Горгона

Я расстегнула лифчик, сняла.

— Всё снимай.

Джинсы стянула вместе с трусами. Скомкала и бросила на пол.





Часть третья

Динамика твёрдых тел




29




Если в твоём теле, кроме тебя, живёт ещё кто-то, то налаживание добрососедской связи приобретает архиважное значение. Толерантность — угрюмое слово; по сути верное, но звуком рождает образ тележки, гружёной пустыми жестянками, которую тянут на гору по щербатой дороге. Поэтому я предпочту другие слова — доброта, понимание и любовь. Быть добрым, когда у тебя в душе пробоина размером с галактику, непросто. Ещё сложней понять другого, когда ты не в силах понять самого себя. Про любовь даже и начинать не буду.

— Кончай бубнить, — заворчала Ида. — Мне же всё слышно.

— Прости, — буркнула я. — Не хотела тебя будить…

Шоссе шло в гору, мы обогнали пыхтящий трейлер, гружёный сосновыми стволами, и чуть не протаранили встречный пикап, который едва увернулся, залетев на обочину. У меня моментально вспотели ладошки. Ида, похоже, даже не обратила внимания, что две секунды назад мы могли разбиться вдребезги. К ветровому стеклу прилип лист клёна. Мокрый и красный, он был идеальной формы, точно слетел с канадского флага. Справа, на обочине, промелькнул синий указатель «Сергиев Посад — 3 км».

Лавра возникла как мираж. В пустыне никогда не была и ни одного миража в глаза не видела, но если бы мне поручили отвечать за создание миражей, то я, скорее всего, придумала бы нечто подобное.

Качественный мираж возникает из вибрации предзакатного воздуха. Желательно на юго-западе. Оптимальное время года — конец лета, начало осени. Крайне важно не вспугнуть процесс пристальным разглядыванием, особенно в момент зарождения.

Линия горизонта начинает искривляться, становится выпуклой. Возникает слабое сияние, полная иллюзия, что небо там — папиросная бумага, которую кто-то сзади подсвечивает фонарём.

Шоссе покатилось вниз. Сверху открылся панорамный вид на пустыри и огороды, на разнобой острых крыш с антеннами и без, на заброшенную фабрику с неизбежной трубой. Кирпичные бараки, приземистые и слепые, выглядывали из-за пыльных яблонь, тоже низкорослых и кривых. К высоким шестам были прибиты будки скворечников, вокруг них кружили галки. За заборами что-то строили и что-то жгли, в белёсое небо тянулись белёсые дымки; справа подступал тёмный лес, а слева морщинился стальной рябью тёмно-серый водоём, похожий на гигантскую лужу.

И вдруг над всем этим безнадёжным мусором появилась слабая дрожь, какая-то золотистая рябь, словно осыпалась пыльца с цветка; она заискрилась, вспыхнула и материализовалась в луковки с крестами на макушке — золотые и сияющие. Под ними проступило синее и белое, купола, стены и башни. В самом центре вытянулась колокольня, гордая и хрупкая, с узкими арками и ажурными колоннами, с барочными выкрутасами капителей и античными вазами на карнизах. Эта колокольня — изящная аристократка, такая нерусская, точно метила в Версаль, а угодила сюда по недоразумению.

Машину бросили у крепостной стены, за поворотом. Вся парковка перед главным входом была забита экскурсионными автобусами. Такого количества живых китайцев я в жизни не видела; горластые и бесцеремонные, как подростки из плохой школы, они галдели и толкались, задирали друг дружку, беспрестанно фотографировались; гиды, тоже китайцы, помахивали длинными палками, вроде удочек, с флажками или бантами на конце, без видимо результата пытались направить туристов в сторону арки в крепостной стене. С иконы, вделанной в стену над самой аркой, глядел скорбный Христос.

Тут ударил колокол. Густой, мощный звук накрыл всё — и площадь, и китайцев. Он был почти материален, этот звук. Даже китайцы притихли и послушно потянулись к арке. Колокол ударил снова.

— Благовестом встречают, — сказала Ида серьёзно. — Знак! Не иначе.

— Кончай трепаться, а? — попросила я.

По асфальтовой дорожке, мимо будок с пирожками и квасом, мимо ларьков с пёстрой сувенирной мелочью, вязаными шапками и прочим богохульством, дошли до колокольни. Я задрала голову: снизу башня выглядела ещё эффектней и напоминала космическую ракету, сконструированную в дизайн-бюро под руководством какого-нибудь Растрелли. Неизбежные китайцы, преимущественно пенсионного возраста, запрудили всю площадку перед входом, часть толпы вытекла на лужайку. Высоченные липы, которые должно быть видели Ивана Грозного, едва доставали макушками до третьего яруса колокольни. Над золотом купола темнела бездонная августовская синь.

— Сколько же их, проси меня… — буркнул монашек, косясь на туристов.

Он проходил мимо, мелко крестясь. Я остановила его, он испуганно застыл, длинный и тощий как сухой стручок. На вид ему не было и двадцати.

— Звонарь? — переспросил он и улыбнулся. — Голубка. Пономарь наш.

— Голубка?

— Вы бы послушали как он перебор исполняет! У нас там сорок колоколов, а благовестник — царь-колокол, аж семьдесят тонн! Самый большой в России! И колокольня наша выше кремлёвской…

Он запнулся, уткнул бородёнку в грудь и быстро перекрестился.

— Простите, мне уже нужно…

— Погоди-погоди, — я тронула его за рукав рясы, а Ида добавила, — не торопись, инок. Тлен и суета. Тем более, всё в руках господа нашего Иисуса Христа и отца его небесного.

Паренёк удивлённо посмотрел на меня и снова перекрестился.

— Вот сейчас подзвоны пойдут… — он поднял указательный палец. — Вот!

К басовому гулу большого колокола добавился плотный малиновый звон среднего регистра. Он сразу же выстроился в уверенный ритмический узор.

— А вот и зазвоны пошли…


На нас обрушился весёлый водопад звуков, словно там, наверху, кто-то с азартом крушил посудную лавку.

— Воистину ангелы радуются… — монашек, улыбаясь, глядел вверх.

— Он что, один там всё это..? — я не смогла найти нужного слова и сделала рукой округлый жест.

— Голубка? — парень расплылся в улыбке. — Один.





30




До Гефсиманского скита ехать километра три, от силы четыре, — так нам сказали. Местные, люди доброжелательные и говорливые, давали противоречивые сведения. Мы исколесили всю округу вдоль и поперёк — трижды проехали по одним тем же улицам, мимо тех же заборов, над которыми торчали ветки с румяными яблоками, мимо спящей под лавкой собаки. Мимо резных наличников, выкрашенных в дикий фисташковый цвет. Мимо чёрной сгоревшей избы. Кирпичная водонапорная башня казалась уже почти родной.

Пока мы плутали опустились сумерки. Скит оказался на другой стороне какого-то сонного водоёма — фиолетовое небо отражалось как в стекле, чуть выше остывала малиновая жилка, на её фоне лес казался плоским и чёрным. Тянуло сырым дымом. Всё вокруг казалось мокрым, даже звуки. Вот лениво звякнула цепь, послышался тихий всплеск, за ним другой. На середине пруда я разглядела лодку, она скользила в сторону нашего берега. Человек грёб с умелой неторопливостью. Снова звякнула цепь.

— Пошли! Это он, — прошептала Ида.

— Погоди, — я ответила тоже шёпотом, — пусть причалит сперва.

Монахи нам сказали, что звонарь на пруду, верши ставит на ночь. На карасей.

Стемнело незаметно и как-то сразу. У самой кромки воды зажёгся огонёк. Рыжий, он запрыгал и быстро вырос в пламя. Костёр разгорелся, огонь высветил камыши, корягу на берегу, фигуру человека. Он сидел спиной к берегу и подкладывал сучья в костёр.

— Как караси? — спросила я, подходя.

— Плавают.

Ответил не поворачиваясь, спокойно, словно ожидал меня. Я обошла костёр, присела на корточки сбоку. Звонарь поворошил сучком уголья, конец сучка вспыхнул. Его руки, большие, с узловатыми суставами, были изуродованы глубокими рубцами. Словно их жгли раскалённым прутом.

— От верёвок? — кивнула я на руки.

Он не ответил, воткнул сучок в середину костра. Тот сразу вспыхнул ярко жёлтым пламенем. Звонарь сцепил руки замком, на левой не хватало двух пальцев — мизинца и безымянного.

— Нужно бы в перчатках, — сказала зачем-то я. — Или в рукавицах… есть такие, специальные…

Две пары таких рукавиц лежали в багажнике моей машины.

— Что ж я с ним… — он поднял голову и пристально посмотрел в черноту. — В рукавицах буду? Разговаривать…

Наконец удалось рассмотреть лицо: костёр как раз вспыхнул, осветив лоб и густые брови, мохнатую дикую бороду, наполовину уже седую. Тень за звонарём сгустилась, точно за его спиной притаился кто-то страшный с огромной косматой головой, которая доставала до макушки ивы.

— Прежде чем на колокольню подняться, батюшка благословляет. Это ж тебе не просто звон. Это ж…

Звонарь замолчал. Говорил он сдержанно, даже как-то экономно, будто боялся исчерпать лимит дозволенных слов.

— Учился-то где? Звонить.

Он смотрел в огонь и не отвечал. Глуховат, должно быть, от звона своего стал. Там, на верхотуре, навреняка грохот адский. Костёр потрескивал, изредка плевался искрами. На середине озера плеснула крупная рыба. Над кромкой чёрного леса повис мутный месяц, я даже не заметила как он появился.

— Илья учил, — произнёс звонарь минуты через две. — Помер. Теперь я звоню.

Перекрестился и снова уставился в костёр. Было ясно, что речь идёт о бывшем звонаре, но я всё равно спросила:

— Илья?

— Шаров. Илья. Он меня вытащил, — звонарь ткнул бородой в сторону воды.

— Тонул?

Звонарь взглянул на меня без особого интереса. Нехотя буркнул:

— Дурак был… Чего там. Таких дров наломал…

— Да уж. Не ты один.

Во взгляде появилось удивление. Я сняла очки, размотала платок. Ладонью провела по бритой голове, на макушке проклюнулся щекотный ежик. Звонарь подался назад, удивление сменилось испугом. Он хотел что-то сказать, но лишь раскрыл рот и замер. Через минуту прошептал:

— Кармен…