Хозяин теней
Часть 24 из 47 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Я уже и не думала, что мы свидимся. Я помню тебя уплывающим в Америку столько лет назад, что точной цифры уже и не назову… Не ты ли говорил, что останешься жить там и там же умрешь?
Теодор хмыкает, скрывая разочарование, и отвечает, не поворачивая головы:
– Как видишь, умереть посреди какого-нибудь захудалого штата у меня не получилось. А ты говорила, что никогда не выйдешь замуж и не заведешь детей.
– Да, говорила, – кивает Элоиза и вздыхает. – Дети так и не появились. Только еще одна тема для жалких разговоров ни о чем, когда мать наведывается к нам с мужем на чай.
– Миссис Вебер все еще жива? – усмехается он.
– Побойся Господа, Теодор! Живее всех живых!
– Отчего я не удивлен? Она всегда казалась мне боевой старушкой.
Элоиза смеется, прикрывая рот рукой с массивным кольцом, на камне которого выгравирован фамильный герб ее семьи. У Теодора в память об их встречах остались запонки с таким же отличительным знаком, которые молодая Элиз стащила из сундучка своей матери и вручила ему перед отплытием в Америку. Тогда они в самом деле считали, что больше не увидятся.
– Странным образом идет время, согласись? – заявляет она вдруг с прежней колкостью. Теодор смотрит на нее и едва заметно кивает. – Вот мы – случайно пересеклись и снова впали в воспоминания, тревожить которые я бы не стала ни под каким предлогом. Ты, как и прежде, вызываешь во мне странное желание ностальгировать.
– Это не я, – вздыхает он. – Это всего лишь момент.
– Неправда… Но ты ведь никогда не признавался и не признаешься, что в тебе живет какая-то магия, раз ты до сих пор покоряешь сердца молодых девиц. Твоя спутница… – Элоиза хитро подмигивает растерявшемуся Теодору и хитро же улыбается. – Я заметила вас немного раньше, чем решилась подойти. Ох, негодник, тебе должно быть стыдно увиваться за столь юными особами! Только отчего мне кажется, что и ей ты откажешь?
Она говорит, наполняя слова старыми обидами, а быть может, и колкостями, которых не растратила и хотела адресовать именно Теодору. Он улыбается, думая, что ничто не способно ее изменить. Ни замужество, ни время, ни влияние благородного общества, от которого сам Теодор сбежал, едва лишь почувствовал, как оно затягивает его в свои сети.
– Я всего лишь сопровождаю ее, Элиз. Как ты верно заметила, мне уже поздновато клеить столь взбалмошных барышень.
– Взбалмошная барышня – дочь смотрителя художественной галереи, и я на твоем месте была бы поаккуратнее. Говорят, у ее матери хватка железной леди, а улыбка Моны Лизы, и такая, если потребуется, охомутает тебя в два счета. Я слышала, она выставляет свою дочь на выданье французскому обществу, но пока что в этом не преуспела. Не удивлюсь, если юная мисс Карлайл попросту сбежала из-под опеки своей маман.
Изумрудное платье Клеменс будто нарочно мелькает в толпе гостей и растворяется.
– Что ж, тогда мне понятен ее живой интерес, – не преминув съязвить, тянет Теодор. – Эта девица, Элиз, буквально свалилась мне на голову и требует от меня экскурсов в историю, словно я нанимался в персональные репетиторы. У нынешнего поколения нет ни малейшего понятия о личных границах!
Элоиза качает головой и украдкой усмехается. Время стирает многое, но привычки человека остаются прежними: Теодор Атлас, как и был, остался угрюмым брюзгой, и даже внешне не изменился, как ни старается миссис Давернпорт увидеть в нем отпечаток десятков лет.
– А к позеру Стрэйдланду она тебя привела ради просветительских целей? – кидает она ответную колкость. Теодор с видимым неудовольствием кривит губы. – Ах, Тео, не умеешь ты врать и никогда не умел.
– И не пытался научиться.
Элоиза тут же кивает. Безумные рассказы этого человека, даже несмотря на их явный вымысел, всегда были похожи на правду: то, с каким вниманием к деталям подходил Теодор к своим фантазиям, в молодости поражало воображение юной мисс Вебер. Быть может, поэтому она прощалась с ним с куда бо́льшей неохотой, чем могла себе позволить.
– Ты по-прежнему представляешься бессмертным и меняешь имя раз в двадцать лет? – улыбается Элоиза, и Теодор серьезно кивает. Разумеется.
– Я и есть бессмертный, Элиз, – с наигранной обидой говорит он. – Думал, ты поняла это за столько-то лет знакомства.
Она смеется, и Теодор слышит в ее смехе новые нотки. Прожитые ею годы оставили отпечатки в бороздках морщин возле глаз и губ, и в ее голосе: теперь он звучит ниже, многослойнее, в нем слышится грусть, даже когда Элоиза улыбается. Теодор отворачивается. Судьба зря предоставила ему эту встречу. Она – насмешка, а не дар.
Все стареют и умирают, Теодор Атлас. Все, кого ты любил, к кому был привязан и кем дорожил. Они тают и растворяются в бесчисленных годах, рок отбирает у тебя каждого, с кем сводит на твоем бесконечном пути. Рядом с тобой остаются только два неизменных спутника: смерть и сожаление.
Иногда Теодор ловит себя на мысли, что проклятие, которым наделила его судьба, слишком жестоко даже для такого грешника, как он. Невольная слабость.
– Мне пора, Элиз, – вздыхает он и встает, чтобы у нее не было времени остановить его и увлечь разговором, который, кажется, и не прекращался с момента их последней встречи.
– Снова сбегаешь, – не спрашивает, а утверждает Элоиза. Она тоже поднимается, откидывает со лба выбившуюся из высокого пучка прядь волос и несвойственным даме ее возраста жестом кокетливо поправляет рукав шелкового платья.
– К сожалению, ты застала меня в неподходящий момент, моя дорогая, – неохотно говорит Теодор. – Я должен идти.
Элоиза прикрывает глаза, в которых прячется хитрая искорка.
– Ты такой пугливый, Тео. А я ведь даже не приглашаю тебя на чашку чая.
Пусть прошли годы, Теодор все так же думает, что их диалог просто замер в Лондоне пару десятков лет назад, чтобы продолжиться здесь и сейчас. Он вновь чувствует себя так, словно Элоиза Вебер втягивает его в свои хитрые сети и направляет мысли туда, куда ему не следует поворачивать и головы.
– Ты неисправима, – улыбается он и берет ее за руку. Его губы касаются затянутых в тонкую ткань пальцев. Теодор кланяется. – Ты же знаешь, что я не пью чай.
– Кофе, танзанийский, с южных склонов гор. В этом ты не меняешься.
Она склоняет голову в учтивом поклоне и первая покидает малую комнату, напоследок оборачиваясь и даря ему ласковую улыбку. Теперь он уверен, что видит ее в последний раз, и сердце его невольно сжимается в тисках ставших вдруг тесными ребер.
Элоиза Давернпорт. Элиз Вебер. Еще один яркий призрак его серой жизни.
Чтобы прогнать его, Теодор зажмуривается до рези в глазах. Он думал, что похоронил эту женщину в памяти, но оказалось, что все это время она стояла в дальнем углу, накрытая стеклянным колпаком, и вот теперь выбралась наружу и напомнила о себе. Она не должна была. Не имела права.
На мгновение Теодор решает, что было бы вполне разумно сбежать с этого стремительно падающего в пропасть вечера и малодушно забыть о девице Карлайл. Но потом разум возвращает его к оставшейся в тени картине Уотерхауса, и это отрезвляет его.
Эскиз «Леди из Шалотт». Еще одна возможная зацепка в долгих поисках истины. Стоит пойти на риск и отыскать ее в доме скряги Стрэйдланда, даже если после этого Теодора вообще лишат права приближаться к старику и заговаривать с ним.
Он ловит пробегающего мимо официанта – совсем молодого парня с измученным лицом, – хватает с его подноса бокал с вином и выпивает одним большим глотком. Элиз Вебер должна простить ему грубость: сейчас она не имеет значения.
Теодор оставляет пустой бокал и уходит, решив, что дверей, ведущих в тайные залы Стрэйдланда, в этой гостиной он не отыщет.
Коридор и спальня тоже остаются без внимания, пока вдруг в неприметной комнатке с единственной софой и зеркалом во всю стену Теодор не обнаруживает узкую полоску света. Она едва заметно делит погруженную в темноту комнату на две половины и льется прямо из зеркальной стены.
Он подходит ближе, ни на что особо не надеясь, и тут же понимает, что зеркало – это не стена, а дверцы высокого, от пола до потолка, комода-витрины с несколькими полками, на которых лежат кожаные перчатки. Страсть Стрэйдланда к этому предмету гардероба известна многим, но Теодор знает, что она связана не с хобби, а с фобией старика, стремлением к чистоте и порядку во всем, в каждой детали его скудной жизни.
Бен как-то говорил, что за неприметными вещами, за которые старики цепляются с особой тщательностью, может скрываться большой секрет. Что ж, Паттерсон мог бы гордиться собственной проницательностью.
Потому что полки с перчатками разъезжаются, как обувной комод богатой блондинки в одном из старых фильмов, которые так нравятся Бену. Потому что за ними оказывается дверь с цифровым кодом. Потому что сейчас Теодор стоит на пороге разгадки главной тайны Стрэйдланда, и только какой-то шифр отделяет его от «Леди».
Он невольно думает о мисс Карлайл, которая наверняка придет в ужас от мысли, что на взломе погреба все не закончилось. Стоит ли втягивать ее еще в одно преступление, если она так боится оказаться по ту сторону закона?
Раз он собирается взломать замок явно засекреченной комнаты, привлекать девицу Клеменс будет излишне. Но ведь она так любит загадки…
Времени на раздумья у него не очень-то много, так что сегодня, решает Теодор, мисс Карлайл уже достаточно наволновалась, чтобы присоединяться к его последнему веселому приключению. В его сознании тут же мелькает мысль, что Бен совершенно точно поспорил бы с определением «веселый».
Как ему попасть внутрь, не зная шифра? Наверняка Стрэйдланд снабдил свои тайные комнаты всеми возможными средствами безопасности, и при неправильном наборе цифрового кода весь дом взвоет сигнализацией, а вокруг Теодора прямо из-под земли вырастут решетки.
Он склоняется ближе к двери в стальной обшивке и видит то, чего не заметил ранее. «Deus ex machina». Буквы тонко выведены чернилами на маленьком клочке пергаментной бумаги, который торчит в нижней дверной петле.
Это странно. Теодор аккуратно вытаскивает находку, и его удивление перерастает в настоящий шок, потому что обратная сторона загадочно поясняет: «Сон и его сводный брат Смерть»[15].
Подсказка слишком очевидна, чтобы Теодор не испытывал жгучего желания ее использовать. Несмотря на абсурдность ситуации, сейчас он хочет отбросить подозрения и не думать. Кто-то направляет его невидимой рукой и ведет прямиком к Уотерхаусу Стрэйдланда. Жаль, что этот кто-то явно имеет физическую оболочку и пользуется перьевыми ручками, иначе Атлас мог бы списать все это на божественное провидение и божий промысел.
И тем не менее…
Испытывая странное ощущение правильности своих действий, что сильно разнится со всеми сегодняшними событиями, Теодор набирает шифр: один, восемь, семь…
«Не верится, что я делаю это», – думает он и вздыхает.
Четыре.
Замок пищит, дверь с тихим шипением приоткрывается, цифры на экране гаснут.
Сигнализация не сработала, небеса не обрушились на голову преступника. Теодор вздыхает еще раз и с явным облегчением открывает дверь, чтобы проникнуть в святая святых Стрэйдланда.
Подумать о том, откуда в его руке взялась загадочная записка, он успеет и позже.
Тайный зал за секретной дверью встречает непрошеного гостя прохладой. В холодном свете ламп стены кажутся почти белыми. «Леди» Уотерхауса смотрит Теодору прямо в глаза, по обе стороны от нее – пейзажи Тернера. Как ни странно, здесь они смотрятся гораздо выгоднее, чем в нарочито музейном антураже гостевых комнат.
Определенно, Теодор сошел с ума.
Он сжимает в руке странную записку – отчего-то ему кажется правильным забрать ее с собой, не оставив никаких улик своего здесь пребывания, – и идет к картине. Ему просто нужно взглянуть на нее вблизи.
Теодор никогда не врал Стрэйдланду насчет своего интереса к его картинам. Рассмотреть, не найти никаких следов и уйти, оставив картину нетронутой. Он не испытывает мании коллекционировать шедевры мирового изобразительного искусства, они ему безразличны, если не имеют отношения к прерафаэлитам в частности и к восемнадцатому-девятнадцатому веку в общем.
Странно, что после стольких лет поисков картин Милле, Уотерхауса и их приятелей, Бен так и не понял связи между ними: в течение первых двух минут после ее получения картина становится Теодору неинтересна.
Он вглядывается в «Леди» и с привычным вниманием отмечает огрехи: здесь кисть художника оставила грубый мазок, а вот здесь краска не закрыла чернильный штрих. Но потом он вспоминает, что смотрит на эскиз.
Только эскизы художников скрывают то, что нужно Теодору: мелкие, незначительные детали, которые в окончательных вариантах теряются за более крупными или яркими вещами. Неровный штрих, витиеватая петля чернил, означающая букву, знаковый символ. След ведьм, позирующих художникам-прерафаэлитам, которые не знали, что имеют дело с нечистой силой.
Большинство моделей, выбранных Россетти, Милле, Уотерхаусом и Хантом из числа продажных женщин, были рыжеволосыми. Только не «Леди из Шалотт». Уотерхаус несколько раз менял цвет ее волос, но даже на самом первом эскизе, который украшает теперь стену тайника Стрэйдланда, женщина темноволоса. И все-таки Теодор проверяет ее с такой тщательностью, что сам себе кажется параноиком.
Молодая изящная девушка выглядит нежной и невинной, и только одно вызывает подозрения: она смотрит Теодору прямо в душу и заставляет его испытывать странный, почти панический страх, который не возникает в его сердце просто так. Он не может быть наигранным.
Леди из Шалотт смотрит на Теодора, и он наконец видит: за ее спиной, на спинке кресла причудливо изгибается светлый мазок кисти. Полукружье месяца со змеей, кусающей свой хвост. Уроборос.
Он нашел след.
10. Час вепря
В королевской Академии художеств сегодня оживленно. На новую выставку молодых художников явился весь свет английского общества, так что он выглядит неуместно и странно в своих поношенных одеждах и с длинными волосами не по моде. Зачем он вообще сюда явился? Фомор знает, какими тропами ноги привели его к крыльцу Академии, а не в очередной паб к таким же, как и он, пьянчугам. Впервые за многие месяцы он трезв и вслушивается в новые имена. Молчаливый Милле, драчливый Хант. Габриэль Россетти, склочный британец итальянского происхождения. Новости мира, живущего своим временем, огибают его, словно он – одинокий булыжник в русле реки.
Дни, недели, месяцы, годы… Сменяются лица и целые города, но его переменчивость мира не касается, даже если он всей душой хочет стать частью людского рода, чтобы жить, стареть и умирать вместе с ним. Его больше ничто не касается, но сегодня он стоит посреди выставочного зала британской Академии и отчего-то не спешит его покинуть. Ноги привели его, ногам его и уносить.
Теодор хмыкает, скрывая разочарование, и отвечает, не поворачивая головы:
– Как видишь, умереть посреди какого-нибудь захудалого штата у меня не получилось. А ты говорила, что никогда не выйдешь замуж и не заведешь детей.
– Да, говорила, – кивает Элоиза и вздыхает. – Дети так и не появились. Только еще одна тема для жалких разговоров ни о чем, когда мать наведывается к нам с мужем на чай.
– Миссис Вебер все еще жива? – усмехается он.
– Побойся Господа, Теодор! Живее всех живых!
– Отчего я не удивлен? Она всегда казалась мне боевой старушкой.
Элоиза смеется, прикрывая рот рукой с массивным кольцом, на камне которого выгравирован фамильный герб ее семьи. У Теодора в память об их встречах остались запонки с таким же отличительным знаком, которые молодая Элиз стащила из сундучка своей матери и вручила ему перед отплытием в Америку. Тогда они в самом деле считали, что больше не увидятся.
– Странным образом идет время, согласись? – заявляет она вдруг с прежней колкостью. Теодор смотрит на нее и едва заметно кивает. – Вот мы – случайно пересеклись и снова впали в воспоминания, тревожить которые я бы не стала ни под каким предлогом. Ты, как и прежде, вызываешь во мне странное желание ностальгировать.
– Это не я, – вздыхает он. – Это всего лишь момент.
– Неправда… Но ты ведь никогда не признавался и не признаешься, что в тебе живет какая-то магия, раз ты до сих пор покоряешь сердца молодых девиц. Твоя спутница… – Элоиза хитро подмигивает растерявшемуся Теодору и хитро же улыбается. – Я заметила вас немного раньше, чем решилась подойти. Ох, негодник, тебе должно быть стыдно увиваться за столь юными особами! Только отчего мне кажется, что и ей ты откажешь?
Она говорит, наполняя слова старыми обидами, а быть может, и колкостями, которых не растратила и хотела адресовать именно Теодору. Он улыбается, думая, что ничто не способно ее изменить. Ни замужество, ни время, ни влияние благородного общества, от которого сам Теодор сбежал, едва лишь почувствовал, как оно затягивает его в свои сети.
– Я всего лишь сопровождаю ее, Элиз. Как ты верно заметила, мне уже поздновато клеить столь взбалмошных барышень.
– Взбалмошная барышня – дочь смотрителя художественной галереи, и я на твоем месте была бы поаккуратнее. Говорят, у ее матери хватка железной леди, а улыбка Моны Лизы, и такая, если потребуется, охомутает тебя в два счета. Я слышала, она выставляет свою дочь на выданье французскому обществу, но пока что в этом не преуспела. Не удивлюсь, если юная мисс Карлайл попросту сбежала из-под опеки своей маман.
Изумрудное платье Клеменс будто нарочно мелькает в толпе гостей и растворяется.
– Что ж, тогда мне понятен ее живой интерес, – не преминув съязвить, тянет Теодор. – Эта девица, Элиз, буквально свалилась мне на голову и требует от меня экскурсов в историю, словно я нанимался в персональные репетиторы. У нынешнего поколения нет ни малейшего понятия о личных границах!
Элоиза качает головой и украдкой усмехается. Время стирает многое, но привычки человека остаются прежними: Теодор Атлас, как и был, остался угрюмым брюзгой, и даже внешне не изменился, как ни старается миссис Давернпорт увидеть в нем отпечаток десятков лет.
– А к позеру Стрэйдланду она тебя привела ради просветительских целей? – кидает она ответную колкость. Теодор с видимым неудовольствием кривит губы. – Ах, Тео, не умеешь ты врать и никогда не умел.
– И не пытался научиться.
Элоиза тут же кивает. Безумные рассказы этого человека, даже несмотря на их явный вымысел, всегда были похожи на правду: то, с каким вниманием к деталям подходил Теодор к своим фантазиям, в молодости поражало воображение юной мисс Вебер. Быть может, поэтому она прощалась с ним с куда бо́льшей неохотой, чем могла себе позволить.
– Ты по-прежнему представляешься бессмертным и меняешь имя раз в двадцать лет? – улыбается Элоиза, и Теодор серьезно кивает. Разумеется.
– Я и есть бессмертный, Элиз, – с наигранной обидой говорит он. – Думал, ты поняла это за столько-то лет знакомства.
Она смеется, и Теодор слышит в ее смехе новые нотки. Прожитые ею годы оставили отпечатки в бороздках морщин возле глаз и губ, и в ее голосе: теперь он звучит ниже, многослойнее, в нем слышится грусть, даже когда Элоиза улыбается. Теодор отворачивается. Судьба зря предоставила ему эту встречу. Она – насмешка, а не дар.
Все стареют и умирают, Теодор Атлас. Все, кого ты любил, к кому был привязан и кем дорожил. Они тают и растворяются в бесчисленных годах, рок отбирает у тебя каждого, с кем сводит на твоем бесконечном пути. Рядом с тобой остаются только два неизменных спутника: смерть и сожаление.
Иногда Теодор ловит себя на мысли, что проклятие, которым наделила его судьба, слишком жестоко даже для такого грешника, как он. Невольная слабость.
– Мне пора, Элиз, – вздыхает он и встает, чтобы у нее не было времени остановить его и увлечь разговором, который, кажется, и не прекращался с момента их последней встречи.
– Снова сбегаешь, – не спрашивает, а утверждает Элоиза. Она тоже поднимается, откидывает со лба выбившуюся из высокого пучка прядь волос и несвойственным даме ее возраста жестом кокетливо поправляет рукав шелкового платья.
– К сожалению, ты застала меня в неподходящий момент, моя дорогая, – неохотно говорит Теодор. – Я должен идти.
Элоиза прикрывает глаза, в которых прячется хитрая искорка.
– Ты такой пугливый, Тео. А я ведь даже не приглашаю тебя на чашку чая.
Пусть прошли годы, Теодор все так же думает, что их диалог просто замер в Лондоне пару десятков лет назад, чтобы продолжиться здесь и сейчас. Он вновь чувствует себя так, словно Элоиза Вебер втягивает его в свои хитрые сети и направляет мысли туда, куда ему не следует поворачивать и головы.
– Ты неисправима, – улыбается он и берет ее за руку. Его губы касаются затянутых в тонкую ткань пальцев. Теодор кланяется. – Ты же знаешь, что я не пью чай.
– Кофе, танзанийский, с южных склонов гор. В этом ты не меняешься.
Она склоняет голову в учтивом поклоне и первая покидает малую комнату, напоследок оборачиваясь и даря ему ласковую улыбку. Теперь он уверен, что видит ее в последний раз, и сердце его невольно сжимается в тисках ставших вдруг тесными ребер.
Элоиза Давернпорт. Элиз Вебер. Еще один яркий призрак его серой жизни.
Чтобы прогнать его, Теодор зажмуривается до рези в глазах. Он думал, что похоронил эту женщину в памяти, но оказалось, что все это время она стояла в дальнем углу, накрытая стеклянным колпаком, и вот теперь выбралась наружу и напомнила о себе. Она не должна была. Не имела права.
На мгновение Теодор решает, что было бы вполне разумно сбежать с этого стремительно падающего в пропасть вечера и малодушно забыть о девице Карлайл. Но потом разум возвращает его к оставшейся в тени картине Уотерхауса, и это отрезвляет его.
Эскиз «Леди из Шалотт». Еще одна возможная зацепка в долгих поисках истины. Стоит пойти на риск и отыскать ее в доме скряги Стрэйдланда, даже если после этого Теодора вообще лишат права приближаться к старику и заговаривать с ним.
Он ловит пробегающего мимо официанта – совсем молодого парня с измученным лицом, – хватает с его подноса бокал с вином и выпивает одним большим глотком. Элиз Вебер должна простить ему грубость: сейчас она не имеет значения.
Теодор оставляет пустой бокал и уходит, решив, что дверей, ведущих в тайные залы Стрэйдланда, в этой гостиной он не отыщет.
Коридор и спальня тоже остаются без внимания, пока вдруг в неприметной комнатке с единственной софой и зеркалом во всю стену Теодор не обнаруживает узкую полоску света. Она едва заметно делит погруженную в темноту комнату на две половины и льется прямо из зеркальной стены.
Он подходит ближе, ни на что особо не надеясь, и тут же понимает, что зеркало – это не стена, а дверцы высокого, от пола до потолка, комода-витрины с несколькими полками, на которых лежат кожаные перчатки. Страсть Стрэйдланда к этому предмету гардероба известна многим, но Теодор знает, что она связана не с хобби, а с фобией старика, стремлением к чистоте и порядку во всем, в каждой детали его скудной жизни.
Бен как-то говорил, что за неприметными вещами, за которые старики цепляются с особой тщательностью, может скрываться большой секрет. Что ж, Паттерсон мог бы гордиться собственной проницательностью.
Потому что полки с перчатками разъезжаются, как обувной комод богатой блондинки в одном из старых фильмов, которые так нравятся Бену. Потому что за ними оказывается дверь с цифровым кодом. Потому что сейчас Теодор стоит на пороге разгадки главной тайны Стрэйдланда, и только какой-то шифр отделяет его от «Леди».
Он невольно думает о мисс Карлайл, которая наверняка придет в ужас от мысли, что на взломе погреба все не закончилось. Стоит ли втягивать ее еще в одно преступление, если она так боится оказаться по ту сторону закона?
Раз он собирается взломать замок явно засекреченной комнаты, привлекать девицу Клеменс будет излишне. Но ведь она так любит загадки…
Времени на раздумья у него не очень-то много, так что сегодня, решает Теодор, мисс Карлайл уже достаточно наволновалась, чтобы присоединяться к его последнему веселому приключению. В его сознании тут же мелькает мысль, что Бен совершенно точно поспорил бы с определением «веселый».
Как ему попасть внутрь, не зная шифра? Наверняка Стрэйдланд снабдил свои тайные комнаты всеми возможными средствами безопасности, и при неправильном наборе цифрового кода весь дом взвоет сигнализацией, а вокруг Теодора прямо из-под земли вырастут решетки.
Он склоняется ближе к двери в стальной обшивке и видит то, чего не заметил ранее. «Deus ex machina». Буквы тонко выведены чернилами на маленьком клочке пергаментной бумаги, который торчит в нижней дверной петле.
Это странно. Теодор аккуратно вытаскивает находку, и его удивление перерастает в настоящий шок, потому что обратная сторона загадочно поясняет: «Сон и его сводный брат Смерть»[15].
Подсказка слишком очевидна, чтобы Теодор не испытывал жгучего желания ее использовать. Несмотря на абсурдность ситуации, сейчас он хочет отбросить подозрения и не думать. Кто-то направляет его невидимой рукой и ведет прямиком к Уотерхаусу Стрэйдланда. Жаль, что этот кто-то явно имеет физическую оболочку и пользуется перьевыми ручками, иначе Атлас мог бы списать все это на божественное провидение и божий промысел.
И тем не менее…
Испытывая странное ощущение правильности своих действий, что сильно разнится со всеми сегодняшними событиями, Теодор набирает шифр: один, восемь, семь…
«Не верится, что я делаю это», – думает он и вздыхает.
Четыре.
Замок пищит, дверь с тихим шипением приоткрывается, цифры на экране гаснут.
Сигнализация не сработала, небеса не обрушились на голову преступника. Теодор вздыхает еще раз и с явным облегчением открывает дверь, чтобы проникнуть в святая святых Стрэйдланда.
Подумать о том, откуда в его руке взялась загадочная записка, он успеет и позже.
Тайный зал за секретной дверью встречает непрошеного гостя прохладой. В холодном свете ламп стены кажутся почти белыми. «Леди» Уотерхауса смотрит Теодору прямо в глаза, по обе стороны от нее – пейзажи Тернера. Как ни странно, здесь они смотрятся гораздо выгоднее, чем в нарочито музейном антураже гостевых комнат.
Определенно, Теодор сошел с ума.
Он сжимает в руке странную записку – отчего-то ему кажется правильным забрать ее с собой, не оставив никаких улик своего здесь пребывания, – и идет к картине. Ему просто нужно взглянуть на нее вблизи.
Теодор никогда не врал Стрэйдланду насчет своего интереса к его картинам. Рассмотреть, не найти никаких следов и уйти, оставив картину нетронутой. Он не испытывает мании коллекционировать шедевры мирового изобразительного искусства, они ему безразличны, если не имеют отношения к прерафаэлитам в частности и к восемнадцатому-девятнадцатому веку в общем.
Странно, что после стольких лет поисков картин Милле, Уотерхауса и их приятелей, Бен так и не понял связи между ними: в течение первых двух минут после ее получения картина становится Теодору неинтересна.
Он вглядывается в «Леди» и с привычным вниманием отмечает огрехи: здесь кисть художника оставила грубый мазок, а вот здесь краска не закрыла чернильный штрих. Но потом он вспоминает, что смотрит на эскиз.
Только эскизы художников скрывают то, что нужно Теодору: мелкие, незначительные детали, которые в окончательных вариантах теряются за более крупными или яркими вещами. Неровный штрих, витиеватая петля чернил, означающая букву, знаковый символ. След ведьм, позирующих художникам-прерафаэлитам, которые не знали, что имеют дело с нечистой силой.
Большинство моделей, выбранных Россетти, Милле, Уотерхаусом и Хантом из числа продажных женщин, были рыжеволосыми. Только не «Леди из Шалотт». Уотерхаус несколько раз менял цвет ее волос, но даже на самом первом эскизе, который украшает теперь стену тайника Стрэйдланда, женщина темноволоса. И все-таки Теодор проверяет ее с такой тщательностью, что сам себе кажется параноиком.
Молодая изящная девушка выглядит нежной и невинной, и только одно вызывает подозрения: она смотрит Теодору прямо в душу и заставляет его испытывать странный, почти панический страх, который не возникает в его сердце просто так. Он не может быть наигранным.
Леди из Шалотт смотрит на Теодора, и он наконец видит: за ее спиной, на спинке кресла причудливо изгибается светлый мазок кисти. Полукружье месяца со змеей, кусающей свой хвост. Уроборос.
Он нашел след.
10. Час вепря
В королевской Академии художеств сегодня оживленно. На новую выставку молодых художников явился весь свет английского общества, так что он выглядит неуместно и странно в своих поношенных одеждах и с длинными волосами не по моде. Зачем он вообще сюда явился? Фомор знает, какими тропами ноги привели его к крыльцу Академии, а не в очередной паб к таким же, как и он, пьянчугам. Впервые за многие месяцы он трезв и вслушивается в новые имена. Молчаливый Милле, драчливый Хант. Габриэль Россетти, склочный британец итальянского происхождения. Новости мира, живущего своим временем, огибают его, словно он – одинокий булыжник в русле реки.
Дни, недели, месяцы, годы… Сменяются лица и целые города, но его переменчивость мира не касается, даже если он всей душой хочет стать частью людского рода, чтобы жить, стареть и умирать вместе с ним. Его больше ничто не касается, но сегодня он стоит посреди выставочного зала британской Академии и отчего-то не спешит его покинуть. Ноги привели его, ногам его и уносить.