Иерусалим правит

— Кроме того, — рассмеялся он, — ваш лысый джентльмен, знаете ли, не будет сильно выделяться в этой стране!

Последние слова меня нисколько не утешили! Но он продолжал говорить, что подобные вещи теперь не имеют ни малейшего значения за пределами Украины и мои волнения по этому поводу просто нелепы и старомодны. Никто не примет меня за того, кем я не являюсь. Пришло время оставить позади все глупые мысли и страхи.

— В конце концов, мой дорогой Питерс, fortuna favet fortibus!

И еще говорили: «Fortuna favet fatuis»[500]. Если бы я был дураком, которого любила Фортуна!

Тем вечером я пришел на площадку в легком пальто. Я заранее надел свой костюм, чтобы избежать неловких ситуаций. Я чувствовал некоторую слабость. Отдельные детали того вечера вылетели у меня из головы, но я еще помню, что нам нужно было заново разыграть сцену в «гробнице» — ее устроили в небольшой разрушенной коптской часовне в предместьях города; стены часовни недавно покрыли фресками, на которых, как предполагалось, изображены жизнь и посмертное странствие нашей мифической царицы. Эсме будет прикована в гробу, на месте мумии. Ее удел — остаться там навсегда; так она займет место царицы, которой осмелилась бросить вызов. Мы снимем несколько вариантов сцены. В одной версии я заколю ее кинжалом. В другой я прижмусь к ее губам, и мои мускулы напрягутся, как будто я хочу освободить ее. Потом я подарю ей один поцелуй, развернусь и умчусь прочь по хлипкому картонному коридору, который изображает туннель, ведущий к гробнице. Я вновь приближаюсь к Эсме, уже лежащей на плите; ее ноги прижаты к теплому камню, ее восхитительное тело извивается, в каждом движении выражается неподдельный ужас. Я горжусь ею. Я оживляюсь. Я никогда не чувствовал такой удивительной силы. Я никогда не хотел этой силы. Но она не покинет меня. Зверь внутри меня движется и рвется наружу. У нас в животе металл. Я отступаю, чувствуя, как в атмосфере скапливается электричество. Я оборачиваюсь к Симэну.

— Я не могу, — произношу я.

— Ты должен. — Он говорит негромко и настойчиво. Кажется, в его голосе слышится страх. — Должен.

Я начинаю дрожать. Подходит сэр Рэнальф:

— Мой бедный старый друг, вы больны?

Я вообще не могу играть в этой сцене. Я никогда не сыграю. Он спрашивает, нервничаю ли я. Я не знаю. Я дрожу. Сэр Рэнальф произносит какие-то успокоительные слова. Он отдает меня на попечение Квелча. Морфий и кокаин помогают мне собраться. Теперь я чувствую себя очень виноватым. Я вел себя непрофессионально. Если я подведу своего потенциального покровителя — это может повредить моим личным интересам.

Когда я возвращаюсь на площадку, Эсме уже успокаивается. Ее глаза закрыты, и она вздыхает, словно погружается в сон. Отдаляясь, она становится другим существом, прекрасным зверьком, еще более желанным. Теперь я гораздо спокойнее, я почти весел — я поправляю свой костюм, позволяю эфиопке добавить последние штрихи к гриму и иду к алтарю. Все боги Египта смотрят на меня свысока. Пока Симэн двигает камеру, я с внезапным ужасом гляжу на Гора и Анубиса, Осириса и Изиду, Мут и Сета, Тота и полубогов с головами животных, окружающих нас. Зверь соединяется с мужчиной, женщина — со зверем. Я чувствую в себе силу зверя. Я чувствую ту ужасную силу, которая может вселиться в каждого из нас, если мы предложим ей войти, но которой мы должны управлять. Я могу ею управлять. Я управлял ею с тех пор. Затем Эсме начинает кричать, издает странный слабый звук, приходящий из снов, и я оборачиваюсь и вижу, как на ее лице появляются, сменяя друг друга, разные выражения, словно маски слетают одна за одной; ее глаза открываются, и она улыбается мне. Она думает, что я могу спасти ее.

— Давай, Макси, давай! — шепчет сэр Рэнальф, который прячется за спиной Симэна. — Ты не знаешь, убить ее или истязать. Ты в бешенстве. У тебя в руке нож! Но ты не можешь немедленно убить ту, которую любил так страстно. И какова будет твоя месть?

И я прижимаюсь к ней, целуя ее, лаская ее, припадаю всем телом к мягкой, трепещущей плоти. Крики теперь звучат приглушенно, и они пугают меня. Я продолжаю целовать и ласкать ее, но вдохновение снова начинает меня подводить. Я встаю, ступаю на острые камни и объявляю, что больше ничего не сделаю.

— Но это невозможно.

Говорит негритянка. Глубокий, четкий голос, великолепный и чувственный.

— У нас должно состояться изнасилование, полагаю. Иначе просто не будет развязки. А публика требует развязки.

Я не понимаю ее. Я слышу, как сэр Рэнальф решительно беседует с ней, но не могу разобрать ни слова. Она непреклонна. Сэр Рэнальф подходит ко мне.

— Мой милый мальчик, это наша главная покровительница. Любой из нас поступил бы очень глупо, обидев столь важную персону. Если бы вы смогли как-то отыскать необходимое вдохновение, я был бы вам весьма признателен.

Я стою и качаю головой. Внезапно негритянка шагает вперед, словно водоворот из ярких шелков и перекатывающейся черной плоти. Она движется с осторожностью великана.

Она резко вздыхает. Теперь ее глубокий грудной голос наполнен печалью.

— Я хотела принять участие в одной из величайших кинокартин этого века. Насилие обеспечит катарсис. Развязку. Ты понимаешь Фрейда?

Я говорю, что не готов притворяться, будто насилую свою девушку.

— Мы и не предлагали тебе притворяться. — Крупное тело негритянки шевелится, словно она беззвучно смеется.

— Тогда я не буду больше играть. — Я с трудом могу сфокусировать взгляд.

От этого существа исходит аура сверхъестественной власти. Ее глаза преодолевают любое неповиновение. И все же я стою на своем. Ради моей девочки. Ради себя самого.

— Это настоящий позор, дорогой мальчик, — бормочет сэр Рэнальф из-за спины своего «партнера». — Для всех нас это исключительно важно.

— Вы, однако же, просите слишком многого. — Губы у меня пересохли, слова звучат несвязно. — Я и Эсме утром возвращаемся в Каир. Полагаю, вы действительно напугали ее. — Я наклоняюсь и стискиваю ее благодарные пальцы. — Все это зашло слишком далеко.

— Очень хорошо. — Сэр Рэнальф отворачивается, слегка пожимая плечами. — Как только вы погасите долги и разберетесь с остальным, идите своей дорогой.

— Вы можете забрать мою зарплату — до последнего пенса. — Я совершенно спокоен. — Все, чего я хочу, — билеты домой для меня и Эсме. — Я говорю внятно. Мои требования просты. Я отказываюсь от компромисса.

— Милый мальчик, боюсь, вашего гонорара, довольно щедрого по египетским стандартам, недостаточно, чтобы погасить долги. — В голосе сэра Рэнальфа слышится лишь глубокое сожаление. — Не так ли? — И он испуганно смотрит на свою покровительницу.

Негритянка делает подтверждающий жест.

Я не могу разгадать их знаки.

— Профессор Квелч объяснит, — коротко говорит сэр Рэнальф.

— Боюсь, что мне тоже пришлось заплатить по счетам, дорогой мальчик. Руки у меня связаны. Felix qui potuit rerum cognoscere causas[501], можно сказать. Ваши долговые расписки были моим единственным имуществом.

Сэр Рэнальф разъясняет смысл слов Квелча. Мы с Эсме должны около двух тысяч пятисот фунтов. Наши гонорары составляли не больше пятисот фунтов. Следовало также учесть затраты на проживание, местные налоги, счета из баров и все прочее. Еще возник вопрос о нарушении условий контракта.

— Все очень легко, — говорит сэр Рэнальф. — Если вы желаете выйти из проекта, просто оплатите счета, возместите нам расходы и уходите.

— Но что с нашим фильмом?


— Полагаю, вы можете забрать все, что было снято.

— И негативы?

— Если договоритесь с мистером Симэном. — Но, когда я смотрю в сторону Симэна, тот отходит прочь. Я понимаю, что он уже принял окончательное решение.

— Мы должны уехать. — Это говорит Эсме.

Я оборачиваюсь к ней. Она шевелит ослабевшими руками, на которых висят цепи.

— Мы должны вернуться домой, Максим. В Америку. Это была моя ошибка. Помоги мне.

Я не знаю, нужно ли обвинить ее в случившемся или заключить в объятия и утешить. Ясно, однако, что мы теперь попали в ловушку. Все, что я могу сделать, — ждать, пока не представится возможность сбежать. Завтра я обращусь за помощью к американскому консулу.

— Мы уедем, — заявляю я, еще не очнувшись окончательно.

— Нам нужно сохранить за собой фильм, как я понимаю, в качестве гарантии безопасности. — Это говорит негритянка.

Я не могу представить, что моя обнаженная Эсме станет ее собственностью. Я не могу думать ясно. Я стою там, пытаясь отыскать наилучший план действий.

— Ты должен принять решение, Максим. Ты должен принять решение. — Никогда прежде я не слышал в голосе Эсме такой настойчивости.

— Но фильм наш. Мы — его создатели!

— Боюсь, что как продюсер должен подтвердить: фильм принадлежит моей компании, — говорит сэр Рэнальф. — И наша подруга, присутствующая здесь, конечно, остается нашим главным акционером.

— Полагаю, вы все мне принадлежите. — За вуалью негритянки видна тонкая улыбка. — Я так думаю. Но нам не нужно ссориться. Вы будете хорошо себя вести, я знаю.

Эсме снова шепотом говорит со мной. Она должна сбежать. Она должна добраться до Каира. У меня так много обязанностей. У меня долг перед нашим фильмом. Она перестанет уважать меня, если я брошу фильм. В конце концов, с этой картиной связан и ее шанс прославиться. Мы должны только вернуться в Голливуд — и наше положение обеспечено. Но у нас теперь нет денег. Я смотрю на Квелча. Он бросает на меня смущенный и в то же время ликующий взгляд, и тут мне приходит в голову, что именно Квелч и мог быть настоящим виновником нашего затруднительного положения. Неужели он вынашивал какой-то ужасный план мести с тех самых пор, когда мы с Эсме, единственные, случайно обнаружили его в обществе нубийского мальчика?

— Мы можем пойти на компромисс, — настаивает сэр Рэнальф. — Мы можем еще остаться друзьями и партнерами. В конце концов, у нас есть основа для очень недурного фильма!

— Но он должен изнасиловать девчонку. — Негритянка говорит спокойно, в ее словах — непререкаемая и угрожающая убежденность.

— Да, да, конечно.

Я поворачиваюсь, чтобы проверить узы Эсме. Она крепко прикована цепью к плите. Я кое-что понимаю о сути ловушки, в которую мы попали, но я не в состоянии отыскать легкий способ выбраться.

— Решайся, Максим! — В ее голосе звучит отчаянное напряжение.

Но как я могу решиться? В конце концов, она предала меня. Она была всего лишь маленькой шлюхой, которую я спас из сточных канав Константинополя. Чем я ей обязан? До сих пор она наслаждалась вместе со мной жизнью, которая намного превосходила все ее ожидания. Она родилась шлюхой. Пусть испытает судьбу шлюхи. В душе у меня с прежней силой пылает любовь к моему ангелу, моей сестре, моей розе. Но я не могу допустить, чтобы эта любовь возобладала над здравым смыслом.

— Да. Вам действительно нужно решиться. — Сэр Рэнальф, очевидно, боится негритянки. — В конце концов, теперь вы находитесь по другую сторону закона, дорогие мои. Наркотики и проституция в Египте — это преступления, ха, ха! Власти будут сильно удивлены, если обнаружат белого, занимающегося и тем, и другим.

Сэр Рэнальф, конечно, говорит о себе, но он слишком хорошо защищен и его не поймают, а мы с Эсме уже снялись в фильме. Квелч, несомненно, использует все доказательства, чтобы осудить нас за употребление наркотиков. Хуже того, без денег у нас нет никаких гарантий, что мы когда-нибудь выберемся из Каира. Неужели негритянка выкупила или просто забрала долговые расписки у Квелча? Ясно, что она крепко держала в руках и сэра Рэнальфа, и профессора, а у меня здесь вообще не было никаких друзей. Здравый смысл подсказывал, что Коля давно вернулся к своим делам и теперь уже уехал в Алжир.

— Оцени собственное имущество, — по-прежнему настаивает негритянка. — Что у тебя есть? Симпатичная невеста и молодое, здоровое тело? У тебя еще есть мозги и талант. Но это — довольно незначительные вещи. Что ты можешь мне продать за две тысячи пятьсот фунтов?

— Мой талант, очевидно. — Мне становится все страшнее. — И мои проекты. Я — инженер. Есть много вещей, которые я умею делать.

— Несомненно. Таким образом, никаких причин ссориться нет! Если ты хочешь разорвать наши отношения, мы согласимся. Если ты недоволен, тебе не следует принуждать себя здесь находиться. Так, давайте скажем, что девочка стоит две с половиной тысячи, и мы в расчете. Она останется довольна. Это позволит расплатиться с долгом. Что скажешь?

Предложение просто отвратительно. Я теперь в их власти, но я сохраняю свою цельность.

Где-то позади все еще бормочет Эсме, умоляя меня принять решение. Но это невозможно. У меня нет выбора. Меня сбивает с толку поразительная резкость их угроз — и еще наркотики, которыми меня накачал Квелч. Верно, у меня есть долг перед фильмом, но у меня есть долг и перед своей судьбой. В конце концов, Эсме уже обманула мое доверие. И что особенного, если мы на несколько мгновений предстанем перед камерой чувственными животными, освободив свои страсти? Фильм останется великим. Мир увидит Глорию Корниш в моих объятиях. Мы уже обрели бессмертие. Эсме теперь успокоилась. Ее грудь вздымается и опускается очень медленно; глаза, потемневшие от наплыва эмоций, бессмысленно смотрят на меня.

Никаких альтернатив нет. Я могу принять решение, выбрав меньшее из зол. Я еще раз осознаю, что означает быть бессильным и лишенным дипломатической защиты. Я один. У меня нет прав, и мне приходится полагаться только на собственные силы. Разум требует принять единственно возможное решение:

— Очень хорошо. — Я прижимаю кулак к бедру и поднимаю голову, стараясь держаться максимально достойно. — Я сыграю сцену изнасилования.

Мое заявление встречают общими аплодисментами — все хлопают, кроме Квелча, который молча смотрит на меня, и глаза его темнеют от восторга и предвкушения; кажется, будто наш ужасный компромисс — результат его злобного замысла; кажется, будто он полагает, что исправляет некую исключительную несправедливость, которую мы с ним сотворили. Злорадный автомат, Голем, он улыбается мне из тени. Я ищу взглядом Симэна. Он мог сейчас стать моим единственным союзником, моей последней связью с Голливудом и безопасностью, но он исчез. Сэр Рэнальф пожимает плечами и улыбается. Теперь он будет снимать фильм сам. (Я слышал, что Симэн следующим утром уехал и в конечном итоге возвратился в Швецию, а оттуда в Голливуд, где продолжил карьеру.) Как только я раздеваюсь, сэр Рэнальф выражает восхищение. Обрезание, уверяет он меня, часто совершали египтяне благородного происхождения. Это был признак знатности. Важно подтвердить значение нашей работы и добиться детального воспроизведения мельчайших подробностей.

Abraham, der als erster seiner eigenen Menschlichkeit ein Opfer brachte: Wo traf dein Messer deinen vertrauensvollen Sohn? Alte, geliebte, furchttreifende Sumer. Leugne den Juden, und du leugnest Vergangenheit[502]. Было время, когда евреев боялись в Египте, боялись в Греции и Риме, а потом они создали свой коварный, всеразрушающий фатализм, философию, которая назвала добродетелью поражение и гибель. И в этом, полагаю, мы тоже должны винить Веспасиана. Так появился richtung-gas[503]…

Я совершаю изнасилование. Тот и Изида смотрят вниз с горечью и отвращением, но англичанин в восторге.

— Хорошо, Макси. О, милый мальчик, очень хорошо!

И Эсме плачет совсем тихо.

Тактичная камера этого не сохранит. Кажется, будто Эсме улыбается. Bar’d shadeed[504]. Холодно. Кусок металла у меня в сердце. Я не могу избавиться от него. Говорят, мы в начале нового ледникового периода. Теперь лишь лед может очистить мир. Потом огонь, и затем море. После Рагнарёка мир обновится и станет прекрасным.

Не только нацисты признают это.

«Ибо зло навеки сгинет, и для высшей жизни вновь очищенным добро восстанет из огня…»[505] Я знаю, что мусульмане верят во что-то подобное — в очищение мира в сражении, смерти и возрождении. Такие идеи привлекательны и просты. Я сам поддаюсь их обаянию. Они в основном не противоречат христианству. Некоторые совершенно разумные люди убеждены, что ныне ядерный холокост — наша единственная надежда.