Хозяин теней

Ей бы здесь понравилось.

– Эти молодые люди действительно совершили переворот в искусстве, – хмыкает кто-то рядом, и, оглянувшись, он замечает человека лет тридцати, одетого, пожалуй, чересчур вычурно. Рядом с ним стоит и улыбается милая молодая девушка.

Рыжая. С ореолом кудрей вокруг изящного бледного лица.

Ему кажется, что он попал в другую Англию, где рыжеволосым девицам скрывать свою природу не нужно, и для него это так странно, что он поспешно отводит взгляд, пока она не заметила его интереса.

– Раньше здесь выставлялись пейзажи и натюрморты, – хрипло отзывается он в ответ на реплику невольного собеседника. Тот, встряхнув темными волосами до плеч, радостно кивает.

– Именно! Но революция в искусстве все же случилась! Взгляните на эти полотна – в них столько жизни! – Молодой человек говорит бегло и эмоционально, с мягким акцентом, и активно жестикулирует.

– Я считал, что жизнь есть в природе, – отчего-то поддерживает он разговор, а не спешит убраться подальше. – В скалах, в горах, в том, что непоколебимо. Раньше это считалось эталоном.

– И вы согласны? – вспыхивает молодой человек. В его облике видится что-то странное и неуместное, но сказать наверняка, что это, невозможно. Тем более теперь, когда он и сам выглядит обросшей насмешкой английскому чванливому обществу.

– Уже нет. Жизнь видится мне лишь в том, что конечно. Гранитные глыбы или океанский прибой неизменны на протяжении веков, и в этом нет ничего…

– Прекрасного!

– Ужасного. В этом нет ничего ужасного и в то же время удивительного. А вот люди с их переменчивой натурой и конечностью земной жизни пышут энергией, которую готовы тратить на гадкие, отвратительные, лживые вещи! – Он чувствует, что распаляется, поэтому глубоко вздыхает, прикрывая глаза. Его собеседник и рыжеволосая спутница смотрят на него с опаской – опаской ли? – И молчат, ожидая продолжения пламенной речи.

– Простите. Кажется, мне не стоит разбрасываться подобными словами в приличном обществе снобов.

Молодой человек усмехается в ответ на его слова и протягивает руку.

– Габриэль Россетти, художник, ваш покорный слуга, написавший добрую треть этих картин! – С гордостью представляется собеседник, внезапно ставший итальянцем, чьими работами восхищается сегодня все здешнее общество. Он удивленно кивает.

– А я думал, что любитель рыжих дам будет выглядеть несколько иначе, – без зазрения совести сообщает он и протягивает ладонь в ответ.

– Вам они тоже пришлись по вкусу! – бодро отвечает Россетти и кивает на свою спутницу. – Что вы скажете об этой прелестной девушке? Это Элизабет Сиддал, моя муза, моя богиня, заключенная в телесную оболочку прекрасного тела, и, не премину похвастать, моя самая пылкая любовь.

Он дарит рыжеволосой девушке Элизабет учтивый поклон, но глаз на нее не поднимает. Ему все еще удивительно страшно смотреть в глаза рыжим, ему все еще кажется, что за один неловкий взгляд можно получить проклятие или сглаз. Еще одной такой встречи он не переживет.

А, может, это и к лучшему.

– Должен сказать, у вас довольно… необычные предпочтения, – цедит он сквозь зубы. Его невольно охватывает дрожь. Голубые глаза мисс Сиддал следят за ним с некоторым интересом, и ему хочется поскорее уйти.

– Думаете, они необычны? – охотно отзывается Россетти, и он кивает.

– Рыжие дамы. Почти на всех ваших работах. Не мог этого не заметить.

– Но вы ведь должны понимать, в рыжеволосых прелестницах всегда есть что-то чарующее! С малых лет ловлю себя на мысли, что все они – ведьмы, колдуньи, раз меня влечет к ним с неимоверной силой!

На этих словах он вздрагивает уже заметнее и отворачивается. Кашель сдавливает его грудную клетку, он подносит ладонь ко рту и сплевывает на нее несколько капель крови. Возможно, ему следовало бы сходить к лекарю, перед тем как прибыть в Англию, а еще лучше – не прибывать сюда вовсе и оставить мысли о плавании в далекие края. Проживать эту несчастную жизнь можно и на мелком британском островке.

– Вы в порядке? – участливо спрашивает спутница художника. Ее рука заботливо протягивает ему платок. – Вам стоит показаться врачу, мистер… Простите, так и не услышала вашего имени.

Он быстро, но благодарно кивает и принимает из ее рук прямоугольник хлопковой ткани в мелкую клетку.

– Не беспокойтесь, лекари мне не нужны. Не помогут.

Девушка воспринимает его слова совсем не так, как он предполагает, и ее глаза расширяются от внезапной горькой догадки.

– Я… Ох, я сочувствую вам, сэр. Может, попробуете попить настой чабреца? Говорят, он творит чудеса.

Знакомые слова всплывают в его сознании, так что, забывая о своем испуге, он смотрит прямо в лицо новой своей рыжей знакомой. Та чуть заметно улыбается.

– Моя бабушка заваривала мне его в детстве, чтобы меня не мучил кашель. Правда, теперь уже вряд ли от него будет польза…

Ее подзывает к себе Россетти, и, кивнув, она возвращается к своему спутнику, оставив его, раздираемого сомнениями и новыми тревогами, наедине с картинами. Из рам, словно из окон, на него смотрят сотни и сотни лиц, и во многих из них он видит Элизабет Сиддал.

Позже ему предстоит узнать, что рыжеволосая модистка маленькой лондонской лавки шляпок стала музой всего братства молодых художников, чей революционный взгляд перевернул традиционное представление об искусстве в Академии художеств. Много позже, уже после десятилетий скитаний ему предстоит услышать, что рыжеволосая поэтесса, художница и покровительница прерафаэлитов скончалась от передозировки лауданума, а Россетти стал безумцем и пьяницей, страдающим от угрызений совести.

Через десятки лет он вдруг осознает, что пожимал руку великому художнику и его музе, и в его памяти они навеки останутся юными и счастливыми. Люди позабудут о склоках между ними, о буйном нраве итальянца и болезни Элизабет. Останутся только его картины с запечатленной на них рыжеволосой красавицей и приукрашенная история жизни великого живописца.

Но сейчас он ловит себя на мысли, что Элизабет Сиддал может быть той, в чьих венах течет кровь ведьм, знает она сама об этом или нет. И, быть может, ему стоит познакомиться с обществом молодых живописцев поближе.

Когда он покидает выставочный зал Академии, никем не замеченный, Габриэль Россетти спрашивает свою спутницу:

– Ты не обратила внимание на лицо нашего нового знакомого? Я бы хотел, чтобы он мне позировал, мне как раз нужны такие резкие черты для Гамлета…






* * *


Вечер будничной, ничем не примечательной среды Теодор проводит в компании бокала скотча и каталога предстоящего аукциона дома Давернпорт. Элоиза и ее муж неожиданным для всех образом решили устроить торги не в столице, а здесь, среди немноголюдной толпы зевак, с которых супружеская чета не соберет и ста тысяч, если вдруг Стрэйдланд, Грейвз или же сам Теодор не решат раскошелиться. Скорее всего, Элоиза пригласит своих гостей из Лондона и свезет всех в одном кэбе в тесную, по меркам столичных снобов, резиденцию Давернпортов. И очень немногие будут этому рады.

Теодор зарекся встречаться с Элоизой впредь, но она, видимо, решила, что им нужно обязательно увидеться снова, потому что на очередном развороте глянцевого каталога его взгляд натыкается на факсимиле нескольких работ из альбома Берн-Джонса[16], и среди них представлены две, наиболее интересные именно ему: «Древо ведьм» и «Золотое приветствие», отсылающее к поэме Россетти[17].

Чертовка Элиз. Когда она успела приобрести половину акварелей Берн-Джонса?

Явиться ли ему к Давернпортам, чтобы взглянуть на «Книгу цветов» в исполнении одного из умерших копиистов? Теодор откладывает каталог на стеклянный кофейный столик, но журнал упрямо открывается как раз на развороте с акварелями.

Если верить заявленной цене, факсимиле Элоизы являются одними из первых трехсот копий, которые Джорджиана Берн-Джонс выпустила после смерти супруга, а значит, они наиболее точные. Стоят ли эти работы новой встречи с Элиз? Достойна ли надежда на новый след ведьм столкновения с прошлым, о котором Теодор старается не думать?

Он закрывает глаза, жмурится так, что кожа на висках натягивается, а кровь в ушах стучит все сильнее. Нет, нужно оставить эту идею. Ему хватит одной ниточки от Уотерхауса, за которую можно тянуть сейчас. Модель, позировавшая художнику, уже давно мертва, как и ее дети, и дети ее детей, и их дети, быть может. Но если хоть один из наследников той девушки перенял ее ведьмин дар, то у Теодора впереди есть годы и годы, чтобы отыскать его и выпытать все о проклятиях и сглазах.

Прожив столько лет, он как никто другой знает, что время неизменно, даже если весь мир утверждает обратное. Время – не бурная река, а мутное болото, и оно застыло в одном миге, которое зовется сейчас. Прошлое отмирает и забывается, будущее никогда не наступает, но сейчас вечно – оно тянется и тянется, и ему нет конца.

Оно стучится в двери с настойчивым криком.

– Мистер Атлас! Откройте мне, это важно!

Теодор почти не удивляется, что в их лавку в такое позднее время рвется некая упрямая мисс.

Он лениво поднимается на ноги, медленно натягивает халат и так же медленно спускается по лестнице. Все это время настырная девица продолжает стучать, словно дверь испугается ее рвения и распахнется перед ее носом сама.

– Мистер Атлас! Теодор!

Когда он появляется перед ней с бокалом скотча в руках, Клеменс замирает с поднятым в воздух кулаком. Она стоит перед ним с глазами в пол-лица, небрежно собранными в пучок волосами, в растянутых джинсах и кофте, слишком легкой для вечерней апрельской прохлады, словно сорвалась к гавани прямо из дома, не успев натянуть что-то потеплее.

– Что могло приключиться в одиннадцатом часу ночи, мисс Карлайл, – как можно спокойнее говорит Теодор, – что вам срочно понадобилось мое общество?

Она заправляет за ухо волосы, облизывает губы и смотрит на него снизу вверх: порог антикварной лавки выше тротуара, на котором стоит Клеменс, и сама она ниже Теодора на полголовы.

– Отцу оставили двенадцать акварелей Берн-Джонса, – запальчиво объясняет Клеменс. – До завтрашнего аукциона Давернпортов. Я подумала, что вы…

Теодор прикладывает все усилия, чтобы не измениться в лице. Ах, мисс Карлайл, знали бы вы, какую удачу принесли сегодня с собой!

– …Что вы захотели бы на них взглянуть, не так ли?

Язва. Теодор щелкает языком, махом опрокидывает в себя остатки скотча и кивает.

– Не стойте на пороге, это дурной знак.

Она молчаливо следует за ним в лавку и ждет, пока он включит все лампы. Теперь их свет отражается в стеклянной витрине со статуэтками, в напольных вазах с белыми цветами, в широких окнах и в глазах самой Клеменс. Она смотрит, как Атлас стягивает с плеч халат, оставаясь в одной рубашке, ищет пиджак, но находит только жилетку и, плюнув, довольствуется ей одной.

– Надеюсь, вы заявились в такой поздний час, потому что вам не терпится показать мне акварели? – уточняет он.

– Ох, мистер Атлас, вы не персона первой величины, примите это и успокойтесь, – фыркает в ответ Клеменс. – Считайте, что ваш визит в отцовскую галерею будет моим подарком ко дню рождения. Когда бы там он ни случился… Завтра утром акварели отправятся в лабораторию консервации, и вам не удастся взглянуть на них до самого аукциона.

Она скрещивает на груди руки, так что смешной рисунок на ее свитере – Мона Лиза в солнечных очках, и кто такое придумал? – сжимается в странную абстракцию.

– Я решила, что покупать все двенадцать работ за баснословные деньги вам не захочется, а зная вашу любовь к прерафаэлитам…

Пока она говорит, Теодор достает ключи от лавки из нижнего ящика стола и быстрым шагом пересекает небольшой зал.

– В час вепря[18] приличные мисс не ходят по чужим антикварным лавкам, но вам я отказать не смею, – выдыхает он у выхода и щелкает выключателем. Зал снова погружается в ночную тьму, едва разбавленную светом уличного фонаря. Клеменс запинается на середине фразы.

– Идем? – кивает ей Теодор и первым покидает теплое помещение.

Антикварный магазин «Паттерсон и Хьюз» остается ждать своих хозяев – молчаливый, неприметный и темный.

– Сюда, – кивает Клеменс на старенький «Форд» цвета перезрелой вишни. Теодор справляется с удивлением уже в машине.

Клеменс проворно запрыгивает на водительское сиденье, деловито поворачивает ключ и выезжает с газона.

– Не справилась с габаритами, – поясняет Клеменс в ответ на красноречивый взгляд Теодора. – Машина папина, дома я вожу крохотный «Рено».

– В Париже? – зачем-то уточняет Атлас.

– В Лионе.

Оставшийся путь они проделывают молча: Клеменс включает радио, и салон наполняется отдаленно похожей на мелодию какофонией электронных писков, странным лязгом и ритмичными басами. Теодору все это кажется отвратительной насмешкой над музыкой. Клеменс барабанит пальцами по рулю и тихонько подпевает неизвестному, сообщающему, что он готов стать для своей возлюбленной даже электрическим счетчиком, если она позволит ему быть рядом[19].