Хозяин теней
Часть 39 из 47 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Он рычит и не трогается с места, охваченный злостью. Читать его проще простого. Напряжения и тревоги больше нет – одна ярость. Теодор спокойно наклоняется, чтобы поднять записку.
– Не против, если я прочту при тебе?
Он уверен, что Палмер готов кинуться на него с кулаками, но его останавливает чья-то невидимая рука – та, что направляет его, та, что выводит фразы на пергаменте красивым каллиграфическим почерком. Та, что наверняка ведет и самого Теодора.
– Может, мы оба с тобой лишь марионетки в умелых руках мастера, а? – спрашивает он. Мальчишка сжимает зубы и молчит. – Видимо, ты со мной согласен.
Он успевает развернуть бумагу и увидеть в тусклом свете напольной лампы первое слово: «Навеки», когда над дверью лавочки звенит колокольчик.
– Мистер Атлас! – раздается звонкий голос Клеменс Карлайл, и сама она появляется за спиной Палмера. – Думаю, нам нужно поговорить.
Мальчишка бледнеет сильнее прежнего, нервно оборачивается и тут же прячет лицо в вороте куртки. Теодор буквально слышит, как в натянутом напряжением воздухе лопается струна гитарного рифа. В мозгу вспыхивает, точно тысяча солнц, тревожная мысль: «Только не Клеменс!».
Она замирает.
– Шон?..
Тот выдыхает и открывает лицо.
– Это ты во всем виноват, – цедит он сквозь зубы.
Затем оборачивается к Теодору, в один прыжок оказывается рядом и выхватывает из-за пояса джинсов нечто, что невозможно разглядеть, – только золотистый отблеск длинного и острого, точно острого предмета, – и оно жалом впивается Теодору под ребра.
Боль пронзает до самого позвоночника. Теодор коротко вскрикивает.
– Шон! – кричит Клеменс.
– Это тебе за поломанную жизнь, бессмертный дьявол! – рычит мальчишка и отпускает Теодора.
Он оседает на пол, в голове шумит кровь, в правом боку, под ребрами, пульсирует и разливается по всему телу боль, ноги и руки леденеют, в глазах становится темно; мир опрокидывается навзничь, пляшет разноцветными бликами, теряет очертания.
Лицо Палмера исчезает, на смену ему приходит лицо Клеменс, искаженное страхом и болью.
Почему болью?
Кажется, кровь хлещет из застарелой раны, той самой, которую он безуспешно пытался скрыть под рубашками и пиджаками своих строгих костюмов.
– Теодор! Нет-нет-нет, только не закрывай глаза, я сейчас!
Клеменс кричит, но слова почти неразличимы.
Боль охватывает грудную клетку и забирается в самое сердце. Ему нечем дышать, а в голове стонет на одной ноте женщина.
Единственная, кого хочется слышать. Единственная, кого слышать не хочется.
– Теодор!
Теодор опускает веки, отдаваясь темной ночи со всполохами искр огромного костра.
– Серлас!
IX. Отойди в сторону, иноземец
Жаркий воздух сушит глаза. Серлас устало вытирает со лба пот, но тот, похоже, испаряется, не успевая намочить рубаху. Косить траву в такую погоду – сущая пытка. Да и трава уже не трава.
Все иссохло, пожелтело и превратилось в седое покрывало. Река обмелела окончательно, океан отошел, отступил и оголил белые от соли глыбы. Теперь они острыми клыками скалятся в небо, нежно-голубое, без единого облачка. Иногда Серлас, проходя по берегу, смотрит вниз, в обрыв, видит жестокую улыбку океана, но не может послать ему ответную.
В городе неспокойно. Рыба мельчает, овощи сохнут и не доживают до урожая, зерновые гибнут на корню. Люди становятся злее: до Серласа то и дело доходят слухи о драках, жестоких побоях, о том, что сыновья мельника избили сына кузнеца, кузнец забил до полусмерти мельника, а жена одного повздорила с дочерью другого из-за мешка муки, и обе теперь не досчитываются пары зубов.
Серлас больше не ходит в город.
Он косит траву за домом, чтобы отнести к вечеру на берег океана и оставить там, не давая засухе возможности сжечь все дотла. На той неделе пожарища вспыхнули в роще неподалеку и в полях. Спалили два сарая с запасами, вызвали новые волнения, испугали детей и женщин.
Несса хмурилась больше обыкновенного, кивала его рассказу и долго смотрела в тлеющий в очаге огонь, прежде чем сказать:
– Дожди придут нескоро, Серлас. Мы должны быть готовы к испытаниям.
Он только фыркнул и ушел на задний двор – покормить исхудавшую козу и завести в стойло лошадь. Речи речами, а ждать обещанных испытаний ему нельзя: времени слишком мало, чтобы предаваться тяжелым думам.
Теперь на Серласе весь дом. Несса, рыжая, как закатное солнце в тумане, с ржавыми худыми косами, словно подернутыми мутной поволокой, почти не спит из-за Клементины. Девочка плачет ночами, не дает сомкнуть глаз ни матери, ни Серласу, и ему приходится украдкой сбегать из дома, чтобы пару часов подремать перед рассветом в хлеву. Днем жена баюкает дочь, а Серлас следит за хозяйством: кормит скотину, причесывает жухлую траву за домом, выметает сор за порог. Даже меняет веточки крапивы над дверьми и вереск у окон. Даже готовит на двоих.
Выходит у него из рук вон плохо. Усталость и тяжесть каждого прожитого дня подкрадываются и нападают на него незаметно, и он втайне восхищается умением женщин держать дом в чистоте и порядке. Теперь, когда все силы Несса тратит на свое дитя, дом стоит неприбранным, но никто не обращает на это внимания.
Никто к ним и не приходит.
С того злосчастного дня, когда Серлас невольно – нет, он не хотел, не желал девочке злой участи! – открыл Мэйв правду, она перестала даже оглядываться на него, если они вдруг сталкивались посреди площади. Она перестала ходить к ним еще раньше, но теперь, после нескольких недель тягостного молчания, Серласу чудится в этом что-то тревожное.
Суровая засуха губит поля. Суровое молчание подруги бередит старые раны.
Он возвращается с поля, где выкосил половину сухой травы, и сразу сталкивается с бледной Нессой: жена пьет микстуру Ибхи, ее последние запасы, и задумчиво смотрит в окно.
– Знаешь, Серлас, – вздыхает она, когда он шагает к ней и, боясь испачкать нежную кожу лица, целует в худую руку. – Знаешь, а ведь горе пришло в город.
Такие речи Несса заводит раз в день, и Серлас уже даже не удивляется и не спорит. Только кивает, загоняя в глубь пугливого строптивого сердца страх.
– Мэйв идет к нам, – продолжает Несса. Ее загадочный тон, краткие разговоры, печальные глаза – все это Серлас мучительно долго наблюдает и сейчас вдруг осознает, что ничто в ее словах и действиях больше не отзывается в нем тянущей болью. Будто ее болезненный вид и рыжие косы больше его не пугают.
Вот отчего ему становится все страшнее. Вот почему он отводит взгляд и не смотрит ей в лицо, если она говорит с ним.
Не оттого, что боится ее странных, порою жутких речей. Не оттого, что сказала ему Мэйв – ей он не верит, решил не верить.
Бледная, уставшая, печальная Несса теперь не страшит его, и даже если Серлас замечает влажные дорожки слез на ее щеках, они не сводят его с ума.
Наверное, сердце его черствеет и превращается в камень, так ведь?
За стеной, в маленькой душной комнате просыпается Клементина. Сначала Серлас слышит упрямое сопение, но тут же оно, набирая силу, выливается в детский плач. Вздохнув, Несса поднимается из-за стола и спешит к дочери.
– Сейчас, моя милая, – тихо говорит она. Серлас отходит в сторону и мимолетно успевает коснуться пальцами ее голой руки.
Он не замечает, но губы Нессы тут же изгибаются в улыбке.
Мэйв стучит в их дверь ближе к вечеру. Удивленный и обескураженный, Серлас отпирает ей: закатное солнце бьет ей в спину. Тревога настигает его мгновением позже.
– Мэйв, что стряслось? Почему ты плачешь?
Она стоит перед ним, утирая бегущие слезы рукавом ситцевого платья. Босоногая, как и всегда, с растрепанными волосами – они вьются по спине и спадают ниже по широкому подолу ее платья…
Лицо ее покраснело, она тяжело дышит, будто бежала к ним от самого города.
– Мама, – сипло шепчет Мэйв. – Мамы не стало утром, Серлас!
Она кидается ему на шею, а он даже не может поднять руки, чтобы обнять ее: внезапная горькая новость лишает его тело сил, а голову – мыслей. Серлас стоит, сраженный, не способный сказать ни слова. Мэйв плачет, заливая рукав его рубахи слезами.
– Мне жаль.
Это говорит не Серлас. Он оборачивается. Мэйв замирает и шмыгает носом: перед ними в солнечных лучах появляется Несса с ребенком на руках. Дитя смотрит на гостью с интересом, но девушка будто не замечает Клементину, которой помогла появиться на свет.
– Я знаю все, что ты скажешь, – вздрогнув, говорит Мэйв. Ее руки стискивают плечи Серласа, и он невольно отступает назад. – Твое лживое сердце не способно на жалость, оставь притворство!
– Мэйв! – ахает он.
– Это правда, Серлас! – восклицает она. Маленькая Клементина заходится плачем. – Ты знаешь правду! Она обманщица, лгунья! Как можно ей верить?
Серлас никогда не видел ее такой озлобленной. Мэйв злится так, что багровеют уши, вздуваются вены на шее, пылают, как огонь, руки. Даже смерть матери не могла бы сделать ее такой.
Что сделалось с милой Мэйв, дочерью знахарки? Ее голос должен успокаивать малышей, а руки – лечить больных и несчастных.
В Мэйв будто вселился фомор.
Девочка на руках Нессы боится ее и плачет.
– Ты готов боготворить ее, – рычит Мэйв, обращаясь к Серласу, – а ведь она врет и тебе! Ты ослеп и не видишь того, что вижу я – она несет беды!
– Прекрати, – обрывая ее горячие речи, шипит Серлас. Несса качает головой и не пытается все опровергнуть. Почему она не остановит это безумие?
Безмолвная, кроткая, она не похожа на себя прежнюю. Серлас мечется между нею и Мэйв, и посылает обеим немой вопрос. Почему? Почему вместе с утратой одного близкого человека Мэйв готова потерять и других? Почему Несса не прекратит это одним только словом?
Мэйв с болью и яростью оглядывается на Серласа. Никогда прежде она не смотрела на него такими глазами, а сейчас пугает до глубины души; пылающая гневом и горечью, обозленная, уязвленная, несчастная. Все в ней смешалось. Серлас видит это и не может помочь.
– Она погубит тебя, Серлас, уже ведь губит… – обессиленно шепчет Мэйв. Качает головой, оседает, словно кто-то вытянул из нее последний нерв и оставил пустую безжизненную оболочку.
– Ты… ты не знаешь, что говоришь, – отвечает Серлас. Он тянет к ней руки, но она не принимает их, ведь теперь со своими объятиями, с этой жалостью он опоздал.
– Не против, если я прочту при тебе?
Он уверен, что Палмер готов кинуться на него с кулаками, но его останавливает чья-то невидимая рука – та, что направляет его, та, что выводит фразы на пергаменте красивым каллиграфическим почерком. Та, что наверняка ведет и самого Теодора.
– Может, мы оба с тобой лишь марионетки в умелых руках мастера, а? – спрашивает он. Мальчишка сжимает зубы и молчит. – Видимо, ты со мной согласен.
Он успевает развернуть бумагу и увидеть в тусклом свете напольной лампы первое слово: «Навеки», когда над дверью лавочки звенит колокольчик.
– Мистер Атлас! – раздается звонкий голос Клеменс Карлайл, и сама она появляется за спиной Палмера. – Думаю, нам нужно поговорить.
Мальчишка бледнеет сильнее прежнего, нервно оборачивается и тут же прячет лицо в вороте куртки. Теодор буквально слышит, как в натянутом напряжением воздухе лопается струна гитарного рифа. В мозгу вспыхивает, точно тысяча солнц, тревожная мысль: «Только не Клеменс!».
Она замирает.
– Шон?..
Тот выдыхает и открывает лицо.
– Это ты во всем виноват, – цедит он сквозь зубы.
Затем оборачивается к Теодору, в один прыжок оказывается рядом и выхватывает из-за пояса джинсов нечто, что невозможно разглядеть, – только золотистый отблеск длинного и острого, точно острого предмета, – и оно жалом впивается Теодору под ребра.
Боль пронзает до самого позвоночника. Теодор коротко вскрикивает.
– Шон! – кричит Клеменс.
– Это тебе за поломанную жизнь, бессмертный дьявол! – рычит мальчишка и отпускает Теодора.
Он оседает на пол, в голове шумит кровь, в правом боку, под ребрами, пульсирует и разливается по всему телу боль, ноги и руки леденеют, в глазах становится темно; мир опрокидывается навзничь, пляшет разноцветными бликами, теряет очертания.
Лицо Палмера исчезает, на смену ему приходит лицо Клеменс, искаженное страхом и болью.
Почему болью?
Кажется, кровь хлещет из застарелой раны, той самой, которую он безуспешно пытался скрыть под рубашками и пиджаками своих строгих костюмов.
– Теодор! Нет-нет-нет, только не закрывай глаза, я сейчас!
Клеменс кричит, но слова почти неразличимы.
Боль охватывает грудную клетку и забирается в самое сердце. Ему нечем дышать, а в голове стонет на одной ноте женщина.
Единственная, кого хочется слышать. Единственная, кого слышать не хочется.
– Теодор!
Теодор опускает веки, отдаваясь темной ночи со всполохами искр огромного костра.
– Серлас!
IX. Отойди в сторону, иноземец
Жаркий воздух сушит глаза. Серлас устало вытирает со лба пот, но тот, похоже, испаряется, не успевая намочить рубаху. Косить траву в такую погоду – сущая пытка. Да и трава уже не трава.
Все иссохло, пожелтело и превратилось в седое покрывало. Река обмелела окончательно, океан отошел, отступил и оголил белые от соли глыбы. Теперь они острыми клыками скалятся в небо, нежно-голубое, без единого облачка. Иногда Серлас, проходя по берегу, смотрит вниз, в обрыв, видит жестокую улыбку океана, но не может послать ему ответную.
В городе неспокойно. Рыба мельчает, овощи сохнут и не доживают до урожая, зерновые гибнут на корню. Люди становятся злее: до Серласа то и дело доходят слухи о драках, жестоких побоях, о том, что сыновья мельника избили сына кузнеца, кузнец забил до полусмерти мельника, а жена одного повздорила с дочерью другого из-за мешка муки, и обе теперь не досчитываются пары зубов.
Серлас больше не ходит в город.
Он косит траву за домом, чтобы отнести к вечеру на берег океана и оставить там, не давая засухе возможности сжечь все дотла. На той неделе пожарища вспыхнули в роще неподалеку и в полях. Спалили два сарая с запасами, вызвали новые волнения, испугали детей и женщин.
Несса хмурилась больше обыкновенного, кивала его рассказу и долго смотрела в тлеющий в очаге огонь, прежде чем сказать:
– Дожди придут нескоро, Серлас. Мы должны быть готовы к испытаниям.
Он только фыркнул и ушел на задний двор – покормить исхудавшую козу и завести в стойло лошадь. Речи речами, а ждать обещанных испытаний ему нельзя: времени слишком мало, чтобы предаваться тяжелым думам.
Теперь на Серласе весь дом. Несса, рыжая, как закатное солнце в тумане, с ржавыми худыми косами, словно подернутыми мутной поволокой, почти не спит из-за Клементины. Девочка плачет ночами, не дает сомкнуть глаз ни матери, ни Серласу, и ему приходится украдкой сбегать из дома, чтобы пару часов подремать перед рассветом в хлеву. Днем жена баюкает дочь, а Серлас следит за хозяйством: кормит скотину, причесывает жухлую траву за домом, выметает сор за порог. Даже меняет веточки крапивы над дверьми и вереск у окон. Даже готовит на двоих.
Выходит у него из рук вон плохо. Усталость и тяжесть каждого прожитого дня подкрадываются и нападают на него незаметно, и он втайне восхищается умением женщин держать дом в чистоте и порядке. Теперь, когда все силы Несса тратит на свое дитя, дом стоит неприбранным, но никто не обращает на это внимания.
Никто к ним и не приходит.
С того злосчастного дня, когда Серлас невольно – нет, он не хотел, не желал девочке злой участи! – открыл Мэйв правду, она перестала даже оглядываться на него, если они вдруг сталкивались посреди площади. Она перестала ходить к ним еще раньше, но теперь, после нескольких недель тягостного молчания, Серласу чудится в этом что-то тревожное.
Суровая засуха губит поля. Суровое молчание подруги бередит старые раны.
Он возвращается с поля, где выкосил половину сухой травы, и сразу сталкивается с бледной Нессой: жена пьет микстуру Ибхи, ее последние запасы, и задумчиво смотрит в окно.
– Знаешь, Серлас, – вздыхает она, когда он шагает к ней и, боясь испачкать нежную кожу лица, целует в худую руку. – Знаешь, а ведь горе пришло в город.
Такие речи Несса заводит раз в день, и Серлас уже даже не удивляется и не спорит. Только кивает, загоняя в глубь пугливого строптивого сердца страх.
– Мэйв идет к нам, – продолжает Несса. Ее загадочный тон, краткие разговоры, печальные глаза – все это Серлас мучительно долго наблюдает и сейчас вдруг осознает, что ничто в ее словах и действиях больше не отзывается в нем тянущей болью. Будто ее болезненный вид и рыжие косы больше его не пугают.
Вот отчего ему становится все страшнее. Вот почему он отводит взгляд и не смотрит ей в лицо, если она говорит с ним.
Не оттого, что боится ее странных, порою жутких речей. Не оттого, что сказала ему Мэйв – ей он не верит, решил не верить.
Бледная, уставшая, печальная Несса теперь не страшит его, и даже если Серлас замечает влажные дорожки слез на ее щеках, они не сводят его с ума.
Наверное, сердце его черствеет и превращается в камень, так ведь?
За стеной, в маленькой душной комнате просыпается Клементина. Сначала Серлас слышит упрямое сопение, но тут же оно, набирая силу, выливается в детский плач. Вздохнув, Несса поднимается из-за стола и спешит к дочери.
– Сейчас, моя милая, – тихо говорит она. Серлас отходит в сторону и мимолетно успевает коснуться пальцами ее голой руки.
Он не замечает, но губы Нессы тут же изгибаются в улыбке.
Мэйв стучит в их дверь ближе к вечеру. Удивленный и обескураженный, Серлас отпирает ей: закатное солнце бьет ей в спину. Тревога настигает его мгновением позже.
– Мэйв, что стряслось? Почему ты плачешь?
Она стоит перед ним, утирая бегущие слезы рукавом ситцевого платья. Босоногая, как и всегда, с растрепанными волосами – они вьются по спине и спадают ниже по широкому подолу ее платья…
Лицо ее покраснело, она тяжело дышит, будто бежала к ним от самого города.
– Мама, – сипло шепчет Мэйв. – Мамы не стало утром, Серлас!
Она кидается ему на шею, а он даже не может поднять руки, чтобы обнять ее: внезапная горькая новость лишает его тело сил, а голову – мыслей. Серлас стоит, сраженный, не способный сказать ни слова. Мэйв плачет, заливая рукав его рубахи слезами.
– Мне жаль.
Это говорит не Серлас. Он оборачивается. Мэйв замирает и шмыгает носом: перед ними в солнечных лучах появляется Несса с ребенком на руках. Дитя смотрит на гостью с интересом, но девушка будто не замечает Клементину, которой помогла появиться на свет.
– Я знаю все, что ты скажешь, – вздрогнув, говорит Мэйв. Ее руки стискивают плечи Серласа, и он невольно отступает назад. – Твое лживое сердце не способно на жалость, оставь притворство!
– Мэйв! – ахает он.
– Это правда, Серлас! – восклицает она. Маленькая Клементина заходится плачем. – Ты знаешь правду! Она обманщица, лгунья! Как можно ей верить?
Серлас никогда не видел ее такой озлобленной. Мэйв злится так, что багровеют уши, вздуваются вены на шее, пылают, как огонь, руки. Даже смерть матери не могла бы сделать ее такой.
Что сделалось с милой Мэйв, дочерью знахарки? Ее голос должен успокаивать малышей, а руки – лечить больных и несчастных.
В Мэйв будто вселился фомор.
Девочка на руках Нессы боится ее и плачет.
– Ты готов боготворить ее, – рычит Мэйв, обращаясь к Серласу, – а ведь она врет и тебе! Ты ослеп и не видишь того, что вижу я – она несет беды!
– Прекрати, – обрывая ее горячие речи, шипит Серлас. Несса качает головой и не пытается все опровергнуть. Почему она не остановит это безумие?
Безмолвная, кроткая, она не похожа на себя прежнюю. Серлас мечется между нею и Мэйв, и посылает обеим немой вопрос. Почему? Почему вместе с утратой одного близкого человека Мэйв готова потерять и других? Почему Несса не прекратит это одним только словом?
Мэйв с болью и яростью оглядывается на Серласа. Никогда прежде она не смотрела на него такими глазами, а сейчас пугает до глубины души; пылающая гневом и горечью, обозленная, уязвленная, несчастная. Все в ней смешалось. Серлас видит это и не может помочь.
– Она погубит тебя, Серлас, уже ведь губит… – обессиленно шепчет Мэйв. Качает головой, оседает, словно кто-то вытянул из нее последний нерв и оставил пустую безжизненную оболочку.
– Ты… ты не знаешь, что говоришь, – отвечает Серлас. Он тянет к ней руки, но она не принимает их, ведь теперь со своими объятиями, с этой жалостью он опоздал.