Горюч камень Алатырь

В кабинет вошла Дунька.

– Никита Владимирыч, пошто обедать не стали? У Прохоровны нашей вечером именины правятся, так дозвольте ей с ужином-то не возиться… Никита Владимирыч! Нешто вести худые пришли?!

– Всё замечательно, Дунька, – сказал он, не оборачиваясь. – Где мой «ерофеич»?

– Никита Владимирыч! – горестно всплеснула руками экономка. – Обещались ведь!

– Оставь меня хотя бы нынче в покое. Принеси всё, что нужно, – и марш к Прохоровне на именины!

Он не обернулся, не повысил голоса. Но через пять минут на столе уже стоял знакомый полуштоф, стакан и тарелка с солёными рыжиками. Дунька же исчезла, как её любимый домовой: тихо и мгновенно.

Поздним вечером Александрин сидела в своей комнате, привычно ожидая, когда Парашка просунет в дверь голову и весело позовёт: «Пожалуйте, Александра Михайловна, к барину книжку читать!» Но время шло, а горничная всё не показывалась. Александрин была уже всерьёз озадачена, когда вдруг вспомнила, что ещё днём Парашка отпросилась у неё на весь вечер «на именины к Прохоровне».

«Так, вероятно, Никита Владимирович давно ждёт меня! Боже, как я забывчива стала… Надо скорей идти, уже непозволительно поздно!» – Александрин торопливо просунула ноги в комнатные туфли, накинула платок и пошла к дверям.

Войдя в гостиную, она растерянно остановилась на пороге: в комнате никого не было. Не горели даже свечи, и гаснущие в печке угли мрачно, красно поблёскивали сквозь вырезную дверцу. Стенные часы между печью и книжным шкафом показывали одиннадцать. Из девичьей доносился приглушённый смех, песни, балалаечный наигрыш. Александрин недоумённо пожала плечами и готова была уже уйти к себе – но внимание её привлёк слабый свет из-под двери кабинета. Поколебавшись, она подошла, слегка постучала:

– Никита Владимирович! Вы позволите?

Ответа не последовало. Александрин постучала снова.

– Ну кого там несёт? – мрачно вопросили из-за двери. – Дунька, ты? Входи…

Решившись, Александрин потянула на себя дверь.

В кабинете хозяина дома ей пришлось побывать лишь осенью, в день её приезда в Болотеево. Эта комната ещё тогда напомнила Александрин кабинет княгини Веры: строгостью, почти бедностью обстановки, забитыми доверху книжными полками и литографическим портретом Пушкина на стене. Только стол здесь был простым, струганым из досок, а у Веры Тоневицкой стоял роскошный, ореховый, с витыми ножками, крытый зелёным сукном – наследство от покойного супруга. «Mon deaux, что за чушь у меня в голове?» – одёрнула она сама себя.

– Простите меня, Никита Владимирович. Я, конечно, не должна беспокоить вас в такой поздний час… Но я подумала, что вы ждёте меня… а Параша на именинах, и…

– Дьявол… Это вы меня простите, дитя моё. Я совершенно о вас забыл. Входите, однако… садитесь.

На столе горела всего одна свеча – вернее, не свеча, а огарок, совершенно оплывший и отчаянно мигающий. О том, где находится Закатов, Александрин могла лишь угадывать по застывшей у ножек старого кресла тени.

– Я забыл о нашей… вечерней традиции, – зачем-то повторил он. – К сожалению, нынче уж поздно. Придётся, вероятно, завтра. Тем более, что новые книги при… пришли.

Что-то в его голосе показалось Александрин странным. «Может быть, он уснул в кресле… А я разбудила?..»

– Надеюсь, плохих новостей для вас не было?

Она спросила из вежливости и вовсе не ждала ответа. Но бесформенная тень на полу вдруг решительно зашевелилась. Закатов поднялся на ноги. Тяжело покачнувшись, шагнул к столу. Не глядя на Александрин, снял пальцами нагар со свечи. Язычок огня заметался, выровнялся, залил жёлтым светом стол – и Александрин увидела опустевшую бутылку и опрокинутый стакан.

«Боже мой!» – похолодела она. Скрывая панику, поспешно отступила к дверям.

– С вашего позволения, Никита Владимирович, я пойду спать.

– Вы испугались? – медленно спросил он, возвращаясь в своё кресло. – Не бойтесь… я не такая всё же скотина, чтобы вас оскорбить. А новости да, недурные. Ваша сводная сестра вышла замуж.

– Аннет?! – Александрин сразу же забыла о своём испуге. – Как славно! Я уверена, что она сделала блестящую партию! Кто же этот счастливец? О, не говорите, я знаю: это князь Гагарин! Тот, у которого дом возле Пречистенки! Хотя… может быть, и Млечин, он за ней ухаживал три года, каждый сезон в Москве! Да, Аннет прочили ещё и за графа Гронского, но там нужно было креститься в католичество, а она… Так за кого же княгиня её выдала, наконец?!

– За некоего Андрея Сметова.

Это имя ничего не говорило Александрин.

– Я, верно, с ним не знакома. Странно… Откуда он взялся?

– Пензенский дворянин, кажется. Впрочем, это уже не имеет значения, поскольку дворянства господин Сметов лишён.

– Ка-а-ак?..

– Политический осуждённый, Александрин. Вот так-то. И Анна Тоневицкая… теперь уж Сметова… уже катит за ним в Тобольск.

Взявшись пальцами за виски, Александрин опустилась на диван.

– Но… но это немыслимо! Невозможно! Вы разыгрываете меня, да? Княгиня никогда бы не допустила такого… Никита Владимирович?!.

Из тёмного кресла донеслись странные звуки: Закатов смеялся. И этот смех напугал Александрин куда более, чем пустой полуштоф на столе.

– Вот-вот, дитя моё… Именно это и говорили Вере все доброжелательные соседи… Как могла да как позволила… Уж вы-то лучше всех должны знать, что делают юные девицы, ежели им чего-то не позволить!

– Но ведь именно мой случай, – горестно прошептала Александрин. – Именно мой случай должен был научить княгиню, что нужно как можно строже… решительнее…

– Александри-ин! Ну подумайте вы сами, что бы случилось, запри она вас тогда в четырёх стенах! Да вы бы попросту удавились на собственных чулках!


Она вздрогнула, ясно поняв, что именно так бы и поступила.

– Ну вот… сами же видите. Так что, право, не знаю, хороши ли вести… Вера совсем извелась. С детьми, Александрин, всегда так, учитесь… Постоянно трясёшься, что что-то делаешь не так, – да ещё благожелатели масла подливают! И мужчину-то этим можно с ума свести, а что делать женщине? Без защиты, без покровителя… Всю жизнь – одна, всю жизнь – сама… Вокруг одни трусы, одни только проклятые трусы! Чёрт, сколько можно ей мучиться? И когда, проклятье, всё это кончится, и чем?! Как он мог, этот мер-рзавец, связать её своим выводком и отрезать ей жизнь под корень?! И ведь даже не вынешь из могилы и на дуэль не вызовешь, сукина сына…

– Вы… о покойном князе Тоневицком? – робко спросила Александрин. В кресле воцарилась тишина: Закатов явно вспомнил о том, что находится в кабинете не один.

– Господи, Александрин… вы ещё здесь?! Ступайте спать. И мне давно пора… Впрочем, нет. Надобно закончить письмо.

– Вы пишете княгине? – Александрин, озарённая внезапной догадкой, смотрела на него расширенными глазами. – Вы… Никита Владимирович, вы… вы любите её?!

В кабинете воцарилось молчание. Присмотревшись, Александрин увидела на краю стола прижатое бутылкой письмо. Она могла бы поклясться, что узнаёт этот косой изящный почерк. Ещё один лист, изуродованный до середины корявыми, наползающими друг на дружку строками, лежал на подоконнике, угрожающе покачиваясь от сквозняка.

– Ступайте спать, девочка, – наконец, хрипло раздалось из кресла.

Но Александрин и не подумала послушаться.

– Вы ведь знакомы с княгиней с детских лет! Вы – лучший друг её брата! У вас есть имя! Титул! Отчего же вы?.. Как же такое возможно?! Ведь вы… вы… Никита Владимирович! Вы – самый лучший человек из всех, кто встречался мне!

– Ну-у, дитя моё… Не так уж много вам встречалось людей.

– Достаточно, чтобы судить о них! – Александрин сама не могла понять, отчего так внезапно осмелела. Она, всегда до смерти боявшаяся пьяных мужчин!

– Вы не побоялись спасти меня, когда я была уже на пороге, на грани! Не побоялись вмешаться, отогнать от меня… Что сталось бы со мною без вас? Где бы я сейчас была? Вы очень смелый человек, я знаю это! И очень добрый! Зачем же вы не… – Александрин вдруг ахнула, умолкнув на полуслове и прижав ладони к щекам. Закатов из кресла озадаченно разглядывал её.

– Позвольте, я сама догадаюсь… Иверзневы не выдали её за вас – не так ли? У вас не было достойного состояния? Вам с ней запретили видеться? Веру Николаевну услали в дальнюю деревню? Её братья послали вам вызов?! Да?!

– Бо-о-оже мой, – с тоской протянул Закатов. – Чтобы ещё хоть раз… Этого Марлинского… читать юной особе… Спалю в печи к чёртовой матери: а то скоро ведь и Маняша вырастет! Права Дунька…

– Так вот отчего княгиня так несчастна… – пробормотала Александрин, судорожно кутаясь в платок. Закатов молчал. Она долго ждала – но из кресла более не доносилось ни слова. Затем раздалось невнятное ворчание, которое, прежде чем молодая женщина успела испугаться, перешло в ровный, раскатистый храп.

Некоторое время Александрин сидела неподвижно, уставившись на прыгающее пламя огарка. Затем сбросила с ног комнатные туфли и босиком, на цыпочках подошла к письменному столу. Бросила осторожный взгляд на кресло. Закатов храпел.

Она склонилась над строчками Веры Тоневицкой. И – сразу же забыла о том, что читает чужое, не предназначенное для её глаз письмо, что адресат спит пьяным сном в двух шагах и в любой момент может проснуться, что её положение в этом доме вовсе не таково, чтобы… Ни о чём этом Александрин не думала. Просто торопливо пробегала взглядом одну за другой строки, которые плыли и дрожали у неё в глазах, сглатывала горький ком, стоящий в горле, зябко стягивала на груди платок – и читала далее. Закончив, она пробежала глазами начатое письмо Закатова к Вере. Наклонившись, достала из-под стола три скомканных листа; расправив, прочла и их тоже. А потом героический огарок изнемог в своём подсвечнике и, бессильно вспыхнув напоследок, угас. В кабинете воцарилась темнота. Александрин поспешно смахнула под стол смятые листы, подхватила с пола туфли и на ощупь, не оглядываясь, вышла из кабинета.



Наутро Закатов проснулся поздно, с больной головой и ломотой во всём теле. Во рту было сухо и горько. Следы ночного бесчинства – пустой полуштоф и валяющийся на боку стакан – были оставлены мстительной Дунькой нетронутыми. Верино письмо тоже лежало на прежнем месте. Морщась от бьющего в окно солнечного света, Закатов взял голубой листок в руки.

«Что за дьявол, в чём это оно всё?.. – он недоумённо воззрился на расплывчатые пятна на бумаге. – Ревел я над ним, что ли, ночью спьяну? Вздор, быть того не может… Пролил, верно, что-то… С-свинья безнадёжная! Каждый раз одно и то же! Стоит напиться – сейчас же начинаешь строчить Вере покаянные письма! Самому не противно, Закатов?! Только ей сейчас и дела до твоих пьяных бредней! Самое то, что нужно! Мерзость какая, господи, когда это только кончится?!»

Колоссальным трудом заставив себя наклониться, Никита вытащил из-под стола скомканные листы, подхватил ещё одно – со столешницы, шагнул было к печке, но, вспомнив, что она ещё не топлена, молча, с отвращением изодрал исписанную бумагу на мелкие части. После сей каторжной работы требовался серьёзный отдых – и Закатов рухнул в кресло. Перед глазами плавали жёлтые и зелёные пятна. Желудок, как видно, всерьёз решил извергнуться из закатовской утробы вместе со всем содержимым – и неистово бушевал в поисках выхода. Из последних сил Никита заставлял мятежный орган оставаться на прежнем месте. «Да где ж Дунька-то?! Чёртова кукла, издевается ещё…»

Дунька, наконец, явилась со спасительной бутылью рассола и непроницаемым выражением на лице. Рассол был немедленно употреблён во здравие и успешно подавил желудочный бунт: через несколько минут Закатов с глубоким вздохом повалился на диван.

– Ну вот… Чёр-р-рт… Хоть жить можно стало. Дунька, ну что ты в дверях воздвиглась?! Н-немезида на мою голову… Поди вон.

Дунька, словно не слыша, молча принялась наводить порядок на письменном столе. Составила на поднос стакан, бутылку, пустую тарелку из-под рыжиков, в которой одиноко торчал смородиновый лист. Опустившись на колени, принялась подметать под столом.

– Дунька, клянусь тебе, это в последний раз, – пообещал Закатов, отворачиваясь. – Право, мне очень стыдно…

– И не врите! И не стыдно! И совести в вас ни на грош! – злобно пыхтела Дунька из-под стола. – Ведь сколько раз уж божились… О Маняше-то подумать и в голову не взошло!

– Дунька, но она же не видит… ещё не понимает…

– Скоро и увидит, и поймёт! Погодите, недолго осталось! – рассвирепела Дунька, резко выпрямляясь и стукаясь головой о край столешницы. – Тьфу, нечистая… Вот скажите, сударь мой, на что вам книжки дадены, коли ума всё равно нету?!

На этот вопрос у Закатова ответа не нашлось.

– Дунька, слово чести, не буду больше. Да и «ерофеич» кончился, кажется…

– Кончился-кончился! – уверила экономка. – И за новым спосылать не дам, хоть зарежьте! Я вас всё едино не боюсь, я не ваша, а Настасьи Дмитревны покойной приданое, и…

– Ду-унька, не ори-и… голова болит… Ты же два года как вольная!

– Тем более! Вот доведёте – выдамся замуж в самую Сибирь, чтоб вас не слыхать и не видать – и возитесь тут с дитятей как сами знаете! Да что вам за вести такие пришли, что винищем наливаться пришлось? Все ль живы-то, спаси Бог?

– Не беспокойся, – Закатов вдруг нахмурился, что-то вспоминая. – Как там Александра Михайловна? Она, кажется, заглядывала сюда?

– Почудилось вам! – отмахнулась Дунька. – Я к себе-то уже заполночь воротилась, заглянула и к ним, и к Маняше. Маняша-то спала, а барыня в постеле сидели да что-то писали, да быстро так! Ступай, говорит, Авдотья, я скоро лягу. Я и ушла… Да и вы переберитесь в спальню да по-людски выспитесь, чтоб голова-то не трещала. Идите-идите, я уж и натопила там. Рассолу ещё принесу!

Закатов счёл за лучшее не возражать. Кое-как сполз с кресла и, стараясь не встречаться с Дунькой глазами, ретировался в спальню.



В этот же час в комнату Александрин вошла горничная с подносом: