И горы смотрят сверху

– А кого любишь? – Истратов вновь схватил ее за локоть и взглянул прямо в глаза. И вдруг страшная догадка поразила его. Как он мог не догадаться сразу! А ведь ему намекали, до него доходили слухи… Но ему почему-то казалось, что это настолько невозможно, что он не придавал сплетням никакого значения.

– Залман, оставь меня, прошу, – сказала она изменившимся тоном.

– Все равно ты будешь моей, – процедил он.

– Никогда этого не будет! – Лилия снова закричала. Что он о себе возомнил? Нацепил погоны, бряцает своим оружием, кичится своими наградами – и думает, что ее может так же легко завоевать! – Никогда, слышишь!

– Посмотрим. Я умею ждать.

– Не дождешься!

– Время покажет. Поверь мне, ты еще прибежишь ко мне сама. И это случится намного раньше, чем ты думаешь.



Истратов был прав. Долго ждать не пришлось. В 1926 году ОГПУ, как теперь называли зловещую организацию, начало преследовать оппозиционеров – зиновьевцев, троцкистов. Оппозиционеры не только были исключены из партии; они были высланы в удаленные города страны, арестованы и приговорены к длительному заключению. К 1927 году троцкистов оставалось в стране несколько тысяч. Показательные суды были проведены во всех уголках страны, виновные были разоблачены и наказаны.

Зимой 1928 года Лев Давыдович Троцкий вместе с женой и сыном Львом был сослан в Алма-Ату – так теперь называли старый город Верный. В Алма-Ате им выделили меблированные комнаты в гостинице «Джетысу». Ссылку бывший нарком по военным делам, основатель Красной Армии, принял достойно.

Грязненькая деревня, кишащая малярийными комарами, засиженная мухами и заплеванная бездомными, которых оказалось множество после перенесенных страной потрясений, – такой предстала перед ним Алма-Ата. В городе не было света, водопровода, газа и канализации. И хотя власти попытались сделать все возможное, чтобы высокие гости ни в чем не нуждались, Троцкий вынужден был работать при свете керосиновой лампы, мочиться в горшок и умываться из ковша с водой, принесенной сыном или вездесущим агентом ЧК с соседней водокачки.

Главным добытчиком семьи стал сын Лева. Он ежедневно выходил на разведку. Ознакомился с городом, выяснил, где находятся центральные почта и телеграф; тут же наладил связь с молоденькой почтальоншей, которая по блату первым делом приносила почту к ссыльным, а потом уже шла по остальным адресам. Лева нашел аптеку, гастроном и старьевщика, который снабжал опального вождя остро заточенными карандашами, отменными перьями, чернилами и свечами.

Истратов как начальник ГПУ обязан был постоянно принимать участие в жизни ссыльной семьи. Когда он впервые шел на встречу с Троцким на улицу Гоголя, испытывал благоговейный страх. Человек этот, представлявшийся ему величайшим (после Ленина, разумеется) существом на свете, кумиром, достойным всяческого подражания, предстал перед ним седым больным стариком с усталым взглядом. Истратов вошел в кабинет тихо, стараясь не нарушить рабочего процесса, предварительно предупредив ссыльных о своем приходе через одного из своих соглядатаев, вечно пасущихся около них. Троцкий сидел за столом и что-то напряженно писал. Он даже не удостоил его взглядом, лишь фыркнул под нос что-то наподобие приветствия. На нем были домашний халат и домашние же туфли, и у Истратова мелькнула мысль о том, что именно в этих туфлях застали его коллеги из московского ГПУ, когда пришли выселять. По инстанции ходили слухи, будто бы агентам пришлось одевать Троцкого почти насильно в тот момент, когда отправляли его в дорогу; он сидел недвижно, всем видом своим показывая презрение к новой власти. Агенты сами натянули ему на ноги сапоги, накинули шубу на спину, а на голову нахлобучили шапку; затем подняли по-прежнему бездействующего оппозиционера на руки и понесли по лестнице вниз, к автомобилю. Сын его в это время звонил в соседские квартиры и кричал: «Смотрите, товарищи, Троцкого несут на руках!»

Истратов был поражен. Не того Троцкого ожидал он увидеть! Отправляясь к нему на встречу, он заготовил целую речь. В ней он должен был сказать, что понимает – товарищ Троцкий ошибся, оступился, встал на неверный путь. Но он, Истратов, как верный ленинец, как продолжатель идей Маркса и преданный последователь большевистской революции по мере своих скромных сил готов помочь вернуться Льву Давыдовичу на правильную дорогу, вновь доказать свою любовь к советскому народу и стать полноправным членом социалистического общества. Вместо всего этого из горла вырвалось что-то невразумительное. Троцкий даже не пошевелился в ответ, проскрежетал что-то сквозь зубы и вернулся к своей работе. Во всем облике его чувствовалось глубочайшее презрение. Тогда Истратов сказал другое:

– Ваша дочь умерла. Нина. От скоротечной чахотки. Мне жаль.

Впервые Троцкий смерил его взглядом. Он знал, что зять его, Нинин муж, был арестован незадолго до высылки, а дочь подвергалась бесконечным обыскам, угрозам и давлению со стороны его политических противников. Знал, что у нее слабое здоровье и лишь преданность отцу заставляет ее продолжать борьбу, впрочем, уже проигранную.

– Почему мне только сегодня об этом сообщили? – спросил он раздраженно. – Это ж больше трех недель прошло! Безобразие!..

– Мне очень жаль, – повторил Истратов.

– Да плевать мне на вас и ваши сожаления! – заорал Троцкий, вскакивая с кресла. – Из-за вас, из-за вашей поганой компании предателей и заговорщиков я вынужден здесь, в этой дыре, просиживать штаны вместо того, чтобы заниматься работой! Убирайтесь отсюда! Вы – мелкий, бесчестный человек! Как, впрочем, и вся ваша братия!

Истратов вышел. Его немало удивила реакция Троцкого на известие. «Вот что значит настоящий революционер, – с уважением подумал начальник ВЧК, – даже смерть дочери его не берет. Никаких чувств, никаких эмоций, ничего лишнего. Лишь долг. Перед страной, перед партией».

И еще он подумал, что ему никогда не стать таким, настоящим. В его сердце еще живут чувства, от которых никак не удается избавиться. Он никогда не был оригинален, был лишь учеником, но учеником старательным, прилежным, преданным. Истратов начал свои эксперименты в юности – они были наивными, ребяческими, глупыми. Он узнал вкус злобы и власти, вкус мести и воздаяния, вкус страсти и борьбы, но не смог определиться в своих чувствах, и в этом была его слабость. Поэтому так завидовал он тем, кто, не ведая упреков совести и сомнений, выполнял свой долг. Нет, он был слишком умен для того, чтобы отказаться от мысли; он был слишком сложен для того, чтобы отказаться от чувств; он был слишком трезв, чтобы опьянеть от ярости. Он отрицал прошлое и нес свое, новое, будущее, где нет места заблуждениям. Но в его душе не было единства, он не был до конца уверен в том, что придет к тому, о чем мечтал. В глубине души понимал он, что счастье, к которому так стремились революционеры, было недостижимо; более того, счастье заключалось в пути, в движении к нему, а не в достижении. Но и на пути этом он не ощущал счастья.

Лев Давыдович Троцкий после получения известия о смерти дочери рьяно, с утроенной силой, принялся за работу. Ему совершенно необходимо было подготовить доклад к Шестому конгрессу Коминтерна. Он писал днем и ночью: письма, статьи, телеграммы, программные речи, отчеты и воззвания. Но более всего интересовала его критика программы Коминтерна, которую он писал, выправлял, отдавал в переписку, снова правил и снова отправлял. Вся эта деятельность была своеобразным пластырем на ране, оставшейся после гибели Нины, после его позорной высылки из Москвы и публичного осмеяния и оскорбления.

Лев Давыдович в то время не знал еще, что все его дети умрут насильственной смертью. Дочь Зинаида покончит собой, сын Сергей будет арестован и расстрелян, младший Лев будет отравлен цианистым калием в парижской клинике.

По утрам он получал в постель газеты, письма и телеграммы. В газетах прочитывал лишь заглавия и подписи, остальное его не интересовало. Слишком хорошо знал он тех, кто подписывался под клеветой на него. Они, как правило, разделялись на две категории: те, кто отходил от дел, оттесненные нарождающейся сталинской верхушкой, и стремящиеся всеми силами задержаться у власти, очерняя своего бывшего соратника, а часто – и непосредственного начальника; и те, кто только начинал политическую карьеру, ведь давно известно, что нет начала лучше, чем предательство. Поток вранья и откровенной чуши был настолько оглушительным, что не было смысла, да и сил, читать все от начала до конца. По сути, статьи не отличались друг от друга, авторы лишь изощрялись в новых эпитетах и новой лжи… Письма и телеграммы он читал тщательно, вооружившись карандашом и подчеркивая отдельные, важные места. Потом отвечал: обязательно в тех случаях, когда речь шла непосредственно о его здоровье и о судьбе Коминтерна, и редко тогда, когда автор сообщал о последних новостях в Москве и о старых, но уже бывших, знакомых. Всего за полгода он отослал около восьмисот политических писем и пятисот пятидесяти телеграмм.



Спустя примерно месяца три после приезда, когда весна уже вступила в свои права, а город зеленел и переливался множеством цветений, Лев Давыдович сказал как-то сыну Льву:

– Лева, ты не мог бы организовать охоту? Страсть как хочется вырваться из этого убежища на природу, в лес. Поинтересуйся, голубчик.

Молодой человек немедленно отправился к местным органам ЧК с требованием вывезти отца в лучшее место для охоты. Истратов, немало обрадованный возможностью провести время с легендарным Троцким, лично вызвался сопровождать бывшего вождя мирового пролетариата в село Боровое, прекрасно обустроенное как раз для такой цели.

В одно погожее майское утро, в воскресенье, Истратов на служебном автомобиле заехал в апартаменты Троцкого. Он уже был готов: одет в легкий, но удобный холщовый костюм, в кепке и мягких кожаных тапочках – и ожидал Истратова у подъезда. В руках у него было ружье – длинное, двуствольное, за плечами – охотничья сумка с припасами: хлебом, квасом и копченым мясом. В отличие от прошлого приема в этот раз Троцкий встретил Истратова дружелюбно, даже с улыбкой.

– Ну, здравствуй, здравствуй, тезка, – похлопал великий человек его по плечу, – готов повоевать?

– Попробуем, – весело отозвался Истратов.

Когда они сели в автомобиль, Троцкий спросил уже серьезнее:

– Вы вообще когда-нибудь на охоте были?

– Да признаться, не был никогда, товарищ Троцкий.

– Это плохо, – нахмурился Лев Давыдович, – ну что ж, будем вас учить. Знаете, Бисмарк когда-то сказал, что самая большая ложь происходит в трех случаях: перед выборами, во время войны и после охоты. Запомните, молодой человек, ко мне это не относится. Все, что я говорю – чистая правда.

– Да кто же смеет усомниться, товарищ Троцкий?

– Есть такие… От вас я жду только одного: слушайте, что я говорю, и выполняйте мои поручения.


Конечно, будь на месте собеседника кто угодно другой, Истратов бы не преминул показать, кто тут начальник. Но в тоне пожилого господина было столько решимости и твердости, что молодой, но уже опытный чекист не посмел перечить.

– Вы еврей? – спросил Истратова Троцкий чуть позже.

– Да.

– Крещеный?

– Да.

– Нехорошо. Не по-советски это. Не по-большевицки.

– Так это ж до революции было.

– Все равно нехорошо. То, что от еврейства своего отреклись – это одобряю. А что крестились – это плохо.

– Да я и сам раскаиваюсь.

– Ну да ничего. Кто в молодости не ошибался! Главное, что по духу вы преданный большевик. Это так, я надеюсь?

– Конечно, Лев Давыдович.

– Вы, наверное, слышали, какие пакости про меня пишут.

– Да уж, читал.

– Не верьте. Более пламенного революционера, чем я, все равно не найдете. Я на нее, на революцию, жизнь положил. Революция, собственно, потому и революция, что все противоречия она сводит к альтернативе: жизнь или смерть. Я выбрал жизнь внутри революции. В наши времена все разногласия решались просто: гильотина. Сегодня же гильотину заменила кляуза. Прошлое фальсифицируется, мировая революция терпит поражение за поражением, а сталинская бюрократия тем временем укрепляется. То, чего мы добились с товарищем Лениным, сейчас переосмысливается этими мерзкими интриганами. Происходит политическая передвижка классов: те, кто раньше был внизу, в стороне от революции, сейчас лезут наверх. И им совершенно невыгодно говорить правду о реальных событиях Октября. Им выгодно перекроить историю под себя, мол, это они привели к пролетарской революции, а мы – что ж, жалкое племя, размолотое в муку мельницей истории. Наша задача в этом случае – не капризничать, а бороться за свои интересы. Вы понимаете, о чем я говорю?

– Понимаю, Лев Давыдович, но не могу с вами согласиться. Вы несколько субъективируете ситуацию. Хотя я и не отрицаю, что гонения на вас преувеличены…

– Молчать! Что вы знаете! Сталин – это самая выдающаяся посредственность нашей партии! Он дальше своего носа не видит! Меня все предали, разве вы этого не понимаете? Друзья, соратники – эти псы шелудивые, Зиновьев и Каменев – они же кампанию мерзкую против меня вели, и все ради того, чтобы в глазах начальства хорошо выглядеть. А их потом троцкистами второго сорта назвали. И поделом! И правильно! Но против Сталина они – пшик, мошки. Сталин их в бараний рог скрутит. И правильно сделает, между прочим! Понимаете? Сейчас время ничтожеств, вот в какое время мы живем.

– Товарищ Троцкий! Я как должностное лицо не могу позволить, чтобы в моем присутствии велись такие разговоры. Так что попрошу вас сменить тон, иначе мне придется прибегнуть к мерам…

– Ну ладно, ладно, – сказал Троцкий уже примирительно, – успокойтесь вы. Кстати, долго нам еще ехать?

– Нет, подъезжаем уже.

Он глянул в окно. Маки застилали степь, словно огромный красный ковер. Они простирались до самого горизонта, где солнце соприкасается с землей. Маки были крупными, со спелыми головками и черными зернышками. Они опьяняли своим запахом, а красота их была столь завораживающей, что хотелось тут же лечь на это ложе, укрыться алым одеялом и заснуть спокойным сном. И еще подумалось, что миллионы этих цветов создают невероятную, поразительную красоту, каждый же по отдельности одинок и жалок.

Автомобиль остановился возле охотничьего домика недалеко от живописного озера. Выйдя из машины, мужчины ощутили свежий аромат хвои и водорослей. Они огляделись вокруг: чистейшая озерная вода отливала синевой; по ней шла мелкая рябь от чуть заметного ветерка; плескались караси, весело выпрыгивая наружу и оставляя на воде замысловатые круги и спирали; здесь же, в зарослях ивняка и камышей, ютились утки: они часто выходили из своего убежища, не подозревая об опасности, ныряли в воду в поисках съестного, чистили клювом перышки, учили желтых, взъерошенных малышей плавать и добывать пищу. Из леса доносились крики фазанов, топот заячьих лапок, шорохи мышей и мелких птиц, и стук дятла.

Их явно ждали. Откуда-то появился пожилой казах-лесник с крынкой кумыса. Гости с удовольствием напились и даже чуть-чуть захмелели.

– Ну что, пойдем? – спросил ссыльный. Истратов довольно кивнул.

Не успели они отойти и на несколько метров от озера, как наткнулись на утиное гнездо. Заботливая мамаша нарочно укрылась вдали от глаз, чтобы никто не мешал ей высиживать яйца. Рядом крутился и отец – он был красивым, нарядным: шейка переливалась разными красками, от ярко-зеленого до темно-синего; перья были черными, с белой крапинкой; лапки красные, с острыми коготками на концах. Утка, наоборот, красотой не отличалась: серая, бестолковая, толстая, она грозно шипела на непрошеных посетителей и вид имела довольно опасный.

– Ишь ты, – усмехнулся Троцкий, – мегера!

Они прошли в глубь леса. Под ногами трещали ветки и сосновые иголки; то и дело попадали шишки диковинных видов; хвойные деревья перемежались березами, у корней которых росли грибы; пеньки поросли мхом и маленьким цветочками, желтыми, синими и красными; то и дело в кустах шныряли, шурша, животные, не желавшие показывать носа, пока в гостях у них находились люди…

Стояла теплая погода, но тучи сгущались, поэтому дождь был неминуем.

– Ну что ж, приступим?

Лесник заслал пса на озеро. Тот с веселым лаем прыгнул в воду, задиристо ощерив пасть, отчего перепуганные утки нестройными рядами взмыли в воздух. Раздались выстрелы, потом звук упавшей туши. Пес с урчанием притащил первую добычу. Ей оказалась молодая утка, почти подросток, явно не рассчитавшая своих сил в противостоянии с оружием.

– Для начала сойдет, – поморщился ссыльный вождь.

Погода портилась. Накрапывал дождик. Трофеями охотников оказались всего десять тушек. Этого было мало.

– Помните, молодой человек, я рассказывал вам, что никогда не лгу о своей охоте?

– Помню.

– Так вот, в лучшие времена я заваливал одним выстрелом лося, а уток и гусей – не счесть. Сегодня что-то не идет. Погода дурная. Кстати, у вас в лесу водятся лоси?

– Не знаю, Лев Давыдович. Может, пойдем? Сейчас дождь хлынет.

– Ни в коем случае. Я наконец-то вырвался на природу, ночевать будем здесь, под открытым небом. Располагайтесь, молодой человек. Будем обращаться в варваров.

Никакие уговоры Истратова и лесника не помогли. Троцкий выразил упрямое желание спать на земле. Истратову ничего не оставалось, как отослать лесника отдыхать в тепле и безопасности в домике, а сами охотники улеглись на сырую после дождя землю. Из сумки Лев Давыдович достал кусок баранины и развел костер с удивительным умением, которого от него никак нельзя было ожидать. Над котелком, заранее припасенным, он повесил веревку, на нее – промокшую рубаху. Словом, он расположился, как бывалый охотник, и Истратову оставалось лишь подчиниться его уверенным движениям. Пахло потом, землей и хвоей.

Они провели в лесу неделю. Купались в озере, спали на открытом воздухе, ели пойманную дичь, пили кумыс, гуляли, разговаривали… Прежняя презрительность великого революционера ушла, он стал прост в общении и даже мил. И несмотря на суровые обвинения, которые бросал он в адрес своих обидчиков, Истратов проникся к нему прямо-таки сыновней любовью.