Голоса из подвала
Часть 20 из 56 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Леша понял, что пришла пора действовать. Он подскочил, вырвал из песка зонт и сложил его. Теперь зонт превратился в импровизированное оружие. Чайка же в ожидании боя спокойно клевала Иру. Леша пнул тварь ногой. Шлепанец отлетел в сторону, чайка в облачке перьев – вслед за ним. Не давая птице опомниться, Леша обрушил на нее зонт. Послышался хруст, короткий вскрик и хлопанье крыльев. Леша ударил вновь, и чайка замерла на песке.
Хмурясь, Леша подошел к неправильной мертвой птице и перевернул ее кончиком зонта. Чайка как чайка, только с липким и красным клювом.
– Ерунда какая-то, – сказал он.
Что-то (ему показалось, что дирижабль) зависло над головой, закрывая солнце. Потом село на плечо. Он ощутил жгучую боль, будто на теле сомкнулся капкан. Нечто тяжелое, мягкое и зловонное, как болото за пляжем, откусило ему мочку. Словно щелкнули ножницы: вжик! – и кровь уже струится по шее и спине. Леша уронил зонт и вцепился в существо обеими руками. Нащупал крыло, потянул. Чайка захрустела, разжала когти. Леша рванулся вперед, подальше от упавшей твари. Пробежал десять шагов, прежде чем оглянуться. Его взору открылась совершенно дикая мизансцена: птица, которая только что сидела на его плече, как попугай на плече Джона Сильвера, клевала череп убитой зонтом сестры. А в двух метрах от этого каннибализма, на лишившемся тени полотенце, дергалась, как в припадке, Ира. Из-за жары он не сразу сообразил, что она делает. Четыре… нет, пять или шесть птиц окружили Иру и по очереди отщипывали от ее загорелого тела. Чайки не ссорились, как обычно, когда делили пакет с креветками или огрызок кукурузы. Они действовали слаженно и – он не мог не отметить – дьявольски эффективно. Лишь одна молодая чайка – вчерашний птенец – не использовала точечные удары, а нагло погрузила клюв в натянутый, как барабан, живот жены и что-то искала в ее утробе. Все это было так странно, что Леша даже не испугался. Ира же слабла на глазах, ее движения становились все медленнее. Когда серая чайка деловито сорвала с ее груди сосок, женщина булькнула горлом.
Птенец высунул голову из живота Иры и вытянул оттуда длинную и скользкую сосиску. Леша не понял, что сосиска делала в его жене – с утра они завтракали арбузом, сосисок не было. Однако он догадался, что пора бежать.
И побежал.
Солнце палило в спину, он беспокоился, что обгорит или, того хуже, схватит солнечный удар. Выбегая на холм, он твердо решил повторно жениться и ездить только на нормальные курорты.
Чайка села ему на темечко, срывая когтями скальп, и заглянула прямо в лицо. Он замахал руками, как птица, большая глупая птица. Клюв мягко вошел ему в глаз, и все потухло. Падая, он думал о Василии Розанове как о чем-то, что может удержать его на плаву, но чертова жара затягивала в свой мрак, и полуденный пляж становился безлюднее, а над болотом летало то, что курортники принимали за кукурузник.
– Ах, какой ты уже большой, мальчик…
– Большой, большой, такой большой…
– И так многое знаешь теперь…
– Знаешь, знаешь…
– Даже слово «шизофрения»…
– Знаешь, знаешь, знаешь…
– Смешное, правда?..
– Смешное, смешное, смешное…
– Почти такое же смешное, как слово «чайка»…
– Смешно до смерти…
– Смешнее только слово «таблетки»…
– Не пей их, не пей их, не пей…
– Или слово «диафильм»…
Диафильм
Оля утопила пальчиком кнопку звонка и тут же брезгливо отдернула руку – мало того, что сам звонок не работал, так еще и кнопка оказалась липкой от застарелой въевшейся грязи. По всему видно, что гости сюда захаживали нечасто даже при жизни хозяйки.
Она полезла в сумочку за салфеткой, а заодно и за телефоном – как-то ведь нужно оповестить Петрова о своем прибытии. Но Женька словно дежурил, прижав ухо с той стороны двери. Глухо лязгнул старый замок. Наружу выглянула лохматая голова – лицо бледное, глаза горят.
– Что так долго? Проходи скорей.
– А как же «здравствуй, любимая»? – надула губы Оля.
– Привет, – торопливо чмокнул ее в щеку Женька и посторонился, пропуская в прихожую. – Да не разувайся, так иди!
Его ладонь оказалась неприятно похожей на кнопку неработающего звонка, такой же влажной и холодной. Женька потянул Олю за собой через узкий коридор, по скрученным обрезкам изоленты, хрустящим щепкам и хлопьям осыпавшейся с потолка побелки, вдоль ряда приваленных к стене пластиковых мешков, битком набитых всевозможным мусором. В углу, на горе иссохших ободранных кусков обоин, покоились Женькины рабочие инструменты: дрель, скребок, мастерок, испачканный краской большой столовый нож. Так вот он куда пропал с кухни, подумала о ноже Оля.
– Осторожнее тут!
Следуя за мужем, она перешагнула поваленную прямо поперек порога складную лестницу и очутилась в единственной на всю квартиру комнате. Только здесь Женька отпустил ее руку и застыл, тяжело сопя носом от нетерпения и любопытства.
– Гляди!
Оля была возмущена:
«Как все прошло, любимая?..» – «Замечательно, солнце мое!» – «Не устала ли?..» – «Еще как устала!» – «Контракт подписали?..» – «Да, подписали, но некоторые пункты пришлось уточнять и согласовывать по десять раз, потому и задержалась, ты уж прости, дорого… Ой».
Чумазую Женькину физиономию осветила торжествующая улыбка.
– Видишь теперь?
– Петров, что это?
– А это, Оленька, и есть то, о чем я тебе говорил… Клад. Находка!
– Нет, Жень, правда, что это такое?
Мебели в комнате осталось мало: со слов Женьки, часть шкафов и тумбочек он еще на той неделе разобрал и оттащил на свалку, чтобы освободить пространство под мешки для мусора. Нетронутыми были старый, небрежно прикрытый желтой от древности простыней, диван и низенький журнальный столик перед ним – стекло, некогда прозрачное, посерело от множества мелких царапин.
Там, опираясь на короткие, как у свиньи-копилки, ножки, стояло нечто больнично-зеленое, угловатое и чуть вытянутое, формой и размерами напоминающее коробку из-под обуви, только не с картонными, а с железными стенками.
– Это, Оленька, называется диафильм, – объяснял Женька ласковым тоном, каким разговаривают с маленькими детьми. – Или точнее – проектор для диафильмов. Диапроектор, иначе говоря, он же фильмоскоп. Ископаемое чудо из детства… У тебя такого никогда не было?
– Первый раз слышу. И вижу.
Осторожно ступая среди беспорядочно разбросанных по полу пакетов, пустых сигаретных пачек, мятых пивных банок и упаковок из-под сухариков, Оля медленно обошла таинственный агрегат, разглядывая его с разных сторон.
– Это чтобы фильмы смотреть?
– Не просто фильмы, а диафильмы!
Сбоку и сверху на коробке имелись два ряда узких прорезей, похожих на решетки для вентиляции. Из задней части к спрятанной за диваном розетке тянулся плоский изоляционный провод, некогда белый, а теперь грязно-коричневый, с маленьким переключателем посередине. С той стороны, что была обращена к стене напротив дивана, из тронутого ржавчиной ребристого серого гофра пучил круглый глаз объектив.
Оля наклонилась, чтобы рассмотреть выцветшую надпись на бумажной наклейке рядом.
– «Зайка»?..
– «Знайка», – поправил ее муж. – Раньше такие проекторы использовали в школах, показывали с их помощью учебные диафильмы. Посмотри, там сзади, на корпусе, написано – семьдесят шестой год выпуска! Стеклянная линза, регулировка лампы, переключатель напряжения… Эта штука могла работать в двух режимах, даже в Японии. Сейчас, конечно, ничего подобного нигде не производят.
– А ты-то где его откопал?
– На верхней антресоли, в прихожей. Стал выгребать завалы, зацепил провод – и эта штука мне чуть башку не проломила. Тяжелый… Но, главное, Оль, он ведь до сих пор работает, еще как работает!
Говорил Женька восторженно, едва ли не с благоговением. Оля же не испытывала ничего такого и продолжала рассматривать пыльные, заляпанные старой паутиной бока проектора с сомнением и брезгливостью.
– И на что он тебе сдался?
– Мух собирать! Как ты не понимаешь – это ж такая ламповая вещь, раритетище. И в рабочем состоянии, что уже само по себе потрясающе, просто фантастика.
– И за сколько твою фантастику можно продать? – поинтересовалась она.
Женька нахмурил брови.
– Нет, Оль. Продавать его я не буду. Это… Это все равно что собственную память на продажу выставить.
– Толку-то от такой памяти…
– Ты не понимаешь.
Он тяжело вздохнул. Вытер пот со лба – в комнате было жарко и душно. Потом мягко подтолкнул Олю к дивану:
– Присядь. Я покажу… и расскажу. Да, тут надо рассказать, чтобы ты поняла, всю историю.
Завозился у столика, поднял и положил рядом с коробкой фильмоскопа несколько предметов непонятного для Оли предназначения. По-видимому, какие-то запчасти, решила она, глядя, как Женька колдует над своей машинкой, соединяя что-то с чем-то, прикручивая одно к другому. В руке у него появился пластиковый пузырек с круглой крышкой, Женька подцепил крышку ногтем, сорвал и вытащил изнутри катушку с пленкой.
– Вот это и называется «диафильм», – пояснил он. – Там, на антресолях, нашлось несколько… Когда-то тетка показывала мне их при помощи этого диапроектора.
– Ты имеешь в виду свою покойную бабушку? – уточнила Оля.
– Да, двоюродная бабушка, мы ее в семье всегда тетей называли. Это ведь ее квартира, ты в курсе?
– Я помню, Петров. Ты говорил. Бабка даже квартиру эту тебе завещала, потому что любила очень, а своих детей и внуков у нее не было.
– Не совсем. Мать рассказывала, что вроде был у тетки сын, но заболел и умер еще мальцом, до моего рождения, – в те времена лекарств некоторых еще не изобрели, так что такое порой случалось… Но, в общем, все верно – больше детишек ей Бог не дал, так что ко мне тетка относилась как к родному.
Женька заправил катушку в держатель, который в свой черед закрепил в узкой щели на верхней крышке фильмоскопа. Мысленно Оля подивилась, как четко, уверенно и быстро действует муж. Будто всю жизнь тренировался со всякими этими, как их, диаскопами…
– Так, шторы надо задернуть, – суетился он, бегая из угла в угол. – Сейчас-сейчас… Оль, ты слушаешь?
– Угу, – кивнула она, и Женька продолжил:
– Мы с родителями жили тут рядом, в паре кварталов, а мать с отцом вечно пахали с утра до ночи. Плюс командировки, сверхурочные… Ну и, конечно, меня регулярно сдавали тетке. На самом деле они делали это так часто, что я даже не знаю, где большую часть детства провел: дома или здесь, в этой вот квартирке.
Хмурясь, Леша подошел к неправильной мертвой птице и перевернул ее кончиком зонта. Чайка как чайка, только с липким и красным клювом.
– Ерунда какая-то, – сказал он.
Что-то (ему показалось, что дирижабль) зависло над головой, закрывая солнце. Потом село на плечо. Он ощутил жгучую боль, будто на теле сомкнулся капкан. Нечто тяжелое, мягкое и зловонное, как болото за пляжем, откусило ему мочку. Словно щелкнули ножницы: вжик! – и кровь уже струится по шее и спине. Леша уронил зонт и вцепился в существо обеими руками. Нащупал крыло, потянул. Чайка захрустела, разжала когти. Леша рванулся вперед, подальше от упавшей твари. Пробежал десять шагов, прежде чем оглянуться. Его взору открылась совершенно дикая мизансцена: птица, которая только что сидела на его плече, как попугай на плече Джона Сильвера, клевала череп убитой зонтом сестры. А в двух метрах от этого каннибализма, на лишившемся тени полотенце, дергалась, как в припадке, Ира. Из-за жары он не сразу сообразил, что она делает. Четыре… нет, пять или шесть птиц окружили Иру и по очереди отщипывали от ее загорелого тела. Чайки не ссорились, как обычно, когда делили пакет с креветками или огрызок кукурузы. Они действовали слаженно и – он не мог не отметить – дьявольски эффективно. Лишь одна молодая чайка – вчерашний птенец – не использовала точечные удары, а нагло погрузила клюв в натянутый, как барабан, живот жены и что-то искала в ее утробе. Все это было так странно, что Леша даже не испугался. Ира же слабла на глазах, ее движения становились все медленнее. Когда серая чайка деловито сорвала с ее груди сосок, женщина булькнула горлом.
Птенец высунул голову из живота Иры и вытянул оттуда длинную и скользкую сосиску. Леша не понял, что сосиска делала в его жене – с утра они завтракали арбузом, сосисок не было. Однако он догадался, что пора бежать.
И побежал.
Солнце палило в спину, он беспокоился, что обгорит или, того хуже, схватит солнечный удар. Выбегая на холм, он твердо решил повторно жениться и ездить только на нормальные курорты.
Чайка села ему на темечко, срывая когтями скальп, и заглянула прямо в лицо. Он замахал руками, как птица, большая глупая птица. Клюв мягко вошел ему в глаз, и все потухло. Падая, он думал о Василии Розанове как о чем-то, что может удержать его на плаву, но чертова жара затягивала в свой мрак, и полуденный пляж становился безлюднее, а над болотом летало то, что курортники принимали за кукурузник.
– Ах, какой ты уже большой, мальчик…
– Большой, большой, такой большой…
– И так многое знаешь теперь…
– Знаешь, знаешь…
– Даже слово «шизофрения»…
– Знаешь, знаешь, знаешь…
– Смешное, правда?..
– Смешное, смешное, смешное…
– Почти такое же смешное, как слово «чайка»…
– Смешно до смерти…
– Смешнее только слово «таблетки»…
– Не пей их, не пей их, не пей…
– Или слово «диафильм»…
Диафильм
Оля утопила пальчиком кнопку звонка и тут же брезгливо отдернула руку – мало того, что сам звонок не работал, так еще и кнопка оказалась липкой от застарелой въевшейся грязи. По всему видно, что гости сюда захаживали нечасто даже при жизни хозяйки.
Она полезла в сумочку за салфеткой, а заодно и за телефоном – как-то ведь нужно оповестить Петрова о своем прибытии. Но Женька словно дежурил, прижав ухо с той стороны двери. Глухо лязгнул старый замок. Наружу выглянула лохматая голова – лицо бледное, глаза горят.
– Что так долго? Проходи скорей.
– А как же «здравствуй, любимая»? – надула губы Оля.
– Привет, – торопливо чмокнул ее в щеку Женька и посторонился, пропуская в прихожую. – Да не разувайся, так иди!
Его ладонь оказалась неприятно похожей на кнопку неработающего звонка, такой же влажной и холодной. Женька потянул Олю за собой через узкий коридор, по скрученным обрезкам изоленты, хрустящим щепкам и хлопьям осыпавшейся с потолка побелки, вдоль ряда приваленных к стене пластиковых мешков, битком набитых всевозможным мусором. В углу, на горе иссохших ободранных кусков обоин, покоились Женькины рабочие инструменты: дрель, скребок, мастерок, испачканный краской большой столовый нож. Так вот он куда пропал с кухни, подумала о ноже Оля.
– Осторожнее тут!
Следуя за мужем, она перешагнула поваленную прямо поперек порога складную лестницу и очутилась в единственной на всю квартиру комнате. Только здесь Женька отпустил ее руку и застыл, тяжело сопя носом от нетерпения и любопытства.
– Гляди!
Оля была возмущена:
«Как все прошло, любимая?..» – «Замечательно, солнце мое!» – «Не устала ли?..» – «Еще как устала!» – «Контракт подписали?..» – «Да, подписали, но некоторые пункты пришлось уточнять и согласовывать по десять раз, потому и задержалась, ты уж прости, дорого… Ой».
Чумазую Женькину физиономию осветила торжествующая улыбка.
– Видишь теперь?
– Петров, что это?
– А это, Оленька, и есть то, о чем я тебе говорил… Клад. Находка!
– Нет, Жень, правда, что это такое?
Мебели в комнате осталось мало: со слов Женьки, часть шкафов и тумбочек он еще на той неделе разобрал и оттащил на свалку, чтобы освободить пространство под мешки для мусора. Нетронутыми были старый, небрежно прикрытый желтой от древности простыней, диван и низенький журнальный столик перед ним – стекло, некогда прозрачное, посерело от множества мелких царапин.
Там, опираясь на короткие, как у свиньи-копилки, ножки, стояло нечто больнично-зеленое, угловатое и чуть вытянутое, формой и размерами напоминающее коробку из-под обуви, только не с картонными, а с железными стенками.
– Это, Оленька, называется диафильм, – объяснял Женька ласковым тоном, каким разговаривают с маленькими детьми. – Или точнее – проектор для диафильмов. Диапроектор, иначе говоря, он же фильмоскоп. Ископаемое чудо из детства… У тебя такого никогда не было?
– Первый раз слышу. И вижу.
Осторожно ступая среди беспорядочно разбросанных по полу пакетов, пустых сигаретных пачек, мятых пивных банок и упаковок из-под сухариков, Оля медленно обошла таинственный агрегат, разглядывая его с разных сторон.
– Это чтобы фильмы смотреть?
– Не просто фильмы, а диафильмы!
Сбоку и сверху на коробке имелись два ряда узких прорезей, похожих на решетки для вентиляции. Из задней части к спрятанной за диваном розетке тянулся плоский изоляционный провод, некогда белый, а теперь грязно-коричневый, с маленьким переключателем посередине. С той стороны, что была обращена к стене напротив дивана, из тронутого ржавчиной ребристого серого гофра пучил круглый глаз объектив.
Оля наклонилась, чтобы рассмотреть выцветшую надпись на бумажной наклейке рядом.
– «Зайка»?..
– «Знайка», – поправил ее муж. – Раньше такие проекторы использовали в школах, показывали с их помощью учебные диафильмы. Посмотри, там сзади, на корпусе, написано – семьдесят шестой год выпуска! Стеклянная линза, регулировка лампы, переключатель напряжения… Эта штука могла работать в двух режимах, даже в Японии. Сейчас, конечно, ничего подобного нигде не производят.
– А ты-то где его откопал?
– На верхней антресоли, в прихожей. Стал выгребать завалы, зацепил провод – и эта штука мне чуть башку не проломила. Тяжелый… Но, главное, Оль, он ведь до сих пор работает, еще как работает!
Говорил Женька восторженно, едва ли не с благоговением. Оля же не испытывала ничего такого и продолжала рассматривать пыльные, заляпанные старой паутиной бока проектора с сомнением и брезгливостью.
– И на что он тебе сдался?
– Мух собирать! Как ты не понимаешь – это ж такая ламповая вещь, раритетище. И в рабочем состоянии, что уже само по себе потрясающе, просто фантастика.
– И за сколько твою фантастику можно продать? – поинтересовалась она.
Женька нахмурил брови.
– Нет, Оль. Продавать его я не буду. Это… Это все равно что собственную память на продажу выставить.
– Толку-то от такой памяти…
– Ты не понимаешь.
Он тяжело вздохнул. Вытер пот со лба – в комнате было жарко и душно. Потом мягко подтолкнул Олю к дивану:
– Присядь. Я покажу… и расскажу. Да, тут надо рассказать, чтобы ты поняла, всю историю.
Завозился у столика, поднял и положил рядом с коробкой фильмоскопа несколько предметов непонятного для Оли предназначения. По-видимому, какие-то запчасти, решила она, глядя, как Женька колдует над своей машинкой, соединяя что-то с чем-то, прикручивая одно к другому. В руке у него появился пластиковый пузырек с круглой крышкой, Женька подцепил крышку ногтем, сорвал и вытащил изнутри катушку с пленкой.
– Вот это и называется «диафильм», – пояснил он. – Там, на антресолях, нашлось несколько… Когда-то тетка показывала мне их при помощи этого диапроектора.
– Ты имеешь в виду свою покойную бабушку? – уточнила Оля.
– Да, двоюродная бабушка, мы ее в семье всегда тетей называли. Это ведь ее квартира, ты в курсе?
– Я помню, Петров. Ты говорил. Бабка даже квартиру эту тебе завещала, потому что любила очень, а своих детей и внуков у нее не было.
– Не совсем. Мать рассказывала, что вроде был у тетки сын, но заболел и умер еще мальцом, до моего рождения, – в те времена лекарств некоторых еще не изобрели, так что такое порой случалось… Но, в общем, все верно – больше детишек ей Бог не дал, так что ко мне тетка относилась как к родному.
Женька заправил катушку в держатель, который в свой черед закрепил в узкой щели на верхней крышке фильмоскопа. Мысленно Оля подивилась, как четко, уверенно и быстро действует муж. Будто всю жизнь тренировался со всякими этими, как их, диаскопами…
– Так, шторы надо задернуть, – суетился он, бегая из угла в угол. – Сейчас-сейчас… Оль, ты слушаешь?
– Угу, – кивнула она, и Женька продолжил:
– Мы с родителями жили тут рядом, в паре кварталов, а мать с отцом вечно пахали с утра до ночи. Плюс командировки, сверхурочные… Ну и, конечно, меня регулярно сдавали тетке. На самом деле они делали это так часто, что я даже не знаю, где большую часть детства провел: дома или здесь, в этой вот квартирке.