Гринвич-парк

Вода, что поглотила маму, едва не залила и меня. Несколько раз, в более юные годы, я была на грани. Именно поэтому мама с папой отправили меня учиться в тот же университет, где получал образование мой брат — чтобы было кому за мной приглядывать. Именно поэтому они так обрадовались, когда я познакомилась с Дэниэлом. Думаю, с появлением в моей жизни Дэниэла я стала для родителей меньшей обузой.

Какое-то время я чувствовала себя превосходно. Но потом вода снова чуть не захлестнула меня — когда спустя всего несколько месяцев после гибели мамы с папой я потеряла и своего первого ребенка. Никогда не забуду, как его уносили — в серебристом почкообразном лотке, накрытом куском бумажного полотенца. Как мусор. Словно он был ничто. Мне сказали, что я не захочу это видеть. Но я хотела, хотела. Заявила, что мне все равно, как он выглядит. Что он — мой. Что для меня он — само совершенство.

Но они покачали головами и влили мне в рот какую-то тошнотворно-сладкую жидкость, после чего я провалилась в забытье, лежа на бумажной подушке. Когда очнулась, вокруг было все то же самое: квадратные белые лампы, пикающие приборы, жесткая постель, ощущение пустоты в теле. Только теперь к моей руке была подсоединена какая-то трубка, и у меня больше не было сил горевать.

По возвращении домой из больницы я часами лежала в ванне за запертой дверью. Дэниэл перестал стучаться, а я постепенно ногтем отколупала всю шелушащуюся белую краску на подоконнике. Ее частички падали в ванну и плавали на поверхности воды, как снежные хлопья. В окно я видела Лондон, реку, устланную темным покрывалом ночи. От своего отражения в зеркале я отворачивалась. Вода остывала, и мне хотелось, чтобы она накрыла меня с головой.

Позже Дэниэл забрал из крематория его прах. Он спросил меня, как я хочу с ним поступить. Я не знала. Тогда я ничего не хотела делать. Я была сломлена, мною владела безысходность. Мне хотелось одного — заснуть вечным сном, в земле. Вместе с моим ребенком. Мне не нужен был прах. Я хотела гулять с ним в парке, катать его на качелях. Хотела чувствовать тепло его тела. Хотела лежать с ним, закрыв глаза.

Дэниэл клялся, что никогда меня не бросит. Я ему не верила. Тем более что с нами это происходило снова и снова. Зачем ему оставаться со мной, если это все, что я могу ему дать? Больницы, кошмары, кровотечения, страдания, мертвых младенцев. Он был прикован к этому, к моему бесполезному телу: раздутому, кровоточащему, обезображенному шрамами беременности и родов, но безжизненному, не способному к деторождению. Во мне укоренялось ощущение, что я уже мертва.

Какое-то время я жила как в тумане, а потом мы начинали «выходить в свет». Дэниэл считал, это должно помочь. Я так не думала. Знала, что Дэниэл рано или поздно бросит меня. Я же видела, каково ему со мной.

Пока я принимала седативные средства, было легче, главным образом потому, что я фактически ничего не чувствовала. Но порой это бесчувствие меня пугало. Мне не хотелось быть безразличной к своим утратам. Я хотела скорбеть по своим детям. Это все, что во мне оставалось от материнства.

И тогда я говорила мужу, что больше не буду принимать таблетки. И несколько дней прекрасно обходилась без лекарств. А потом это снова происходило. Мы шли в кафе, заказывали яичницу с кофе. Развлекались, примерно как Кэти с Чарли по выходным, убеждая себя, что мы чудесно проводим время. Но Дэниэл постоянно поглядывал то на меня, то на дверь, теребил ключи в кармане. Ждал. И его предчувствие сбывалось. Детская коляска, а в ней крошечный младенец — само совершенство; его сжатые в кулачки ручки подняты над головой, тельце укрывает одеяло пастельного цвета. И я с рыданиями сгибалась в три погибели, будто получила удар в солнечное сплетение. Проходившие мимо люди спрашивали, что со мной, нужно ли вызвать помощь.

Мое сознание почти не зафиксировало, что Чарли и Кэти расстались, что он нашел другую девушку — Майю. А потом вдруг та забеременела. Меня мутило от одного вида ее все больше округлявшегося живота. Казалось, весь мир издевается надо мной. Я стала избегать общения с ними. Когда родилась Руби, несколько раз я пыталась их навестить. К тому меня склонял и мой психотерапевт. Я понимала, что должна повидать племянницу. Даже подарки купила. Но меня хватало лишь на то, чтобы дойти до машины. Заставить себя поехать к ним я не могла. Не могла, и все, хоть убей. Я звонила им, и Чарли говорил, что они все понимают, ничего страшного. Но меня угнетало, что меня раздирают недобрые мысли. Этот случайный ребенок. Мой никчемный брат. Какая несправедливость! Те месяцы необщения до сих пор как камень преткновения между мной и Чарли. Я столько всего пропустила.

Восстанавливалась я очень долго. Долго избавлялась от своих поганых мыслей и чувств. Прошло много времени, прежде чем я решилась познакомиться с Руби, сомкнуть пальцы вокруг ее пухленькой ладошки. Взять прах, что сохранил Дэниэл, и развеять его в саду. Дэниэл помог мне посадить розы. По одному кусту в память о наших детях. Он столько всего сделал для меня, со стольким мирился! Только благодаря ему я все еще жива.

В мой последний визит к психотерапевту она сказала, что я проделала большую работу, что мы с Дэниэлом вместе постарались. Я ей поверила. Я больше не хотела ходить к ней на прием. Не хотела возвращаться.

Но теперь, когда я думаю о той вечеринке, у меня возникает то же ощущение тихого страха, опасения того, что темнота за окнами заглатывает нас. Мне до жути боязно снова чувствовать это.

Теперь я жалею, что накричала на Рейчел. Думая об этом, я даже толком не могу вспомнить, почему я так разозлилась. Из-за ноутбука? Или там было что-то еще, нечто такое, чего я прежде не видела? Я в том почти уверена. Но вспоминаются мне лишь обрывочные картины, фрагменты целого, которые сами по себе не имеют смысла. Приглушенный ритм басов, вибрирующим эхом отскакивающих от четырех белых стен. Смех, несущийся из сада. Шаги на лестнице, размеренные, как стук сердца. Поворот дверной ручки. Тихое жужжание влагопоглотителя, постепенно перераставшее в громкий гуд.





Срок: 38 недель




Хелен




После вечеринки я невольно отмечаю, что меня не покидает стремление постоянно что-то мыть, отчищать в доме. В принципе, как я читала, это естественная потребность. Инстинктивная. Первый признак того, что организм готовится к родам.

Я выскоблила все поверхности, вымыла с хлоркой все полы в доме. Отдраила все плинтусы, некоторые даже по два раза, хотя при наклонах мне приходилось животом прижиматься к ногам. Дэниэл предложил на несколько недель, до рождения ребенка, приостановить ремонтные работы, и я согласилась. Он прав: нам нужно, чтобы какое-то время мы просто побыли дома вдвоем. В тишине и покое.

И в чистоте. Так бы вдыхала и вдыхала радующие лимонными нотками ароматы моющих средств, так бы погружала и погружала руки в обжигающее блаженство горячей мыльной воды. Мой трудовой голод неутолим. Уборка даже снится мне по ночам, а утром, едва только проснувшись, я резко сажусь в постели, скидываю ноги с кровати, надеваю штаны от тренировочного костюма для беременных, чтобы сразу приступать к делу.

— Хелен, выходные же, — жалуется Дэниэл. — Давай немного отдохнем?

Но меня не остановить. Я намываю окна, до блеска натираю их газетами. Полирую перила лестницы; смахиваю пыль с потолка. Стираю детскую одежду, ворох за ворохом. Потом высушиваю ее, потом глажу перед телевизором. Раскладываю по размерам маленькими стопками ползунки с распашонками, убираю их в комод. Новорожденные дети такие маленькие. Как же их пеленать? Как брать таких крох на руки? Это так непривычно. До сих пор не верится, что скоро у меня будет свой малыш и я буду надевать на него эту одежду.

Мысли о Рейчел я гоню от себя, стараюсь сосредоточиться на нас, на нашем ребенке. Мне всегда казалось, что я обрадуюсь, если она просто исчезнет из нашей жизни. Но стоит задуматься о том вечере, когда она ушла, — о вечере, который я помню смутно, как меня охватывает тошнотворное чувство. Мыслями я снова и снова возвращаюсь к ней, к комнате, что она занимала, к нашей последней встрече.

Чем отчаяннее я пытаюсь вспомнить окончание вечеринки, тем расплывчатее картина. Может, все-таки я выпила какой-то алкоголь, случайно, как предположил Дэниэл? Девять месяцев я в рот не брала спиртного, так что мне и капли хватило бы, чтобы опьянеть. Но достаточно ли этой капли для того, чтобы забыть, как я легла спать?

Последние дни частенько ноги сами несут меня в ту свободную комнату. Я сажусь на голый диван, гляжу вокруг себя, словно надеюсь найти ответы. Бывает, нахожусь там подолгу, рассматривая карнизы на потолке, жалюзи, полки на дальней стене, детские вещи, сложенные в углу. Все, что могло бы всколыхнуть мою память. Воздух в комнате холодный, неподвижный, вязкий. Рейчел ушла. Я добилась того, чего хотела.

Но если теперь все хорошо, как утверждает Дэниэл, почему же на душе у меня кошки скребут?

На днях вечером меня в той комнате застал Дэниэл. Не знаю, сколько я просидела на диване. Стемнело, но свет не горел. Я и не замечала, что сижу в темноте. Он спросил, что я здесь делаю, а я не нашлась что ответить.

Возможно, мое стремление постоянно что-то мыть и скоблить — это так называемая смещенная активность. Но мне это помогает лучше, чем многое другое. Тихое шипение утюга, облака пара, рассеивающиеся перед моими глазами, разглаживание складок — все это действует гипнотически.[15]

Дэниэл говорит, что он отправится на пробежку. Бег, похоже, теперь его новое увлечение, как мое — уборка.

— Не хочешь посмотреть этот сериал?

Я пытаюсь уговорить мужа смотреть со мной сериал «Истории из роддома»[16]. Считаю, что ему это будет полезно. Каждый раз, когда там на свет появляется малыш, по моему лицу текут слезы. Правда, Дэниэлу эта передача доставляет куда меньше удовольствия, чем мне.

— Ты смотри. А я, по-моему, эту серию уже видел.

— Не видел. Это новая серия…


— Я недолго.

Дэниэл все еще где-то бегает, когда раздается стук в дверь. Я вертикально ставлю утюг на гладильную доску, вытираю руки о джинсы. Окна от пара запотели, в уголках рам скапливаются капельки конденсата.

За стеклом на двери вырисовываются два неясных силуэта.

И лишь открыв дверь, я вижу полицейские жетоны. Первым голос подает мужчина — рыжий долговязый молодой человек в куртке с чуть коротковатыми рукавами.

— Добрый вечер. Я — сержант Митр, а это констебль Роббин.

Констебль Роббин кивает, переводя взгляд с моего лица на живот и обратно. На вид она плотная, мускулистая, с толстыми руками и ногами. Кожа у нее цвета кофе, брови выщипаны в две изящные дуги.

— Мы из Гринвичского департамента уголовной полиции. Разыскиваем Рейчел Вэллс. Она ведь, кажется, здесь проживала?





Кэти




Пока следишь за ходом судебного процесса, до мелочей изучишь все здание суда. Обшарпанные подоконники, исцарапанные пластиковые стулья зеленого цвета. Кнопки лифтов, грязные зеркала в уборных. Наизусть помнишь каждую деталь граффити на внутренней стороне дверей туалетных кабинок.

Часы растягиваются в дни. Смотришь в окна, наблюдая, как ползут по дороге машины. Пьешь горячие напитки из автоматов, что стоят в вестибюле; с закрытыми глазами можешь набрать комбинацию кнопок, чтобы купить нечто похожее на кофе. Тебе постоянно звонят из редакции с одним неизменным вопросом: когда? Начинаешь бояться этих звонков, приберегаешь для начальства любые крохи информации, выдавая их за важные сведения. Чей адвокат в хорошем настроении, чей — подавлен. Возникли ли у присяжных вопросы и что это может означать? Проголосовали ли они? Каков состав присяжных — сколько среди них молодых и старых, мужчин и женщин, белых и чернокожих? Что это может сулить? Мы, репортеры, преподносим эти мелочи как глубокие умозаключения, пытаемся создать впечатление, что мы не зря здесь сидим, хотя сдаем лишь статейки общего характера. На самом деле никто ничего не знает. Вообще ничего.

В конечном итоге на вынесение вердикта уходит больше недели. Парней этих признали виновными. На галерее для публики их родные и близкие, в футболках с принтами, ахают в ужасе. Подружка одного из подсудимых опускает голову в ладони. Миленькая сестренка другого разражается криками «Нет! Нет!». Судья делает предупреждение. На лицах парней застыло потрясение. Один роняет голову на колени, второй, всплеснув руками, смотрит на своего адвоката, словно требуя ответа. Адвокаты одной команды вертятся на стульях, с улыбкой пожимая руки своим помощникам, кивая клиентке. Адвокаты второй стороны тяжело вздыхают, надевают очки, приосаниваются, готовясь к вопросам об апелляции и судебной волоките, что может растянуться на годы.

Репортеры по обе стороны от меня, вставшие со своих мест перед оглашением вердикта, возятся с телефонами. Каждый стремится первым сообщить об исходе разбирательства в свой отдел новостей. В конце зала старший инспектор Картер возводит глаза к потолку и, смежив веки, протяжно выдыхает. За перегородкой рыдает пострадавшая, согнувшись в три погибели.

Начальник полиции шеф-констебль Бэннон уже ждет на улице с заранее заготовленной речью. Стоит перед телекамерами во всем великолепии своей безупречно отглаженной формы. Виски подстрижены, под мышкой — полицейский головной убор. Во всем его облике — налет театральности. Обвинительный вердикт по резонансному делу об изнасиловании — особенно если учесть возмущение общественности по поводу того, что расследование подобных преступлений обычно не доводилось до суда, — это большая и столь необходимая победа для полицейского управления и уголовного суда. Совершенно очевидно, что высшие чины намерены на всю катушку пропиарить себя в прессе.

— Мне хотелось бы воздать должное мужеству пострадавшей, — вещает шеф-констебль Бэннон в протянутые к нему микрофоны. — Молодая женщина проявила поразительную стойкость и несгибаемость в очень сложных обстоятельствах. Я искренне надеюсь, что вердикт о виновности подведет черту под ее мучительными испытаниями и она сумеет заново отстроить свою жизнь, надломленную этими событиями.

У меня уже имеется текст его официального заявления для печати — пресс-релиз с заголовком «В СЛУЧАЕ ОБВИНИТЕЛЬНОГО ПРИГОВОРА». Слушать эту речь в живом исполнении нет необходимости. Я отделяюсь от толпы журналистов, сажусь в свой автомобиль, вбиваю в навигатор индекс гостиницы, где я договорилась встретиться со старшим инспектором Картером и Эмили, той самой девушкой, что стала жертвой преступления, расследование которого вылилось в самый скандальный судебный процесс года.

Эмили для поддержки привела свою сестру. Они сидят вместе на диване в заказанном мною номере отеля с видом на парк Паркерс-Пис. Между нами на столике — напитки и пирожные, которые я торопливо выставила в качестве угощения. К ним никто не притрагивается.

Во время интервью старший инспектор Картер сидит поодаль со стаканом кофе в руках, который он принес с собой. Он бросает на меня суровые взгляды, пока я вожусь с диктофоном, наливаю в бокалы воду. Как оказалось, зря он волновался. Эмили спокойна и отважна. На фотографа она не обращает внимания, и он принимается за работу. Открыто глядя мне в лицо, она с полнейшим самообладанием отвечает на все мои вопросы. Я отмечаю, что спину она держит прямо, бесстрашно встречает мой взгляд. И впервые понимаю, сколь могучая сила — справедливое правосудие, как радикально оно преображает человека, которому поверили.

К тому времени, когда интервью окончено, на улице уже смеркается, идет мелкий дождь. Мокрая брусчатка блестит в темноте. Вдалеке сверкают фары автомобилей. Инспектор Картер держит зонт над Эмили и ее сестрой, пока я ловлю такси и наличкой расплачиваюсь с водителем.

— Спасибо, — благодарю я ее. Она кивает. — Не забудьте прислать мне статью на утверждение, как обещали.

— Не забуду.

И тогда, впервые за время нашего знакомства, она улыбается.

— И вам спасибо.

Я провожаю взглядом растворяющиеся в темноте огни задних фар. В лужах на тротуаре отражается свет автомобилей. Поднимается ветер. Я натягиваю шарф на подбородок, поворачиваюсь влево. Инспектор Картер все еще здесь, с зонтом в руке смотрит вслед такси.

— Думаю, я вас должна за это поблагодарить, — обращаюсь к нему я. Мне приходится повысить голос, чтобы перекричать шум дождя.

— Не стоит, — бормочет он. — Это исключительно ее решение.

Я улыбаюсь. Не верю ему.

— Все равно спасибо.

Смущенный, он отводит глаза. Потом вручает мне зонт:

— Держите. А то промокнете.

Пальцы у него теплые. Несколько секунд он смотрит на меня с непроницаемым выражением на лице. Потом сует руки в карманы, поворачивается и исчезает в темноте.

Едва Картер скрывается из виду, я бегом возвращаюсь в номер отеля, захлопываю за собой дверь. Вытаскиваю лэптоп, быстро пишу сообщение в редакцию, что интервью я взяла, но им придется подождать, пока я обработаю материал. Своих коллег я заранее не предупредила, что договорилась о встрече с пострадавшей, — чтобы они зря не обольщались. Тотчас же следует звонок, но я игнорирую свой вибрирующий телефон. Пусть ждут, пока я напишу статью. Включаю аудиозапись. Работаю быстро, чувствую, что получается хорошо. Шум дождя за окном помогает сосредоточиться. Материала много, с облегчением думаю я. Более чем достаточно.

Когда телефон начинает вибрировать в третий раз, я ставлю аудиозапись на паузу, снимаю наушник и хватаю аппарат.

— Хью, я работаю, — раздраженно говорю в трубку.

— Кэти? Это Салли.