уличные фонари ярко отражались в лужах, блестели, как разбитое стекло.

Опер медленно плелся по ночному городу, подставляя лицо ветру. Он думал о том, что мог сделать, и чего не сделал. И не сделает уже никогда.