И горы смотрят сверху

Айдар пришел немало удивленный. Их отношения, близкие и доверительные, никогда не выходили за рамки приличий. Они были связаны тайной симпатией, когда каждый взгляд, каждое движение рук, каждое оброненное слово обладает секретным значением, понятным только двоим. Кроме того, они далеко не были уверены в чувствах друг друга. Ведь их разделяло абсолютно все: возраст, положение, религия, национальность… Кроме воспоминаний о детстве, когда Айдар был старшим братом и товарищем по играм, их, по сути, ничего не связывало, и все-таки что-то смутное, малопонятное тянуло друг к другу.

Он пришел в сумерках. Она ждала его на берегу, задумчиво подбирая камешки и бросая их в реку. Ее тонкий силуэт, ее хрупкость, ее невинность вызывали в нем волну нежности.

– Ты звала меня? – спросил он.

Она резко повернула к нему лицо – прекрасное лицо с горящими глазами.

– Да, мне нужно тебе кое-что рассказать.

Лиля рассказала об ухаживаниях Истратова, о его настойчивости, о неясных, но вселяющих страх угрозах.

– Айдар, что мне делать? – спросила она, и голос ее дрогнул.

Он долго молчал. Потом обнял ее, прижал к груди и сказал:

– Ничего не бойся. Пока я с тобой, я сумею тебя защитить.

Он почувствовал, как она уткнулась в его грудь и рубашка взмокла от ее слез.



Айдар и Лиля сговорились встретиться еще раз, через неделю. Виделись они обычно по вечерам. Молодые люди не признавались в этом вслух, но оба чувствовали, что об их связи стоит помалкивать. Не то чтобы в ней было что-то предосудительное или стыдное, но они знали, что их отношения никогда не найдут понимания ни у ее, ни у его родни. Поэтому они невольно стремились уйти из города, сбежать от чужих глаз, найти убежище там, где будут наедине.

Так, однажды они отправились в горы. Было прохладно, начало ноября. По пути попадались то грубые кочки, то ямы, то растущие сплошной стеной кустарники. Многовековые деревья, уставшие от своей сложной, длинной жизни, роняли ветви на землю, а те врастали в почву, заполняя собой, своей мощью, все пространство, превращая все вокруг в густой непроходимый лес. Жирные, сытые корни, изнывающие от своей толщины и тяжести, как громадные черви, выползали на земную поверхность, обнажая зловещую клоаку сокрытой в глубине жизни. Земля была усыпана сморщенными листьями, дул сильный ветер. Чем выше, тем становилось холоднее. Ночью были заморозки. Правда, снег еще не выпал, но мертвые листья уже покрылись тонкой ледяной коркой, а остывшая земля стала твердой и угрюмой.

Слева разверзлась горная бездна. В глубине, журча, протекал ручеек, ловко огибая разноцветные моховые островки, причудливо разлетевшиеся по дну, из которого вырастали грозные каменные глыбы с острыми углами и отвесными боками. Справа возвышалась глухая каменная стена, поглощавшая свет и звук. В воздухе чувствовался запах птичьего помета и прелых разлагающихся растений, ветер доносил слабые ароматы навоза, овечьей шерсти и дыма.

Наконец добрались они почти до самого верха, до того края, выше которого начинались ледники. Взору их предстал дикий сад, вольно растущий в горной выси, ничуть не стесненный человеческим присутствием. Это были яблони-дички, гордость местных жителей. Летом у спелых яблок был удивительный сочный и сладкий вкус, а весной деревья цвели, завораживая своей мягкой и гармоничной красотой, нежными белыми и розовыми лепестками, от которых исходил медовый аромат. Сейчас же сад был сухой и мертвый. Голые деревья жутко, как привидения, вырастали из земли, а их ветви походили на щупальца страшного зверя.

Они устали и уселись на землю посреди сада. Начал накрапывать дождик. Лилечка поежилась от неприятных, колючих капель, укуталась в свою теплую телогрейку. Вдруг ей стало страшно: что будет дальше? Какая судьба ей уготована? Кто защитит ее в минуту отчаяния?

Айдар любовался ее детским лицом, обрамленным густыми волнистыми волосами, ее крепкими белыми зубами, ее раскрасневшимися от долгого пути щеками. Он вынул из кармана тряпицу и протянул ей.

– Гляди, это тебе.

Она развернула ткань – и увидела кольцо. Удивительно красивое, старинное, сделанное в традиционном казахском стиле из черненого серебра с орнаментом и большим камнем посредине.

– Это мне? – удивилась она.

– Да.

Она понимала, что в кольце спрятано то, что Айдар не мог сказать вслух: что он любит ее, мечтает о ней. Она потянулась к нему, обняла за шею и поцеловала.

– Я хочу, чтобы ты помнила обо мне, когда меня не станет.

И вновь страх окатил ее, и острая боль заныла в сердце. Что-то будет, что-то будет… «Тебя ждет страшный человек», – вспомнила она предсказание гадалки и еще крепче прижалась к тому единственному человеку в мире, рядом с котором ей не было страшно.

В этом печальном одиноком саду на вершине горы, в гордую, торжественную тишину ворвались человеческие стоны усталости, счастья и боли…





Глава двадцатая




Домой идти я не хотела. С мамой мы отношения практически не поддерживали, она даже ни разу не позвонила, чтобы узнать, как у меня дела. Я только сказала, что поселилась у тети Лили, и, кажется, ей было вполне достаточно этой информации. Но я твердо решила, что должна выяснить кое-какие подробности своей биографии, а поэтому превозмогла обиду и отправилась домой.

Дверь я открыла своим ключом, зашла внутрь и обнаружила маму сидящей на кухне. В руках у нее, как обычно, была сигарета. Она с удивлением взглянула на меня, а я оторопела, увидев ее. Как она постарела! Мы не виделись всего несколько недель, но мне показалось, что она состарилась на целую жизнь. Волосы были совсем седыми, наверное, потому что она забыла их покрасить. Полы халата, небрежно наброшенного на голое тело, раскрылись, обнажив дряблые ляжки и обвисшую грудь. В глазах стояла усталость, а лицо приняло жалобное выражение.

И вдруг впервые в жизни я поняла, что передо мной – не мама, которая может все, самый умный, самый близкий, единственный человек в мире. Передо мной – несчастная, разочарованная, уставшая женщина, которая, так же как и я, хочет любви и тепла.

– Мама! – позвала я тихонько и, не ожидая ответа, обняла ее и прижалась к ней. Мы обе зарыдали. Но в этот раз я впервые поняла, что не я плачу на ее плече, а она уткнулась в мою грудь.

– Ты вернулась? – спросила она сквозь слезы.

На этот вопрос у меня не было ответа, потому что возвращаться я как раз и не собиралась.

– Нет, мама. Прости, но тетя Лиля совсем плоха. Она уже не встает с постели. Я нужна сейчас ей.

– Да, да, я понимаю. – Мама утирала слезы по-детски, кулаком. – А тогда зачем ты пришла?


Я долго молчала, копила силы и наконец сказала:

– Мама, ты должна мне рассказать про моего отца.

Выражение маминого лица тут же стало таким как всегда – строгим и уязвленным.

– Зачем тебе?

– Мне надо знать. Ну, не могу жить так, как будто я дворовая собака без роду и племени. Не хочу быть одна.

– Ты что ж, меня похоронить уже решила? – Мама снова заплакала. На этот раз – от обиды.

– Да нет же! Ну что ты говоришь такое! Я просто хочу разобраться в своем прошлом, чтобы лучше понять свое настоящее. Понимаешь?

Она ничего не ответила. Мы молча выкурили по сигарете. Потом она сказала:

– Пойдем.

Мы зашли в спальню. Обычно мама не любила, когда я заходила на ее территорию, но не в этот раз. В комнате пахло мылом и старым деревом. Она подошла к дряхлому, наполовину развалившемуся шкафу, где хранила свои вещи и постельное белье, порылась в нем и вытащила стопку бумаг.

– Вот все, что у меня есть. Если хочешь – ковыряйся в этом сама. Мне это уже давно неинтересно.

– Спасибо, мама.

Я взяла стопку и вышла из дома.





* * *


…Вскоре наступил большой праздник – очередная годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. Праздновали с особым размахом и даже шиком. Ликующие народные массы вышли на улицы, красные флаги развевались повсюду, город увешан транспарантами: Слава ВКП(б)! Настроение у всех было бодрое и приподнятое, и в воздухе разлито возбуждение.

На Верхнем базаре устроили театр. Раньше ярмарки, цирк и театр Петрушки приезжали на Пасху, но теперь, когда религию отменили, решили приурочивать народные гулянья к революционным праздникам.

Театр, конечно, был примитивный. Труппа, состоявшая из бродячих актеров, играла, как и везде в провинции, в сарае. Стены его украшали пестрыми простынями, сцену сколачивали из досок. Скамьи, стулья и прочий реквизит театру одалживали состоятельные горожане, Ланцберги в том числе. За это их пускали на спектакль бесплатно. Но контрамарок тогда еще не изобрели. Просто нужно было назвать предмет, одолженный театру, и вас пускали без билета. Например, говоришь: «комод», или «одеяло», или «столовый прибор» – и сразу все ясно! Некоторые артисты останавливались в домах гостеприимных горожан: жили, столовались и превращали размеренную, спокойную жизнь в балаган.

Представление в театре должно было начаться в девять часов вечера, но практически никогда не начиналось раньше одиннадцати, потому что всегда ожидали приезда какой-нибудь важной особы. В антрактах играл небольшой оркестр, состоящий почти исключительно из еврейских музыкантов – клейзмеров.

Театр был событием городского масштаба. Его всегда ожидали с нетерпением и посещали каждый вечер. Из евреев в театр ходила только молодежь.

Лилечка страстно любила театр. Она даже пыталась дома ставить представления, но получалось коряво и скучно, поэтому большим успехом ее выступления не пользовались. Зато у девушки был низкий, красивый голос. Она втайне мечтала стать знаменитой певицей и, конечно, всегда вызывалась помогать заезжей труппе с организацией, а на спектакле сидела в первом ряду.

Представление называлось «Золушка». В первой сцене под лирическую музыку небольшого оркестрика появилась бедная девушка в грязном фартуке со шваброй в руках. Играла ее немолодая уже актриса, много старше Золушкиного возраста – миловидная блондинка с тонким сладким голоском, такая крошечная, что вполне могла бы сойти за карлицу.

Золушка сидела в обнимку со шваброй, пела свою грустную песенку, и в зале слышались всхлипывания.

Лилечка глядела на сцену завороженно. Она представляла, как, одетая в грязный халат, кружит по сцене в свете керосиновых ламп, как поет трогательную Золушкину песню, как музыка и блеск окружают ее.

К концу спектакля девушка пришла в возбуждение и даже некоторую ажитацию. Она уже не только представляла – она видела себя там, на сцене, утомленной, но довольной, с чувством некоторого опустошения и удовлетворения. Выходя из зала, она не скрывала слез, которые часто настигают людей, чувствующих, что сделали человечество счастливее и чище. Но неожиданно мечтательное и романтичное настроение исчезло, когда она наткнулась на человека в военной форме, который стоял, боком опершись о дверной проем, и терпеливо ждал ее. В руках он держал большой букет цветов.

– Это тебе. – Лев Тимофеевич сунул цветы ей в лицо, опять не потрудившись поздороваться.

Лилечка, совершенно не ожидавшая такого оглушительного возвращения в реальность, резко отстранила букет.

– Не надо!

Истратов, для которого и так ухаживания были сущей мукой, начал злиться.

– Бери!

– Да не надо мне! – вскрикнула она и отшвырнула букет. Выходившие из зала зрители с удивлением и любопытством уставились на новое представление, гораздо более интересное, чем прежнее.

– Ты эти штучки брось! – Истратов всерьез рассердился, взял ее под локоть и потащил в сторону. – Давай без ерунды!

– Я вам, кажется, все уже сказала, товарищ! – Лилечка говорила громко и уверенно. – Дайте мне пройти.

Он ослабил хватку.

– Лиля, подожди.

– Да оставьте вы меня в покое! – Она уже кричала. – Я уже сказала, я вас не люблю и замуж за вас не пойду!