И горы смотрят сверху
Часть 23 из 41 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Мама, а у нас есть какие-нибудь старые фотографии? – спросила я вечером.
– Какие еще фотографии? – Мама как раз была очень занята – намазывала на лицо какую-то зеленую маску.
– Ну, фотографии. Где родственники всякие, дедушки-бабушки.
– Были когда-то. Но я не помню. А зачем тебе?
– Да так, интересно. Просто я подумала: я ведь ничего о нас не знаю. О нашем роде, о том, откуда мы взялись.
– А чего тебе знать? За тебя раввинат и МВД уже все выяснили.
– Нет, я не о том. Интересно просто понять, какая история нашего рода.
– Голову мне не морочь! – отмахнулась мама и снова принялась намазывать маску. – Лучше подойди, я тебе остатки вымажу.
– Нет уж, спасибо. Я пойду прогуляюсь.
И с этим словами я вышла из дома.
Сколько я себя помнила, мы всегда жили с мамой вдвоем. В Израиль приехали, когда мне было десять лет. Я помню, как мы ездили на метро к бабушке. Она готовила удивительно вкусные блинчики и поливала их медом, сиропом из-под клубничного варенья или просто сметаной. Блинчики ее были кружевными и легкими. Мама никогда не умела печь так вкусно. Еще я помню, как мы ходили в Ботанический сад и цирк. Ботанический сад казался мне огромным и чудесным, как из какой-нибудь волшебной сказки. А цирк я невзлюбила с самого первого раза. Клоуны меня не рассмешили, акробаты не удивили, а дрессированных животных было страшно жалко. В общем, не сложились у меня отношения с цирком.
А потом бабушка умерла, и мы с мамой остались совсем одни. Когда приехали в Израиль, пытались общаться с дальними родственниками, но как-то не сложилось.
Вот у тети Лили все не так – большая, даже огромная дружная семья с братьями, сестрами, тетушками, кузенами, двоюродными бабушками и внучатыми племянницами. И у каждого своя судьба.
Но не может же быть такого, чтобы мы были совсем одни в этом мире! Должен быть хоть один человек, который был бы связан со мной кровно, которому я была бы небезразлична…
Например, мой отец.
* * *
…Стояло теплое, бархатное бабье лето. Солнце, столь жестокое прежде, теперь светило приглушенным, неярким светом и грело ласково, нежно. Была суббота, и евреи, по неизбывной тысячелетней привычке, в этот день отдыхали. Ханох, дряхлый, сильно поседевший и покрытый морщинами, дремал в своем кресле на небольшой веранде. Он уже и Талмуд редко в руки брал. Читал молитвы наизусть, проводил положенные обряды, но в голосе его не было твердости, в руках – силы, в характере – упрямства. Он выполнял возложенную на него обязанность отца семейства и достойного гражданина машинально, как раз и навсегда заученный ритуал. Ханох, конечно, знал, что в стране идет война. Что то и дело проходят восстания, свержения, революции. Что империя, некогда великая, развалилась на части и на ее месте создано что-то новое, непонятное, мертворожденное. Что происходят убийства, погромы, изнасилования. Что люди стонут от террора – красного и белого, на любой вкус.
Но это было далеко от него. Верный, теперь уже Алма-Ату, ужасы войны пока обходили стороной. Этот заброшенный в казахской степи, окруженный горами сонный город жил своей жизнью. И Ханох, семидесятилетний, утомленный, поживший и повидавший, мирно дремал в своем кресле-качалке.
Его не тревожили ни крики ребятишек, что носились по двору с мячом (младшему было всего восемь лет), ни радостный визг старого Пирата, который догонял их, ни азартные возгласы старших детей. Он был погружен в блаженное состояние дремы, неги и удовольствия.
Лев Тимофеевич за эти годы тоже изменился. У него было множество любовниц, он часто ездил по области, в его подчинении находилось большое количество сотрудников. Будучи занятым человеком, наделенный властью, он много и напряженно трудился, налаживая работу ВЧК. Ему, как революционеру со стажем, было поручено строительство новой страны, и времени на ерунду не оставалось. За годы, проведенные в борьбе за советскую власть, Лева превратился в сурового, мрачного и неулыбчивого солдата, привыкшего исполнять приказ, но и знающего, как приказ отдавать. Изменился он и внешне: еще больше похудел и осунулся; лицо приобрело землистый, коричневый оттенок; нос, и раньше висевший крюком, теперь казался еще больше, еще безобразнее. Не осталось прежней мальчишеской наивности; исчез из глаз озорной огонек, а с губ сошла хитрая детская улыбка. Он не выглядел на свой возраст. Это был необщительный человек с колючим и недобрым взглядом, все еще молодой, но успевший стать взрослым мужчиной, жестким, упрямым, не знающим слабости и жалости.
Но была суббота. Прекрасная, томная суббота, когда зелень на деревьях тронута первой желтизной, а голубое небо подернуто легкой дымкой, когда горы, такие величественные, такие недоступные, четко очерченным силуэтом выступают издалека… И он решил выйти прогуляться. В служебной квартире, выделенной ему, все равно никто не ждал. Страстно захотелось вдохнуть освежающий воздух, полюбоваться на краски осени, ухватиться за последние остатки тепла. Пахнуло запахом созревшего винограда, тяжелыми гроздьями висевшего над обвитой лозой беседкой, в которой мирно дремал старый Ханох, налился знаменитый алма-атинский апорт, созрели крупные желтые груши в саду…
У него перехватило дыхание от нахлынувших чувств. Больно кольнуло воспоминание о вечерах вокруг старой белой русской печки, когда он чувствовал себя членом большой семьи.
Истратов остановился недалеко от дома, за редкими брусьями забора, и наблюдал, что происходит во дворе.
А между тем страсти кипели нешуточные. Взрослые Ланцберги вместе с соседями увлечены были игрой, которую придумали сами. Называлась она «игра в лунку» – что-то наподобие гольфа в местном исполнении. Вместо клюшек использовали совки или просто руки, вместо мячиков – орехи. Но ставки делались настоящие, на деньги. Для этого возле лунки сидел специальный кассир, который вел учет забитых орехов и подсчитывал очки.
Лилия, которой недавно минуло четырнадцать, была самым заядлым игроком. Она обладала метким взглядом и твердой рукой, а кроме того, часто тренировалась самостоятельно. Когда все расходились после игры, она оставалась и продолжала оттачивать свое мастерство. Равных ей не было, и Лилия по праву считалась лучшим и самым опасным игроком.
Кроме того, Лилия стала красавицей. Невысокая, стройная и гибкая, с копной светлых рыжеватых кудрявых волос, матовой смуглой кожей, чувственными губами и глубокими черными глазами – она была предметом вожделения многих молодых людей города. К ней еще никто не сватался, ведь она была совсем юной, но родители юношей втайне копили деньги на свадьбу, пока их отпрыски вздыхали и пожирали Лилию горячими взглядами.
Сперва Истратов не смог понять, что красавица с развевающимися волосами и тонким станом – та маленькая девочка, которая когда-то набирала потной ладошкой семечки, посыпанные сахаром, и прилежно читала вслух все, что попадалось под руку. Но это была она! Раскрасневшаяся от азарта, взволнованная от своей победы, босая, в легком ситцевом платье, облегавшем ее узкие бедра и маленькую, но вполне оформившуюся грудь. Сердце его забилось сильнее, он почувствовал необычайный жар, который прошел по всему телу, над верхней губой выступил пот.
Внезапно девочка ощутила на себе взгляд Истратова, обернулась и увидела его. На долю секунды она задумалась, но потом в глазах ее мелькнуло узнавание. А вместе с ним – испуг, удивление, радость… Или нет?
Он смутился. Эта девочка в синем платьице с распущенными локонами и стройным телом была совсем не похожа на других. В ней сочетались красота и строгий нрав, чувствовались сила и нежность. Она знала о своей привлекательности и уже умела извлекать из нее выгоды. Знала, что все мальчишки в округе жизнь готовы отдать лишь за прикосновение к ней. Но мальчишки – это ерунда. Он – не мальчишка, он – замначальника ЧК.
Да, такой будет непросто овладеть. Да и как? Он старше ее на двенадцать лет, по сути, на целую жизнь. Он взрослый мужчина, много повидавший, много испытавший. Она – ребенок. Нет, это невозможно. Ханох ни за что не подпустит его к себе. Даже на порог дома не пустит. Ведь он вероотступник, еретик. Он представитель власти, которая уничтожает все живое вокруг себя. По его приказу в Алма-Ате закрыты все церкви и мечети; минареты разобраны; кресты и колокола переплавлены в пушки; здания приспособлены под склады. По его приказу мужчин убивают, женщин насилуют, над стариками измываются. У евреев выдирают бороды и пейсы, рвут одежды, срывают парики, отрезают полы кафтанов.
Нет, он чужд им, этим жалким людям, которые по-прежнему с упорством продолжают молиться Богу, отправлять свои дикие ритуалы, верить во всякую чепуху. Он далеко ушел в своем развитии, он верит во всеобщее равноправие. Сейчас его время – время свирепых, решительных, энергичных. Время тех, кто не боится совершать поступки, кто с уверенностью смотрит в будущее, кто рассчитывает только на себя, а не на бабьи сказки.
Но она… Она не давала ему покоя. Уже вернувшись в свою служебную квартиру, обставленную аскетично, по-пролетарски, Истратов упал на старую тахту, покрытую зеленым пледом, и закрыл глаза. Он был одинок. В его жизни была работа. Много работы. Но она не могла заменить ему любви, а он жаждал ее. Чем тяжелее приходилось ему в ежедневной борьбе, тем острее хотелось спокойных и мирных вечеров рядом с печкой, рюмкой водки и горячим ужином. Чем ожесточенней была борьба с инакомыслящими, с белой контрой, с диверсантами и предателями – тем сильнее ему хотелось нежности и ласки. Чем злее был он на людях, тем больше тепла хотел отдать родному человеку. Ему нужна была она.
Он уткнулся в зеленый плед и стиснул зубы от бессильной ярости.
Мечтой всех городских красавиц тех лет было креп-жоржетовое платье, а к нему фильдеперсовые чулки – писк моды!
Ткань делали по новой технологии: применяли одновременно нити, скрученные направо и налево в определенном чередовании. Такая крутка нитей придавала ткани повышенную упругость, а при специальной кройке создавала мелко-шероховатый теневой эффект. Но местные портные ничего о ней не знали, и чтобы раздобыть такое платье, нужно было ехать аж в Москву. Вряд ли кто отважился на такое мероприятие.
И вдруг среди алма-атинских красавиц прошел слух: появился заветный креп-жоржет у поляка Казимира!
В лавку к Казимиру, польскому еврею, потянулась очередь. И действительно, Казимир, таинственным, лишь ему известным образом раздобыл ткань. Говорили, ее привезли из самого Кракова. Он с удовольствием показывал девушкам прекрасный материал темно-красного, синего и белого цвета. Ткань переливалась на солнце шелковым отливом и ложилась так, как хотелось заказчице. Хочешь волнами – пожалуйста, бантом перевяжи – будет и бантом. Удивительная, волшебная ткань! Но какая же она была дорогая! Только самые большие богачки – жены купцов да чиновников – могли разгуливать в таком костюме. А остальные лишь облизывались.
У Лилии, конечно же, денег на платье из такой ткани не было. Изредка заходила она в лавку к портному и с отсутствующим видом, будто ее не интересовали последние веяния моды, разглядывала другие материалы. Но глаз тянулся к заветному креп-жоржету, заманчиво сверкающему под лучами солнца.
– Шолейм! – поздоровалась она с Казимиром и постаралась обворожительно улыбнуться. – Как поживаете?
– Не жалуюсь, – ответил он, прищурившись. Казимир был близорук и носил очки, но привычка щуриться, оставшаяся с детства, не покидала его и теперь.
– А я вот… проходила мимо. Дай, думаю, зайду, проведаю Казимира, – снова улыбнулась она и стрельнула взглядом в сторону креп-жоржета.
Он поймал ее взгляд, усмехнулся:
– Ну, расскажи, какие новости, раз уж пришла.
– Да какие у нас новости. Так…
Неожиданно дверь в каморку портного отворилась, и зашла Нехама – старшая сестра.
Она была намного старше Лилии, деловитая, серьезная, обстоятельная. К ней даже сватался сын раввина Яков, но Нехама ему отказала. Она слыла девушкой резкой, упрямой, но отходчивой.
– Ты что это здесь? – спросила Нехама.
– Ничего особенного, – огрызнулась Лилия.
– Мала ты еще на платья засматриваться. Нос не дорос! – и она больно и унизительно щелкнула Лилечку по носу. Та зарделась, разозлилась, закрыла лицо руками и выскочила из лавки. Нехама проводила ее взглядом, а Казимир лишь улыбнулся. Нехаме он нравился – немногословный, трудолюбивый, скромный… Он производил впечатление человека надежного и доброго. Такого, который будет гасить ее не всегда безобидную энергию.
Вдруг дверь открылась, и вошел мужчина. Казимир, погруженный в работу, не сразу обратил на него внимание. Он держал в руках отрез ткани, выбирая подходящую нить, как вдруг взгляд его остановился на красивых, блестящих, вычищенных сапогах. Он поднял глаза и увидел перед собой человека в форме.
– Что хотела эта девушка?
– Какая, товарищ?
– Та, что выбежала отсюда в слезах.
– Вы не подумайте, товарищ, мы не хотели ее обидеть, – затараторила Нехама и вдруг в ужасе закрыла рот рукой. Она узнала Истратова.
– Что она хотела? – спросил он сурово.
– Вот этой тканью интересовалась, – Казимир подскочил со своего стула, услужливо показал ткань.
– На платье сколько надо?
– Ну, метра два, чтобы с запасом.
– Отрежь.
Казимир проворно отмерил ткань, ловко отрезал ножницами, сложил аккуратно, завернул в бумагу и выдал покупателю.
Истратов бросил деньги на стол и, не глядя, вышел из лавки…
Глава семнадцатая
После возвращения тети Лили домой я подолгу засиживалась рядом с ней и проводила у нее намного больше тех часов, которые были выделены и оплачены. Я убирала в квартире, покупала продукты, купала и кормила свою подопечную. Отчасти я делала это потому, что мне было приятно чувствовать себя нужной, даже незаменимой, а отчасти потому, что было интересно проводить время в обществе старой женщины. Хотя она нередко капризничала и дулась на меня, я искренне привязалась к ней.
А еще – мне было любопытно дослушать ее рассказ до конца.
Но была и еще одна причина, в которой я боялась признаться кому-либо, особенно себе, – Рома.
Теперь он приходил чаще, чем раньше. Я узнала, что он живет в отдельной квартире, много работает и прилично зарабатывает, что когда-то он был женат, но давно уже живет один, что за маской брезгливости и ворчливости скрывается глубоко одинокий человек – такой же, как я. Только для меня брезгливость была слишком большой роскошью.
– Какие еще фотографии? – Мама как раз была очень занята – намазывала на лицо какую-то зеленую маску.
– Ну, фотографии. Где родственники всякие, дедушки-бабушки.
– Были когда-то. Но я не помню. А зачем тебе?
– Да так, интересно. Просто я подумала: я ведь ничего о нас не знаю. О нашем роде, о том, откуда мы взялись.
– А чего тебе знать? За тебя раввинат и МВД уже все выяснили.
– Нет, я не о том. Интересно просто понять, какая история нашего рода.
– Голову мне не морочь! – отмахнулась мама и снова принялась намазывать маску. – Лучше подойди, я тебе остатки вымажу.
– Нет уж, спасибо. Я пойду прогуляюсь.
И с этим словами я вышла из дома.
Сколько я себя помнила, мы всегда жили с мамой вдвоем. В Израиль приехали, когда мне было десять лет. Я помню, как мы ездили на метро к бабушке. Она готовила удивительно вкусные блинчики и поливала их медом, сиропом из-под клубничного варенья или просто сметаной. Блинчики ее были кружевными и легкими. Мама никогда не умела печь так вкусно. Еще я помню, как мы ходили в Ботанический сад и цирк. Ботанический сад казался мне огромным и чудесным, как из какой-нибудь волшебной сказки. А цирк я невзлюбила с самого первого раза. Клоуны меня не рассмешили, акробаты не удивили, а дрессированных животных было страшно жалко. В общем, не сложились у меня отношения с цирком.
А потом бабушка умерла, и мы с мамой остались совсем одни. Когда приехали в Израиль, пытались общаться с дальними родственниками, но как-то не сложилось.
Вот у тети Лили все не так – большая, даже огромная дружная семья с братьями, сестрами, тетушками, кузенами, двоюродными бабушками и внучатыми племянницами. И у каждого своя судьба.
Но не может же быть такого, чтобы мы были совсем одни в этом мире! Должен быть хоть один человек, который был бы связан со мной кровно, которому я была бы небезразлична…
Например, мой отец.
* * *
…Стояло теплое, бархатное бабье лето. Солнце, столь жестокое прежде, теперь светило приглушенным, неярким светом и грело ласково, нежно. Была суббота, и евреи, по неизбывной тысячелетней привычке, в этот день отдыхали. Ханох, дряхлый, сильно поседевший и покрытый морщинами, дремал в своем кресле на небольшой веранде. Он уже и Талмуд редко в руки брал. Читал молитвы наизусть, проводил положенные обряды, но в голосе его не было твердости, в руках – силы, в характере – упрямства. Он выполнял возложенную на него обязанность отца семейства и достойного гражданина машинально, как раз и навсегда заученный ритуал. Ханох, конечно, знал, что в стране идет война. Что то и дело проходят восстания, свержения, революции. Что империя, некогда великая, развалилась на части и на ее месте создано что-то новое, непонятное, мертворожденное. Что происходят убийства, погромы, изнасилования. Что люди стонут от террора – красного и белого, на любой вкус.
Но это было далеко от него. Верный, теперь уже Алма-Ату, ужасы войны пока обходили стороной. Этот заброшенный в казахской степи, окруженный горами сонный город жил своей жизнью. И Ханох, семидесятилетний, утомленный, поживший и повидавший, мирно дремал в своем кресле-качалке.
Его не тревожили ни крики ребятишек, что носились по двору с мячом (младшему было всего восемь лет), ни радостный визг старого Пирата, который догонял их, ни азартные возгласы старших детей. Он был погружен в блаженное состояние дремы, неги и удовольствия.
Лев Тимофеевич за эти годы тоже изменился. У него было множество любовниц, он часто ездил по области, в его подчинении находилось большое количество сотрудников. Будучи занятым человеком, наделенный властью, он много и напряженно трудился, налаживая работу ВЧК. Ему, как революционеру со стажем, было поручено строительство новой страны, и времени на ерунду не оставалось. За годы, проведенные в борьбе за советскую власть, Лева превратился в сурового, мрачного и неулыбчивого солдата, привыкшего исполнять приказ, но и знающего, как приказ отдавать. Изменился он и внешне: еще больше похудел и осунулся; лицо приобрело землистый, коричневый оттенок; нос, и раньше висевший крюком, теперь казался еще больше, еще безобразнее. Не осталось прежней мальчишеской наивности; исчез из глаз озорной огонек, а с губ сошла хитрая детская улыбка. Он не выглядел на свой возраст. Это был необщительный человек с колючим и недобрым взглядом, все еще молодой, но успевший стать взрослым мужчиной, жестким, упрямым, не знающим слабости и жалости.
Но была суббота. Прекрасная, томная суббота, когда зелень на деревьях тронута первой желтизной, а голубое небо подернуто легкой дымкой, когда горы, такие величественные, такие недоступные, четко очерченным силуэтом выступают издалека… И он решил выйти прогуляться. В служебной квартире, выделенной ему, все равно никто не ждал. Страстно захотелось вдохнуть освежающий воздух, полюбоваться на краски осени, ухватиться за последние остатки тепла. Пахнуло запахом созревшего винограда, тяжелыми гроздьями висевшего над обвитой лозой беседкой, в которой мирно дремал старый Ханох, налился знаменитый алма-атинский апорт, созрели крупные желтые груши в саду…
У него перехватило дыхание от нахлынувших чувств. Больно кольнуло воспоминание о вечерах вокруг старой белой русской печки, когда он чувствовал себя членом большой семьи.
Истратов остановился недалеко от дома, за редкими брусьями забора, и наблюдал, что происходит во дворе.
А между тем страсти кипели нешуточные. Взрослые Ланцберги вместе с соседями увлечены были игрой, которую придумали сами. Называлась она «игра в лунку» – что-то наподобие гольфа в местном исполнении. Вместо клюшек использовали совки или просто руки, вместо мячиков – орехи. Но ставки делались настоящие, на деньги. Для этого возле лунки сидел специальный кассир, который вел учет забитых орехов и подсчитывал очки.
Лилия, которой недавно минуло четырнадцать, была самым заядлым игроком. Она обладала метким взглядом и твердой рукой, а кроме того, часто тренировалась самостоятельно. Когда все расходились после игры, она оставалась и продолжала оттачивать свое мастерство. Равных ей не было, и Лилия по праву считалась лучшим и самым опасным игроком.
Кроме того, Лилия стала красавицей. Невысокая, стройная и гибкая, с копной светлых рыжеватых кудрявых волос, матовой смуглой кожей, чувственными губами и глубокими черными глазами – она была предметом вожделения многих молодых людей города. К ней еще никто не сватался, ведь она была совсем юной, но родители юношей втайне копили деньги на свадьбу, пока их отпрыски вздыхали и пожирали Лилию горячими взглядами.
Сперва Истратов не смог понять, что красавица с развевающимися волосами и тонким станом – та маленькая девочка, которая когда-то набирала потной ладошкой семечки, посыпанные сахаром, и прилежно читала вслух все, что попадалось под руку. Но это была она! Раскрасневшаяся от азарта, взволнованная от своей победы, босая, в легком ситцевом платье, облегавшем ее узкие бедра и маленькую, но вполне оформившуюся грудь. Сердце его забилось сильнее, он почувствовал необычайный жар, который прошел по всему телу, над верхней губой выступил пот.
Внезапно девочка ощутила на себе взгляд Истратова, обернулась и увидела его. На долю секунды она задумалась, но потом в глазах ее мелькнуло узнавание. А вместе с ним – испуг, удивление, радость… Или нет?
Он смутился. Эта девочка в синем платьице с распущенными локонами и стройным телом была совсем не похожа на других. В ней сочетались красота и строгий нрав, чувствовались сила и нежность. Она знала о своей привлекательности и уже умела извлекать из нее выгоды. Знала, что все мальчишки в округе жизнь готовы отдать лишь за прикосновение к ней. Но мальчишки – это ерунда. Он – не мальчишка, он – замначальника ЧК.
Да, такой будет непросто овладеть. Да и как? Он старше ее на двенадцать лет, по сути, на целую жизнь. Он взрослый мужчина, много повидавший, много испытавший. Она – ребенок. Нет, это невозможно. Ханох ни за что не подпустит его к себе. Даже на порог дома не пустит. Ведь он вероотступник, еретик. Он представитель власти, которая уничтожает все живое вокруг себя. По его приказу в Алма-Ате закрыты все церкви и мечети; минареты разобраны; кресты и колокола переплавлены в пушки; здания приспособлены под склады. По его приказу мужчин убивают, женщин насилуют, над стариками измываются. У евреев выдирают бороды и пейсы, рвут одежды, срывают парики, отрезают полы кафтанов.
Нет, он чужд им, этим жалким людям, которые по-прежнему с упорством продолжают молиться Богу, отправлять свои дикие ритуалы, верить во всякую чепуху. Он далеко ушел в своем развитии, он верит во всеобщее равноправие. Сейчас его время – время свирепых, решительных, энергичных. Время тех, кто не боится совершать поступки, кто с уверенностью смотрит в будущее, кто рассчитывает только на себя, а не на бабьи сказки.
Но она… Она не давала ему покоя. Уже вернувшись в свою служебную квартиру, обставленную аскетично, по-пролетарски, Истратов упал на старую тахту, покрытую зеленым пледом, и закрыл глаза. Он был одинок. В его жизни была работа. Много работы. Но она не могла заменить ему любви, а он жаждал ее. Чем тяжелее приходилось ему в ежедневной борьбе, тем острее хотелось спокойных и мирных вечеров рядом с печкой, рюмкой водки и горячим ужином. Чем ожесточенней была борьба с инакомыслящими, с белой контрой, с диверсантами и предателями – тем сильнее ему хотелось нежности и ласки. Чем злее был он на людях, тем больше тепла хотел отдать родному человеку. Ему нужна была она.
Он уткнулся в зеленый плед и стиснул зубы от бессильной ярости.
Мечтой всех городских красавиц тех лет было креп-жоржетовое платье, а к нему фильдеперсовые чулки – писк моды!
Ткань делали по новой технологии: применяли одновременно нити, скрученные направо и налево в определенном чередовании. Такая крутка нитей придавала ткани повышенную упругость, а при специальной кройке создавала мелко-шероховатый теневой эффект. Но местные портные ничего о ней не знали, и чтобы раздобыть такое платье, нужно было ехать аж в Москву. Вряд ли кто отважился на такое мероприятие.
И вдруг среди алма-атинских красавиц прошел слух: появился заветный креп-жоржет у поляка Казимира!
В лавку к Казимиру, польскому еврею, потянулась очередь. И действительно, Казимир, таинственным, лишь ему известным образом раздобыл ткань. Говорили, ее привезли из самого Кракова. Он с удовольствием показывал девушкам прекрасный материал темно-красного, синего и белого цвета. Ткань переливалась на солнце шелковым отливом и ложилась так, как хотелось заказчице. Хочешь волнами – пожалуйста, бантом перевяжи – будет и бантом. Удивительная, волшебная ткань! Но какая же она была дорогая! Только самые большие богачки – жены купцов да чиновников – могли разгуливать в таком костюме. А остальные лишь облизывались.
У Лилии, конечно же, денег на платье из такой ткани не было. Изредка заходила она в лавку к портному и с отсутствующим видом, будто ее не интересовали последние веяния моды, разглядывала другие материалы. Но глаз тянулся к заветному креп-жоржету, заманчиво сверкающему под лучами солнца.
– Шолейм! – поздоровалась она с Казимиром и постаралась обворожительно улыбнуться. – Как поживаете?
– Не жалуюсь, – ответил он, прищурившись. Казимир был близорук и носил очки, но привычка щуриться, оставшаяся с детства, не покидала его и теперь.
– А я вот… проходила мимо. Дай, думаю, зайду, проведаю Казимира, – снова улыбнулась она и стрельнула взглядом в сторону креп-жоржета.
Он поймал ее взгляд, усмехнулся:
– Ну, расскажи, какие новости, раз уж пришла.
– Да какие у нас новости. Так…
Неожиданно дверь в каморку портного отворилась, и зашла Нехама – старшая сестра.
Она была намного старше Лилии, деловитая, серьезная, обстоятельная. К ней даже сватался сын раввина Яков, но Нехама ему отказала. Она слыла девушкой резкой, упрямой, но отходчивой.
– Ты что это здесь? – спросила Нехама.
– Ничего особенного, – огрызнулась Лилия.
– Мала ты еще на платья засматриваться. Нос не дорос! – и она больно и унизительно щелкнула Лилечку по носу. Та зарделась, разозлилась, закрыла лицо руками и выскочила из лавки. Нехама проводила ее взглядом, а Казимир лишь улыбнулся. Нехаме он нравился – немногословный, трудолюбивый, скромный… Он производил впечатление человека надежного и доброго. Такого, который будет гасить ее не всегда безобидную энергию.
Вдруг дверь открылась, и вошел мужчина. Казимир, погруженный в работу, не сразу обратил на него внимание. Он держал в руках отрез ткани, выбирая подходящую нить, как вдруг взгляд его остановился на красивых, блестящих, вычищенных сапогах. Он поднял глаза и увидел перед собой человека в форме.
– Что хотела эта девушка?
– Какая, товарищ?
– Та, что выбежала отсюда в слезах.
– Вы не подумайте, товарищ, мы не хотели ее обидеть, – затараторила Нехама и вдруг в ужасе закрыла рот рукой. Она узнала Истратова.
– Что она хотела? – спросил он сурово.
– Вот этой тканью интересовалась, – Казимир подскочил со своего стула, услужливо показал ткань.
– На платье сколько надо?
– Ну, метра два, чтобы с запасом.
– Отрежь.
Казимир проворно отмерил ткань, ловко отрезал ножницами, сложил аккуратно, завернул в бумагу и выдал покупателю.
Истратов бросил деньги на стол и, не глядя, вышел из лавки…
Глава семнадцатая
После возвращения тети Лили домой я подолгу засиживалась рядом с ней и проводила у нее намного больше тех часов, которые были выделены и оплачены. Я убирала в квартире, покупала продукты, купала и кормила свою подопечную. Отчасти я делала это потому, что мне было приятно чувствовать себя нужной, даже незаменимой, а отчасти потому, что было интересно проводить время в обществе старой женщины. Хотя она нередко капризничала и дулась на меня, я искренне привязалась к ней.
А еще – мне было любопытно дослушать ее рассказ до конца.
Но была и еще одна причина, в которой я боялась признаться кому-либо, особенно себе, – Рома.
Теперь он приходил чаще, чем раньше. Я узнала, что он живет в отдельной квартире, много работает и прилично зарабатывает, что когда-то он был женат, но давно уже живет один, что за маской брезгливости и ворчливости скрывается глубоко одинокий человек – такой же, как я. Только для меня брезгливость была слишком большой роскошью.