Горюч камень Алатырь

– Что?.. – опешил Андрей. – Аннет, к чему это? Вы же… Что это за игра такая, княжна?! Не место этому сейчас! И мы не на рауте! Я…

– Вы и впрямь болван, Сметов, – со вздохом сказала Аннет, поворачивая к нему усталое, улыбающееся лицо, и от взгляда чёрных, мокрых глаз у Сметова остановилось дыхание. – Болван – хоть и великий человек, надо отдать вам должное. Впрочем, что с вас взять? В сердце – железка, в голове – дело и борьба… Ума не приложу, что я только в вас нашла. Но не беспокойтесь, я не стану вас душить своей страстью. Можете с чистой совестью забыть этот разговор.

Сметов молча покачал головой. И, вздрогнув, резко обернулся на звук поворачиваемого в замке ключа:

– Что за дьявол?! Полчаса ещё не прошли!

– Уж куда как больше прошло, барин. – проворчал пожилой жандарм, отпирая дверь. – Барышню просто жалко было… вон, зарёванные какие стоят. Извините, барышня, свиданье окончено. Прощайтесь.

Сметов, не поднимая взгляда, протянул Аннет руку. Она, взяв в ладони его горячие, жёсткие пальцы, чуть слышно приказала:

– Забудьте обо всём.

– Ну уж нетушки, – мрачно, почти с угрозой заявил он. Отвернулся к стене. И стоял так, не оборачиваясь, до тех пор, пока Аннет в сопровождении жандарма не вышла за тяжёлую дверь.





* * *


День за днём Николаевский завод засыпало снегом. Свинцовые, провисшие тучи обложили небо и без конца крошились мелкой белой крупой. К вечеру крупа превращалась в огромные хлопья, и снег валил клоками, а по улицам с разбойничьим свистом гуляла метель. За неделю сугробы поднялись выше окон, и половину дня каторжанам приходилось тратить на то, чтобы очистить тропинки до винниц, дровяных сараев и острогов. Невозможно было выйти на крыльцо: в лицо тут же швыряло пригоршни ледяного крошева. Снег слепил глаза, пронизывающий ветер сбивал с ног, холод мгновенно взбирался под одежду тысячей колючих коготков. Но заводчанам было не привыкать, и винницы привычно пыхтели кислым бражным духом, а трубы выбрасывали в небо облака чёрного дыма. «По-другому не зимуем!» – невесело шутили каторжане, предъявляя в лазарете обмороженные пальцы, уши и носы, – и Меланья, ворча, привычно растирала страдальцев гусиным жиром.

Наступили Святки. В домах заводских служащих уже стояли ёлки. Ещё никогда на заводе не было такого святочного веселья, как в эти снежные дни. Барышни чуть не каждый вечер собирались то у одной, то у другой, терзали разбитые клавикорды у Стевецких, играли на гитаре у поповен, пели и декламировали стихи в доме казначея Конотоплева и танцевали у Тимаевых. Вовсю шли гадания на женихов, бросались карты, тащились угли из печи и лился воск в миски с ледяной водой. И все эти шумные, голосистые забавы были пронизаны трепещущей ниточкой ожидания в гости мужчин.

С появлением поляков в заводском обществе число свободных кавалеров выросло ровно вчетверо – а такого не бывало на Николаевском заводе с тех незабвенных пор, когда у Конотоплева гостили двое старших сыновей-улан вместе с приятелями. Не было недели, чтобы «несчастных бойцов за отчизну» не пригласили на вечер с танцами, на чаепитие или на доморощенный концерт. Галантные, умеющие себя вести, окутанные романтическим флером изгнания, поляки имели в дамском обществе бешеный успех. Они флиртовали с барышнями, танцевали, говорили изысканные комплименты – но на более откровенные ухаживания благоразумно не шли. И только Стрежинский, казалось, всерьёз увлёкся мадемуазель Тимаевой. На вечерах он не отходил от Наташи ни на шаг, подолгу о чём-то разговаривал с ней, приглашал на все танцы – и звонкий Наташин смех то и дело заставлял всех в комнате оборачиваться на красивую пару, кружащуюся в вальсе. Новость о том, что знаменитый польский мятежник без ума влюбился в Тимаеву, затмила все заводские сплетни. Наташина неожиданная смелость взахлёб обсуждалась в девичьем кружке. Событию придавало пикантной остроты и то, что Михаил Иверзнев, давно записанный заводскими дамами в женихи Натали, казалось, в упор не замечает вероломства своей невесты. Иверзнев по-прежнему бывал на всех вечерах вместе с нею и не утруждал себя ухаживаниями ни за одной другой барышней – что, по мнению Надин Стевецкой, было тяжелейшим преступлением.

– Это просто ни в какие ворота, mesdames! – цедила она сквозь зубы, сидя в гостях у поповен Богоявленских и нервно отламывая кусок за куском от орехового печенья. – Ей-богу, не хочется казаться сплетницей… но ведь всё происходит у людей на глазах, без всякого стыда! Давеча у нас на вечере – помните? Этот Стрежинский попросту не отходил от Натали! Никому не давал её пригласить! Мазурку – с ней, котильон – с ней, все вальсы – с ней, с ней, с ней! А она, похоже, потеряла и совесть, и ум! Кокетничает, по-польски с ним разговаривает, – и откуда умеет только?! Хохочет на всю залу, как… как совестно сказать, кто! Ну как же, право, это возможно – так распущенно себя вести! И это наша Натали! Наш синий чулочек! Которая и танцевать-то толком в институте не умела, все фигуры вечно путала! И почему господин Тимаев этому покровительствует – ума не приложу! Право, до слёз жаль Михаила Николаевича… Терпеть такое прямо у себя на глазах! Какой же он после этого жених ей?!

– Да, это в самом деле нехорошо, – рассудительно отозвалась толстенькая Поленька Богоявленская. – Ежели господину Иверзневу дана отставка, то надо же об этом объявить!

– Какая отставка, ma cherie?! – закатила глаза Надин. – Кто в здравом уме откажет господину Иверзневу ради каторжанина?! Даже если этот Стрежинский попросит её руки – неужто господин Тимаев отдаст?

– Разумеется, нет…

– Об этом я вам и толкую! Но Натали-то хороша! Держать около себя сразу двоих, вертеть ими вовсю, сталкивать между собой – да-да, скоро ведь и до дуэли дойдёт, вы бы видели, как Иверзнев и Стрежинский друг на друга смотрят! И для чего это всё?.. Просто для забавы? А мы-то думали – дурочка, сухарь, ничего, кроме глупых книг, не интересно… Очень даже всё ей интересно, оказывается! И как это одним – всё, а другим – ничего? И о чём только они болтают всё время?! Полин, вы ведь, кажется, пытались это выяснить?

– Пыталась, но не вышло ничего, – огорчённо созналась Поленька Богоявленская. – Битый час рядом с ними поправляла плерезы, и… Они ведь не только по-людски, а даже и по-французски меж собой не говорили! Всё по-польски только! Кажется, что стихи Стрежинский ей читал…

– Стихи! Как же! – хваталась за виски от такой наивности опытная Надин. – Да только слепой не видит, что у них уже всё сговорено! Он её ещё похитит, честное слово! И увезёт в свою Польшу! А там бесчестным образом бросит, потому что не принимать же Натали католичество! Это убьёт её отца и Михаила Николаевича! Вот чего добьётся эта особа! Бож-же мой, а маменька-то её ещё у себя принимала!

Прочие барышни, видя возмущённую мину Надин, наперебой торопились негодовать вместе с ней, но в глубине души таяли от отчаянной романтичности ситуации. И всем до одной было страшно интересно: кого из кавалеров выберет в конце концов Натали? Как это воспримет господин Тимаев? И случится ли, наконец, дуэль?!

В один из святочных вечеров Наташа Тимаева собрала подруг у себя. Были приглашены и молодые люди. Уже было подано угощение, запыхтел круглый медный самовар, уже барышни, потеряв терпение, не сводили глаз с дверей – но кавалеры всё не появлялись. Надин, переступив через собственную гордость, даже решилась спросить о них у Наташи. Но та только пожала плечами, глядя в окно, на падающий снег. Заглянув в её бледное, странно напряжённое лицо, Надин даже заволновалась:

– Что с вами, Натали? Вы так бледны нынче… Может быть, морс не очень свеж оказался?

– Что?.. Ах, нет, право же, морс удивительный! Я целых два стакана выпила… – Наташа, наконец, повернулась к подруге и вымученно улыбнулась. – Не беспокойтесь, Надин, наши кавалеры должны быть с минуты на минуту. Я обещала Михаилу Николаевичу книги, которые ему очень нужны, так что он-то наверное будет… Да вот, я думаю, и они!

Наташа была права: именно в это время поляки, Иверзнев и Лазарев раскланивались в сенях с господином Тимаевым.

– Ну, наконец-то, господа! Впору посылать за вами было! Проходите поскорей, без вас барышням скучно! Наташа для вас, Михаил Николаевич, гору книжек приготовила, так что благоволите забрать! И сама целую ночь свечу жгла, листала что-то… Право же, хоть вовсе запрещай ей это чтение! Глаза испортит – и только…

– А вы-то разве не останетесь, Владимир Ксаверьевич? – удивился Иверзнев, передавая свою шинель горничной, – На что это похоже: гости – в дом, а хозяин – из дому?

– Виноват, никак не могу: дела, дела! – мелко, словно горох рассыпал, засмеялся Тимаев. – Через часок вернусь. Надеюсь, не опасно с вами барышень оставлять? Хи-хи-хи… Впрочем, там с дочерьми Аделаида Григорьевна пришла, так под её надзором, смею надеяться, всё прилично будет…

– На ночь глядя – у вас дела? – в упор спросил Лазарев.

– Что поделать, должность такова! Обязательства! Да я скоро уж и вернусь… в штос ещё сыграем с вами, господа! – Тимаев боком протиснулся мимо Лазарева, избегая его пристального взгляда. – Честь имею кланяться, развлекайтесь, барышни счастливы будут! Агаша, закрой за мною дверь…

– Удивительная скотина! – проворчал Лазарев. – Дела у него, помилуйте! Весь завод знает, куда он по сугробам среди ночи несётся… Вон, смотри-смотри, Мишка! Поскакал, ж-жеребец…

– Вася, помолчи, – тихо сказал Иверзнев, поправляя перед тусклым зеркалом волосы. – Он не трогает вас с Малашей – и слава богу!

– Попробовал бы! – ощетинился Лазарев. – Малаша – вольная, и я – не каторжанин!

– Может, вам с ней лучше уехать? – озабоченно подумал вслух Иверзнев. – Право слово, чем далее от этого господина – тем лучше!

– Весной у Малаши кончается срок поселения, – задумчиво сказал инженер. – И она должна родить. Тогда – возможно… если, разумеется, моя благоверная за нами не потянется. Брр-р…

– Панове, нас ждут! – вполголоса окликнул их Стрежинский. Глубоко вздохнул, как перед прыжком в воду – и первым шагнул в освещённую комнату, откуда сразу же донёсся восхищённый писк собравшихся барышень.


Вечер прошёл как обычно: шумно, весело, немного бестолково. За разбитыми клавикордами сменяли друг друга Наташа Тимаева и Надин Стевецкая. Надин почти не умела играть, но даже её аккомпанемента хватало на то, чтобы по щербатым половицам кружились одновременно пять пар: именно столько оказалось кавалеров. Иверзнев то и дело предлагал свои услуги, чтобы сменить девушек за инструментом, но его останавливали дружным, возмущённым хором:

– Помилуйте, Михаил Николаевич, ведь вы нас кавалера лишаете! Нас ведь – восемь, а вас – всего пятеро! Получается, опять две девицы – шерочка с машерочкой, а одна – и вовсе стой столбом?! Ну уж нет, пусть играет Натали! У неё отменно получается!

Наташа, не споря, снова и снова барабанила по клавишам, и в конце концов даже Надин почувствовала себя неловко.

– Натали, право слово, идите тоже потанцуйте! Это ведь нехорошо даже – хозяйка целый вечер за инструментом!

– Честно говоря, я и впрямь утомилась, – без улыбки сказала Наташа. – Вы не похозяйничаете вместо меня за самоваром, ma сherie? Я покину вас всего на несколько минут… Отчего-то страшно кружится голова. Посижу немного – и сразу же назад!

– Ах, Натали, разумеется! – почти искренне взволновалась Надин. – Подите прилягте, вы бледная вся! Мы с маменькой прекрасно справимся!

– Спасибо, Надин, вы ангел! Я совсем скоро вернусь! – Наташа поднялась из-за клавикордов и вышла из гостиной. Через несколько минут Надин, наполняя дымящимся чаем фарфоровые чашки, украдкой осмотрела стол – и улыбнулась краем губ: среди гостей не видно было доктора Иверзнева.

– Ну, что я вам говорила, моя милая? – пожав плечами, шепнула она Ирочке Конотоплевой. – Убежала Наташа – и сразу же вслед за ней Иверзнев пропал! Я уверена, что там сейчас начнётся сцена! Бедному Михаилу Николаевичу надоело выглядеть дураком и без конца ревновать! А ведь Наташиного отца нету в доме… Это, в конце концов, становится неприличным!

Ирочка порозовела, пожала плечами, покосилась на другой конец стола, где её внушительная родительница хихикала, как институтка, внимая негромкой болтовне Стрежинского. Тот нёс какую-то чепуху о графе Тадеуше Радзивилле, приходившемся ему троюродным дядей, и исчезновения Наташи, казалось, даже не заметил.

– Маменька не обращает внимания – и нам незачем злословить! – добродушно заметила мадемуазель Конотоплева. – Отчего им и не побыть несколько минут вдвоём? Авось и без скандала обойдётся, господин Иверзнев – благородный человек! Передайте лучше печенье, оно восхитительно! И почему наша Манька такое печь не умеет?

… – Итак, Наташа? – тихо спросил Иверзнев сразу же, как за ними закрылась дверь. – Зачем вам понадобился этот вечер? Говорите быстро, сюда в любой миг может кто-нибудь ворваться!

– Полагаю, что нет, – Наташа, стоя спиной к Иверзневу, торопливо рылась в ящиках секретера. – Наши барышни в таком восторге от танцев и кавалеров, что им совсем незачем слоняться со скуки по дому… Да где же? Ведь нарочно положила, чтобы поближе взять… Ах, вот они!

Она сняла с полки стопку увесистых книг. В одну из них было вложено распечатанное письмо. Наташа вынула и развернула его, быстро пробежала глазами по мелким строчкам.

– Итак… Дворянский паспорт на имя Алексея Порфирьевича Никишина тридцати шести лет… Паспорт мещанина Филата Горшкова, двадцати двух лет… и мещанина же Сергея Афанасьева… вот возраст не годится! Сорока трёх лет!

– Видно, не добыли другого. А деньги?..

– И деньги, полторы тысячи рублей. Ванда здесь пишет: это всё, что успели собрать.

Иверзнев только присвистнул.

– Как же это получилось, Наташа? – не то с восхищением, не то с испугом спросил он.

– Очень просто! – улыбнулась та, вновь пряча письмо среди книг и аккуратно упаковывая всю стопку в коричневую бумагу. – Пожалуйста, подержите бечеву… вот так. Разве моя варшавская подруга не может прислать мне романов? Пришёл целый ящик – Вальтер Скотт, Загоскин, Ростопчина… И письмецо с благоглупостями, которые папенька даже до середины не дочитал! А всё, что нужно, было спрятано, как обычно, в переплётах! Я тщательно проверила ночью, и паспорта, и деньги – всё на месте.

– Наташа, я преклоняюсь перед вами! – взволнованно сказал Михаил, взяв девушку за руку. Она, вся вспыхнув, попыталась освободиться, но Иверзнев не заметил этого. – Вы так рисковали… проявили такое хитроумие… О, простите: я делаю вам больно! – опомнившись, он смущённо выпустил пальцы Наташи.

– Ни… чуть, – она, ещё розовая, неловко улыбнулась. – И вы напрасно превозносите меня: всё придумала Ванда со своими знакомыми! Мне бы и в голову не пришло так исхитриться! А доставал паспорта и деньги варшавский ржонд… так, кажется, это называется? Так что моя роль весьма незначительна. И я очень рада, что хотя бы так могу помочь нашим друзьям, – Наташа неожиданно смолкла, задумавшись. – Что же дальше, Михаил Николаевич? Документы готовы, деньги есть. Но как же они смогут убежать? Я уже какой день ломаю голову… Зима, мороз, в тайге снегу выше головы! Даже на лыжах, верно, не пройти?

– Я тоже не могу понять, – сознался Михаил, принимая из рук Наташи тяжёлый свёрток. – Стрежинский весьма неразговорчив. Право, я думал, что вам, Натали, известно более моего! Вы с ним столько беседовали за последнее время… – против воли Михаила, в его словах просквозили неприязненные нотки, и Наташа изумлённо посмотрела на него.

– Разумеется, беседовали! Удивляюсь, как у меня язык не отпал! Не поверите, я за всю свою жизнь столько не болтала! Но ради дела, разумеется, была вынуждена…

– Ради… чего?

– Но я же пересказывала Стрежинскому все Вандины письма! От начала до конца! Мы решили, что так будет удобней, чем передавать сами письма: могут заметить, заподозрить… Ведь если это удалось однажды, то не значит, что в следующий раз повезёт! – Наташа вдруг вздохнула, не замечая поражённого взгляда Иверзнева. – Вообразите только, чего мне стоило их выучить! Да ещё по-польски, чтобы никто ничего не понял! Все события в Варшаве, все известные дела ржонда, все эти имена, фамилии, кучу родственников и друзей… Это ведь ещё какое счастье, что у меня память отменная! Спасибо до земли нашему институтскому инспектору, что заставлял нас аршинами стихи учить!

– События в Варшаве?.. – окончательно растерялся Михаил. – Родственники?! Ржонд?! Боже, Наташа… Но я думал… Я думал, что вы… и Стрежинский… Весь завод только и говорит, что…

Он не смог закончить: жар бросился в лицо. К счастью, Наташа оказалась смущена ещё больше и не заметила его смятения.

– Я знаю, что это выглядело, должно быть, неприлично… Мне даже папенька говорил, что нельзя так… явно отдавать предпочтение… – Наташа прижала ладони к горящим щекам и порывисто отвернулась к окну. – А уж барышни наши совсем меня заели! Но, наверное… наверное, это лучше, не так ли? Пусть уж думают, что господин Стрежинский за мной ухаживает, чем… Ведь, слава богу, никто даже не догадывается, о чём мы с ним на самом деле разговариваем! Я ведь даже, не поверите, смеяться громко выучилась, как последняя дурочка!

– Натали, я безнадёжный болван, – глядя через её плечо в закованное морозом окно, сказал Иверзнев. – Ради бога, простите меня.

– Я – вас?! – испугалась она. – Господь с вами, за что же?

– Уж поверьте, есть за что, – Михаил, сдвинув брови, мучительно пытался перевести разговор. – Так, стало быть… стало быть, и вам ничего не известно о планах Стрежинского?.. Всё это время он ни о чём не спрашивал меня. Но я видел, как он мучается и ждёт… Это очень умный и очень смелый человек. И, что ещё важнее, не боится риска. И не остановится ни перед чем. Хотел бы я знать, что у него в голове?

– Но как же возможно?.. – начала было Наташа – и задумалась, не закончив. Михаил тоже молчал. Снаружи доносился девичий смех, топот ног: там играли, вероятно, в жмурки.

– Ступайте, пожалуйста, Михаил Николаевич, – наконец, попросила Наташа. – Скажите, что я буду с минуты на минуту, ищу нюхательную соль… Поторопитесь же! И не забудьте книги!



Поздним вечером Лидия Орестовна Лазарева сидела одна у себя дома и, подперев голову кулаками, смотрела на пляску метели за окном. Близилась полночь. В трубе пронзительно и страшно визжал ветер. Снаружи, в кромешной темноте, трещали деревья, и Лазаревой казалось, что старая сосна, росшая у дома, вот-вот завалится на крышу. За стеной гремела посудой горничная, сонно напевая старую польскую песенку «Цупу-лупу». Пела Пранька противно, и Лазаревой хотелось велеть ей замолчать, но она понимала, что в полной тишине ей станет ещё хуже. Настроение было омерзительным.

Это было ужасно. Так ужасно, что Лидии постоянно хотелось как следует потрясти головой, протереть глаза – и проснуться, наконец. Но даже в самых страшных ночных кошмарах ей не могла привидеться встреча с Вацлавом! Казалось бы – человек осуждён на каторгу, отправлен на рудники в цепях, Сибирь – огромна, как океан… и именно здесь, на винном заводе, они встретились… ужасно! Лидия хрипло рассмеялась, вспомнив о том, как в панике, кое-как собрав самое необходимое, бежала из Петербурга сразу после ареста Стрежинского. Разумеется, это было глупо… не стоило тогда доносить на них. Но ведь, если подумать, Вацлав сам был виноват во всём! Да, именно так всё и было: сам виноват! Она, Лидия, не лгала, не наговаривала, не клеветала – лишь честно рассказала о том, что знала! В конце концов, надо же было подумать и о себе, иначе её попросту арестовали бы вместе с ними… Брр, чудовищно! А какая из неё заговорщица? Она и в Варшаве не была бог знает сколько лет, и всё это дело «велькего сбодування[6]» ей совершенно безразлично… хотя это, вероятно, непатриотично и даже, если хотите, старомодно… Но что ей, Лидии Лазаревой, до того – свободна Польша или нет?! Безусловно, когда её угораздило увлечься Стрежинским, пришлось играть в польскую патриотку… а как, позвольте, было иначе приблизиться к этому человеку? Москевки для него не существуют, даже самая прелестная из них значила бы для Стрежинского не больше, чем дикарка с Алеутских островов. Пришлось вспомнить, что она урождённая Бжецыньская, говорить по-польски и декламировать со слезами на глазах «С дымом пожаров»! Глупо, смешно, – но что же ещё было делать? И ведь получилось, сложилось, прекрасно вытанцевалось! Казалось, Вацлав влюблён до смерти…

– Вздор, он меня не любил! – с ожесточением прошептала Лидия своему мутному отражению в оконном стекле. – Никого и никогда не любил он, кроме своей Польши… Безумец! Если бы пришлось выбирать между мною и Польшей – он бы ни на миг не задумался, бездушный камень… идол, железка, а не человек! Он просто не оставил мне выбора… не оставил, да! Я всё же женщина! Нельзя позволять топтать себя ногами, мало мне Базиля! Я просто спасала себя, своё достоинство… Боже, как я несчастна! А ещё этот Тимаев, будь он проклят… что же теперь делать? Ведь ни дня нельзя терять!