Хозяин теней

– Мама, я сказала, что не вернусь до конца месяца, мы же догово… Что?!

Она замирает посреди пешеходного перехода, подхватывая телефон рукой. Из-за угла «Сайнсберис» медленно выруливает красный «Ситроен» и, будто шпион, подкрадывается к девушке. Теодор прибавляет шагу, каким-то шестым чувством ощущая тревогу.

– Зачем тебе приезжать, ты же обещала мне, что…

– Клеменс!

Машина с визгом набирает скорость, оставив на асфальте черные полосы. Клеменс вздрагивает и оборачивается, глаза ее распахиваются от удивления и – через мгновение, которое кажется вечностью, – страха. Теодор преодолевает разделяющее их расстояние за секунду, но тело его не слушается, как во сне, когда бежать нет ни сил, ни возможности, когда сам воздух кажется плотным и вязким, как желе.

Несущийся прямо на Клеменс автомобиль превращается в повозку с обезумевшими лошадьми, все вокруг становится декорациями, несуществующим миром – узким переулком, а не просторной автостоянкой перед супермаркетом, с деревянным настилом вместо асфальтированной дороги, с французскими горожанами вместо испуганных англичан. Клеменс становится Клементиной, ее волосы становятся огненно-рыжими косами и закрывают бледное лицо, искаженное страхом.

Время сжимается до размеров мгновения: Теодор бросается к Клеменс и в последний миг успевает ее оттолкнуть. «Ситроен» с визгом проносится мимо и исчезает. Кто-то пронзительно кричит.

Теодор лежит на земле, прижимая к себе Клеменс, и слышит, как громко стучит ее сердце, как тяжело, рвано она дышит и как его собственное сердцебиение отдается болью в груди.

– Ты цела? – Голос его плохо слушается. Он с трудом разжимает руки, чтобы отодвинуться. Клеменс бьет крупная дрожь, но она на него не смотрит.

– Лондон, – сипло говорит она и закрывает глаза, утыкаясь лбом в шею Теодора.

– Что?

Она ударилась головой, потеряла рассудок, не справилась с потрясением. Ее рыжие волосы падают ему на лицо, выжигают клеймо, и такое уже было прежде, в другой, совсем позабытой жизни, о которой он больше не хочет вспоминать.

Теодор садится и помогает подняться Клеменс: она держится за его плечи, ее волосы облепили его щеки и шею, зацепились за пуговицы рубашки. Чипсы и сок из лопнувшего пакета заляпали их джинсы одинаковыми оранжевыми пятнами.

– Лондон, – повторяет Клеменс. – Я запомнила номер. Машина из Лондона.

Камень размером с Эверест падает с его души. Теодор обхватывает лицо Клеменс руками, отодвигает от себя и всматривается в абсолютно живые рассудительные глаза. Серо-зеленые, не болотные. И лицо у нее не бледное, а чуть загорелое, с пылающим на щеках румянцем.

– Ты цела?

Клеменс кивает и вновь обнимает его за плечи. Кто-то из прохожих вызывает «скорую».

Шум городской жизни двадцать первого века накрывает Теодора с головой. Прошлое постепенно покидает его разум, оставляя горький привкус во рту и запах лавандовых трав.

Трехчасовой путь они преодолевают в два раза быстрее. Теодор то и дело ловит в зеркале заднего вида грустный взгляд своей спутницы.

Серо-зеленых, не болотного цвета, глаз. И волосы у нее русые, а не рыжие.

Она Клеменс, а не Клементина.

И ему больше не нужно ее защищать.





* * *


– Ты уверена, что доедешь сама?

Ответом ему становится ее красноречивый взгляд.

– Я все еще сомневаюсь в твоей адекватности, – говорит он.

– То, что я молчу, еще не значит, что у меня поехала крыша.

Он усмехается и кивает.

– Уговорила, не стану спорить.

Теодор выходит из машины, Клеменс перебирается в водительское кресло. Он некоторое время стоит рядом и задумчиво смотрит на нее сквозь боковое стекло. Она молчала до этого несчастного – такого ли уж несчастного? – случая, молчит и после. В ней словно что-то перегорело и теперь доживает последние часы или даже минуты. Он не может понять, что изменилось.

И теперь ему нужно это знать.

Теодор корит себя за вспыхнувший интерес – так не вовремя, так не к месту, ведь ему бы нужно сосредоточиться на Элоизе и ее семейных связях с ведьмами, а не на дочери смотрителя галереи, имя которой встает поперек горла всякий раз, как он хочет его произнести.

– Ты точно доберешься до дома самостоятельно? – спрашивает он в который раз. Вот бы откусить себе язык, чтобы не пороть чушь!

Клеменс опускает стекло и тянет руку к его локтю. На рукаве его пиджака зияет дыра – он пропахал им полфута по асфальту, когда падал. У самой Клеменс ссадина на плече и грязные джинсы.

Она сжимает его запястье.


– Со мной все в порядке благодаря тебе, Теодор. Спасибо.

Он кивает и рассеянно, даже не задумываясь, произносит:

– Мы в расчете.

На секунду она замирает, удивленно открывает рот и тут же кривит губы в слабой улыбке.

– Да, пожалуй. Видишь, как удачно все сложилось.

Клеменс заводит двигатель.

– Можешь выдохнуть, – говорит она вместо прощания. – Я больше не буду к тебе приставать.

Она больше не улыбается, ее голос пуст и безжизненен. Теодору по-прежнему кажется, что в ней что-то сломалось. Разбилось на кусочки, а затем соединилось силой ее воли, но некий важный осколок, составляющий суть, концентрат ее эмоций, остался лежать на дороге между трассой М5 и магазином «Сайнсберис».

Теодор вернул обратно не Клеменс, а ее оболочку. Это пугает, но спросить вслух, вытянуть из нее, пустой, истинную причину таких разительных перемен он не смеет.

– До свидания, мисс Карлайл, – говорит Теодор и чуть заметно улыбается. Она на него даже не смотрит.

– Прощайте, мистер Атлас.

«Форд» Генри Карлайла трогается с места и растворяется в вечернем сумраке. Теодор остается посреди пустой улицы один.

Вздохнув, он идет к себе в лавку, сегодня запертую на все замки. Бен уехал на конференцию и должен вернуться только через две недели. Еще с утра Теодор был этому рад – однако теперь желание поговорить и поделиться новостями едва ли не выворачивает его наизнанку.

Форменное сумасшествие.

Дверь оказывается незапертой.

Теодор с легким недоумением поворачивает дверную ручку, и она поддается. Свет уличных фонарей едва очерчивает обстановку комнаты. Вещи стоят на своих местах, с витрин нагло улыбаются все те же фарфоровые куклы и китайские статуэтки, индийские слоны из слоновой же кости тянут свои хоботы вверх с полок у стены. Его любимое кресло с забытым пледом, деревянный столик, стулья в дальнем углу и старинный комод, доски которого высохли и почернели – все, как и прежде, неподвижно и покрыто пылью.

Он уверен, что запирал лавку с утра.

Теодор прикрывает за собой дверь, бросает в кресло пальто и медленно, не включая свет, пересекает зал. Возле двери, ведущей в коридор, он замирает, не глядя нащупывает шнур торшера и тянет за него. Теплый свет напольной лампы выхватывает из темноты чью-то сгорбленную фигуру.

– Говори, – сухо отрезает Теодор, даже не оборачиваясь, чтобы взглянуть на нежданного гостя. А тот отделяется от стены, неслышно скользит мимо комода и столиков и останавливается в двух шагах от Теодора.

– Я-то думал, ты хотя бы сделаешь вид, что удивлен.

– Я удивлен, – отвечает Теодор, – но показывать тебе этого не собираюсь, Палмер.

Мальчишка смеется, поправляет сползшую с худого плеча кожаную куртку и трет рукавом обкусанные сухие губы. Когда они виделись в последний раз, волосы скрывали его глаза, теперь же Теодор не может разглядеть за ними и половины лица. Палмер обходит одно из парных кресел двадцатых годов и бесцеремонно садится в него, закинув ноги на подлокотник.

– Зачем ты здесь? – спрашивает Теодор, не отставая от него ни на шаг. Палмер неопределенно хмыкает.

От него веет странной тревогой – он весь напряжен: трясет ногой, пальцами перебирает бахрому торшера, но взгляд его спокоен и устремлен на Теодора.

– Зачем пришел, Палмер? – повторяет Теодор. – Получить еще денег? Мы с тобой рассчитались месяц назад, но если желаешь большего – возьми.

Весь его вид вызывает неприязнь: начиная с кончиков мышиного цвета волос и заканчивая тонкими бледными пальцами, весь его облик, серая кожаная куртка, грязные мешковатые джинсы, поношенные кроссовки – весь он. Теодор достает из кармана брюк пачку купюр и швыряет ее мальчишке.

Тот вскакивает, отмахиваясь от денег, как от проказы.

– Мне от тебя ничего не нужно, ублюдок! – рычит он, мгновенно сбрасывая маску холодного равнодушия. Теодор видит, как с него сходит наигранность, как глаза стекленеют и становятся почти черными от гнева.

Бинго.

– Зачем тогда ты явился? – Теодор растягивает слова и манерно проговаривает каждый звук. Палмер трясется с головы до ног.

– Передать тебе послание.

Он выдергивает из кармана клочок бумаги – Теодор уверен, что это пергамент, – и бросает ему под ноги. С деланым равнодушием и видимым отвращением.

– Что это?

– Сам поймешь, фоморов прихвостень.

Даже голос у мальчишки ломается от напряжения.

– Ты больше похож на их слугу, – сухо бросает Теодор, – раз исполняешь чьи-то приказы, мальчик.

– Да пошел ты!