Год, когда я всему говорила ДА
Часть 19 из 50 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Отныне и впредь ответ всегда – «да».
Я бросаю все, чем занимаюсь, иду к детям и играю.
Это правило. Нет. Я сделала из этого больше чем правило. Я сделала это законом. Каноном. Священным текстом. Неукоснительное соблюдение. Моя религиозная практика. С истинным пылом.
Небезупречно.
Зато с полной верой.
Неоспоримо.
Сделав это правилом, я позволяю себе сбросить часть рабочего напряжения, которое сама себе организовала. Знание, что «у меня нет выбора», означает, что я не чувствую никакой вины, отступая от своих трудоголических тенденций. Я не ощущаю угрызений совести, бросая пальто и сумку на пол там же, где я только что шла к двери, чтобы поехать в офис, когда слышу эти два волшебных слова: «Хочешь поиграть?» Эти два слова в один миг вытряхивают меня из туфель и усаживают за крохотный розовый чайный столик раскрашивать зайчика, или играть с невезучим одноглазым пупсом, или рассматривать ящериц в саду.
Трудно держать в узде подростка – если у вас есть ребенок-подросток, вы понимаете, что я имею в виду. Я отчетливо помню, как мне самой было двенадцать лет. И иногда не понимаю, как это родители позволили мне выжить. В этом возрасте существование родителей для ребенка – лишь повод для стыда. Ясное дело, двенадцатилетний ребенок никогда не скажет: «Хочешь поиграть?» Но в общении с Харпер я научилась выискивать слова и знаки, которые означают то же самое. Если она забредает вечером в мою комнату и разваливается на каком-нибудь предмете обстановки, я откладываю в сторону то, над чем работаю, и уделяю ей свое полное внимание. Иногда это окупается. Иногда нет. Но я пришла к пониманию, что дать ей знать, что мое полное внимание для нее доступно, важнее, чем все прочее.
А еще? Еще я выяснила кое-что об этой длинной нескладной девчонке, которую так люблю, что порой ей приходится говорить мне «пожалуйста, перестань меня тискать», чтобы я остановилась. Она мне по-настоящему нравится.
Она интересная.
Я исследую ее. Она как бесконечная тайна. Жду не дождусь увидеть, во что она превратится.
Возможно, у вас это по-другому. Ваш счастливый уголок. Ваша радость. То место, где жизнь кажется скорее хорошей, чем плохой. Это не обязательно дети. Мой партнер-продюсер Бетси Бирс говорила мне, что для нее средоточие радости – ее собака. Мой друг Скотт, вероятно, сказал бы, что для него это время, отданное творчеству. Вы могли бы сказать, что это общение с близким другом. С бойфрендом, с подружкой. С родителем. С сестрой или братом. У всех это по-разному. Для некоторых из вас это может быть даже работа. И это тоже оправданно.
Но «да» означает дать себе разрешение смещать фокус приоритетности с того, что для вас полезно, на то, что вам приятно.
(Погодите-ка! Не героин. Героин – это не ваше средоточие счастья.
Просто вычеркните из списка все наркотики.
Все ясно? Хорошо.
Найдите себе хорошее средоточие счастья. Позитивное.)
Я переключила свои приоритеты. Моя работа по-прежнему невероятно важна. Просто теперь игры с детьми для меня важнее, чем работа.
А если мысль о том, чтобы поступить так же, заставляет вас нервничать, вызывает тревожность, пугает вас? Заставляет вас думать, что я идиотка?
Вы можете сказать: «Все это очень хорошо в твоем случае, Шонда. Ты на своей работе начальница. А я – кассирша, так что, пожалуйста, расскажи-ка мне, как я должна повернуться спиной к своей работе и при этом продолжать кормить семью, ты, дура-телевизионщица в своих кружевных туфлях и бриллиантах! Надеюсь, корона выдавит из твоей башки все мозги!»
Я с вами согласна.
Уитни Хьюстон. Утюжок для волос. Солидарность.
Но вот что, надеюсь, вам поможет. Это то, что я усвоила очень быстро: никто не претендует проводить со мной так уж много времени. Как и с вами. Знаете почему?
Вы не Тейлор Свифт.
И не Любопытный Джордж[28].
И не Рианна.
И не Маппет-шоу.
Это я говорю в хорошем смысле. В прекрасном смысле.
В смысле вы можете это сделать. В смысле как бы вы ни были заняты, какой бы лихорадочной ни была ваша жизнь, вероятно, вы можете каким-то образом все это устроить.
Желания Эмерсон и Беккетт поиграть со мной хватает минут на пятнадцать, потом они теряют интерес и желают заняться чем-то другим. Спустя пятнадцать минут я уже никто. Если я не кузнечик в саду, не леденец на палочке, не Очень Голодная Гусеница[29], то уже вызываю интереса не больше, чем какое-нибудь дерево.
Харпер по большей части тоже желает поговорить со мной максимум пятнадцать минут, а иногда меньше. Я ВПОЛНЕ способна выкроить ничем не прерываемые пятнадцать минут времени даже из своего самого занятого дня.
Ничем не прерываемые – это, главное, никакого сотового, никакой стирки, никакого ужина, никакого ничего. У вас напряженная жизнь. Вам нужно подать на стол ужин. Вам нужно позаботиться о том, чтобы все выполнили домашние задания. Вам нужно заставить их искупаться. Но вы способны выкроить пятнадцать минут.
В то время как я потрясенно обнаружила, насколько мало времени на самом деле отнимает это обязательство – говорить «да» игре» – и как легко включить его в мою повседневную жизнь, я обнаружила, что проблема не в этом. Труднее всего далось столкновение с собственными качествами. С качествами, которым мне пришлось посмотреть в лицо.
Я выяснила, что старое как мир клише соответствует реальности: люди делают то, что им нравится делать. Я работаю потому, что мне нравится работать. У меня это хорошо получается, это для меня полезно, это моя зона комфорта. Понять, взглянуть в лицо тому факту, что мне комфортнее в студии, чем на качелях, – вот с этим невероятно трудно справиться.
Что это за человек такой, которому комфортнее работать, чем отдыхать? Ну… это я. Так что это «да» заставило меня измениться. Это тяжкое испытание для трудолюбивой круглой отличницы, обсессивной перфекционистки – очертя голову прыгнуть в такой образ жизни, который требует бросить все, чтобы… поиграть.
Как я уже говорила, мои самые ранние воспоминания связаны с играми воображения в кладовке. Став старше, я предпочитала любому другому месту библиотеку, любому другому человеку – книги. Когда меня выгоняли на улицу подышать свежим воздухом и подставить лицо солнцу, я хватала книжку и засовывала ее за пояс джинсов, пряча контрабанду. А потом забиралась на иву на нашем заднем дворе и читала до тех пор, пока мама не позволяла мне вернуться в дом. Играть?.. Я даже не помню, чтобы когда-нибудь по-настоящему играла…
Моя няня, Дженни Маккарти, безмятежно наблюдает, как разворачиваются события. Наблюдает, как я бросаю сумку и усаживаюсь на пол, неловкая и скованная. Вносит предложения:
– Может быть, поиграете с кубиками?
– А что, если вам порисовать?
Дженни Маккарти спокойно направляет меня. Учит меня играть. Учит скованную интровертную трудоголичку понимать, что означает игра для тех, кто не сидит в кладовке, не прячется за библиотечными стеллажами. Она учит меня тянуться к этим маленьким экстравертам, таким отличающимся от меня, и налаживать с ними контакт.
Я чувствую себя инопланетянкой, которая никогда прежде не была на этой планете. Изучающей, каков этот мир. Дженни Маккарти показывает мне, как здесь жить. С помощью этих крохотных кармических существ, посланных вселенной, чтобы помочь откатить валун от входа в мою пещеру и вытолкать меня под это яркое красивое солнышко.
И я благодарна.
Мы бегаем по саду. Туда-сюда, туда-сюда. Мы устраиваем тридцатисекундные танцы в кухне. Мы поем песенки из телепередач. Мы играем с пупсами, куклами-перчатками и игрушечными фермами.
Этот фокус срабатывает на мыльных пузырях.
Я сижу на заднем дворе, выдувая для девочек бесконечные вереницы пузырей. Пузыри наполняют воздух. Я в ударе, стараюсь дуть как можно быстрее, чтобы создать целое море пузырей вокруг их личиков. Они визжат, лопая пузыри, пробуя их на язык и гоняясь за ними. Беккетт подбегает и прижимается ко мне своим потным тельцем. От нее исходит этот специфический мускусный грязноватый детский запах. Для меня он всегда пахнет как…
– Вы пахнете щенками! – сообщаю я им.
И внезапно на мою стену в голове возвращается одна из картин.
Мама на заднем дворе обихаживает свои большие округлые розы. Солнце только что село. И мы с Сэнди носимся по двору, у каждой в руках по стеклянной мейсоновской банке. Пытаемся ловить светляков. Пищим и гоняемся за светляками, ловим их, рассматриваем, и наши лица светятся их светом. Потом, прямо перед тем, как мама объявит, что пора в постель, мы открываем банки и выпускаем светляков в ночной воздух.
– Вы пахнете щенками, – смеется мама, загоняя нас внутрь.
Итак, в мою память внесены исправления. Я когда-то играла. Когда была в их возрасте. Я играла. Я была счастлива. Мне это нравилось. Я пахла щенками. Я была как вечеринка со щенками.
Я играла.
Не понимаю, почему я забыла об этом.
Почему перестала играть.
Я вдруг ловлю себя на том, что задаю себе тот же вопрос, который задают мне дети: «Хочешь поиграть?»
Да. Да, хочу.
Но, для того чтобы это сделать, знаю, я должна осуществить реальные перемены.
Я устанавливаю правило, что не буду работать по субботам и воскресеньям, если нет чрезвычайной ситуации или не идут съемки программы. Я повинна в том, что проработала напролет слишком много выходных, чтобы «опередить график». Никакого «опережения» не существует. По утрам всегда ждет работа.
Я изменила шаблон своей электронной подписи, так что теперь он читается так: «Пожалуйста, имейте в виду: я не занимаюсь рабочими письмами после семи вечера и по выходным. ЕСЛИ Я ДЛЯ ВАС НАЧАЛЬНИК, БУДЬТЕ ЛЮБЕЗНЫ: ПОЛОЖИТЕ ТЕЛЕФОН». А потом я делаю то, что кажется невозможным: на самом деле перестаю отвечать на письма, которые приходят после семи вечера. Мне приходится выключать телефон, чтобы это сделать. Но я это делаю. Со мной работают невероятно опытные люди, которые управляют нашими съемками. Научиться отходить в сторону и позволить этим людям получить удовольствие, делая свою работу, не заглядывать им через плечо, – это здорово как для них, так и для меня.
Я даю клятву ежедневно приходить домой к шести вечера и ужинать дома. Если на работе случаются какие-то проблемы, я могу найти способ вернуться домой в промежутке с шести до восьми, чтобы побыть с детьми, а потом прыгаю за компьютер и работаю из дома. Технологии позволяют все больше и больше упрощать этот процесс.
У меня получается не идеально.
На самом деле у меня в этой сфере примерно поровну успехов и неудач. Но теперь я знаю, что это спокойное время помогает заново разжигать ту маленькую искорку внутри, помогает моей креативности, а в долгосрочной перспективе помогает рассказывать истории, которых требует от меня работа. Я даю себе разрешение рассматривать этот досуг как необходимость.
Сделать это трудно. Трудно почувствовать, что я заслуживаю времени для себя, чтобы заново наполнить колодец, в то время как я знаю, что все остальные тоже усердно трудятся. Вот только Делорс снова в моей кухне:
– Шонда, что происходит, когда ты заболеваешь? Что произошло в тот раз, когда тебя выворачивало наизнанку? В тот раз, когда ты болела гриппом?
Мы не любим говорить об этом за работой. Это все равно что искушать судьбу. Но Делорс имеет в виду, что, когда сваливаюсь с ног я, «сваливается» и шоу. Стоит мне слечь, как жизнь в «Шондалэнде» останавливается. Из-за той самой укладки рельсов, которая должна как-то происходить.
Эти истории рождаются в моем мозгу. И если они не смогут выйти из моего мозга, никто не сможет даже начать укладывать рельсы. А если не будут уложены рельсы, поезд не сможет мчаться вперед. То же относится и к Керри Вашингтон, Виоле Дэвис, Эллен Помпео: стоит одной из них слечь, как стопорится все шоу. Без них камеры снимать не могут. И поэтому это невероятно важно – держаться в хорошей форме.
Эллен, у которой, похоже, больше выносливости и решимости, чем у любого из моих знакомых, как-то раз сказала, что сделать двадцать четыре эпизода сериала кабельного телевидения – все равно что двадцать четыре раза пробежать марафон. С первого же сезона она обращалась с собой как с тренирующимся спортсменом. Эллен считает, что для того, чтобы хорошо делать свою работу, нужно заботиться о себе – и внешне, и внутренне. Она вдохновляет меня своим подходом. Я решаю, что, возможно, и для меня настало время так же относиться к своей работе. Для меня это означает: чтобы я могла укладывать рельсы, мне нужно какое-то время на игры.
Хочешь поиграть?
Дома к шести. Никаких звонков после семи. Стараться не работать по выходным.
Потом я расширяю этот принцип.
Хочешь поиграть?
Я использую его как метод разрешить себе стремиться к удобствам, которых обычно себе не разрешаю. «Хочешь поиграть?» начинает становиться кодовым словом для балования себя такими способами, о которых я уже и позабыла.
Маникюры? Педикюры?
Хочешь поиграть? ДА.
Часами рыться в настоящем «бумажном» книжном магазине субботним вечером, пока дети играют в гостях у сверстников?
Хочешь поиграть? ДА.
Я бросаю все, чем занимаюсь, иду к детям и играю.
Это правило. Нет. Я сделала из этого больше чем правило. Я сделала это законом. Каноном. Священным текстом. Неукоснительное соблюдение. Моя религиозная практика. С истинным пылом.
Небезупречно.
Зато с полной верой.
Неоспоримо.
Сделав это правилом, я позволяю себе сбросить часть рабочего напряжения, которое сама себе организовала. Знание, что «у меня нет выбора», означает, что я не чувствую никакой вины, отступая от своих трудоголических тенденций. Я не ощущаю угрызений совести, бросая пальто и сумку на пол там же, где я только что шла к двери, чтобы поехать в офис, когда слышу эти два волшебных слова: «Хочешь поиграть?» Эти два слова в один миг вытряхивают меня из туфель и усаживают за крохотный розовый чайный столик раскрашивать зайчика, или играть с невезучим одноглазым пупсом, или рассматривать ящериц в саду.
Трудно держать в узде подростка – если у вас есть ребенок-подросток, вы понимаете, что я имею в виду. Я отчетливо помню, как мне самой было двенадцать лет. И иногда не понимаю, как это родители позволили мне выжить. В этом возрасте существование родителей для ребенка – лишь повод для стыда. Ясное дело, двенадцатилетний ребенок никогда не скажет: «Хочешь поиграть?» Но в общении с Харпер я научилась выискивать слова и знаки, которые означают то же самое. Если она забредает вечером в мою комнату и разваливается на каком-нибудь предмете обстановки, я откладываю в сторону то, над чем работаю, и уделяю ей свое полное внимание. Иногда это окупается. Иногда нет. Но я пришла к пониманию, что дать ей знать, что мое полное внимание для нее доступно, важнее, чем все прочее.
А еще? Еще я выяснила кое-что об этой длинной нескладной девчонке, которую так люблю, что порой ей приходится говорить мне «пожалуйста, перестань меня тискать», чтобы я остановилась. Она мне по-настоящему нравится.
Она интересная.
Я исследую ее. Она как бесконечная тайна. Жду не дождусь увидеть, во что она превратится.
Возможно, у вас это по-другому. Ваш счастливый уголок. Ваша радость. То место, где жизнь кажется скорее хорошей, чем плохой. Это не обязательно дети. Мой партнер-продюсер Бетси Бирс говорила мне, что для нее средоточие радости – ее собака. Мой друг Скотт, вероятно, сказал бы, что для него это время, отданное творчеству. Вы могли бы сказать, что это общение с близким другом. С бойфрендом, с подружкой. С родителем. С сестрой или братом. У всех это по-разному. Для некоторых из вас это может быть даже работа. И это тоже оправданно.
Но «да» означает дать себе разрешение смещать фокус приоритетности с того, что для вас полезно, на то, что вам приятно.
(Погодите-ка! Не героин. Героин – это не ваше средоточие счастья.
Просто вычеркните из списка все наркотики.
Все ясно? Хорошо.
Найдите себе хорошее средоточие счастья. Позитивное.)
Я переключила свои приоритеты. Моя работа по-прежнему невероятно важна. Просто теперь игры с детьми для меня важнее, чем работа.
А если мысль о том, чтобы поступить так же, заставляет вас нервничать, вызывает тревожность, пугает вас? Заставляет вас думать, что я идиотка?
Вы можете сказать: «Все это очень хорошо в твоем случае, Шонда. Ты на своей работе начальница. А я – кассирша, так что, пожалуйста, расскажи-ка мне, как я должна повернуться спиной к своей работе и при этом продолжать кормить семью, ты, дура-телевизионщица в своих кружевных туфлях и бриллиантах! Надеюсь, корона выдавит из твоей башки все мозги!»
Я с вами согласна.
Уитни Хьюстон. Утюжок для волос. Солидарность.
Но вот что, надеюсь, вам поможет. Это то, что я усвоила очень быстро: никто не претендует проводить со мной так уж много времени. Как и с вами. Знаете почему?
Вы не Тейлор Свифт.
И не Любопытный Джордж[28].
И не Рианна.
И не Маппет-шоу.
Это я говорю в хорошем смысле. В прекрасном смысле.
В смысле вы можете это сделать. В смысле как бы вы ни были заняты, какой бы лихорадочной ни была ваша жизнь, вероятно, вы можете каким-то образом все это устроить.
Желания Эмерсон и Беккетт поиграть со мной хватает минут на пятнадцать, потом они теряют интерес и желают заняться чем-то другим. Спустя пятнадцать минут я уже никто. Если я не кузнечик в саду, не леденец на палочке, не Очень Голодная Гусеница[29], то уже вызываю интереса не больше, чем какое-нибудь дерево.
Харпер по большей части тоже желает поговорить со мной максимум пятнадцать минут, а иногда меньше. Я ВПОЛНЕ способна выкроить ничем не прерываемые пятнадцать минут времени даже из своего самого занятого дня.
Ничем не прерываемые – это, главное, никакого сотового, никакой стирки, никакого ужина, никакого ничего. У вас напряженная жизнь. Вам нужно подать на стол ужин. Вам нужно позаботиться о том, чтобы все выполнили домашние задания. Вам нужно заставить их искупаться. Но вы способны выкроить пятнадцать минут.
В то время как я потрясенно обнаружила, насколько мало времени на самом деле отнимает это обязательство – говорить «да» игре» – и как легко включить его в мою повседневную жизнь, я обнаружила, что проблема не в этом. Труднее всего далось столкновение с собственными качествами. С качествами, которым мне пришлось посмотреть в лицо.
Я выяснила, что старое как мир клише соответствует реальности: люди делают то, что им нравится делать. Я работаю потому, что мне нравится работать. У меня это хорошо получается, это для меня полезно, это моя зона комфорта. Понять, взглянуть в лицо тому факту, что мне комфортнее в студии, чем на качелях, – вот с этим невероятно трудно справиться.
Что это за человек такой, которому комфортнее работать, чем отдыхать? Ну… это я. Так что это «да» заставило меня измениться. Это тяжкое испытание для трудолюбивой круглой отличницы, обсессивной перфекционистки – очертя голову прыгнуть в такой образ жизни, который требует бросить все, чтобы… поиграть.
Как я уже говорила, мои самые ранние воспоминания связаны с играми воображения в кладовке. Став старше, я предпочитала любому другому месту библиотеку, любому другому человеку – книги. Когда меня выгоняли на улицу подышать свежим воздухом и подставить лицо солнцу, я хватала книжку и засовывала ее за пояс джинсов, пряча контрабанду. А потом забиралась на иву на нашем заднем дворе и читала до тех пор, пока мама не позволяла мне вернуться в дом. Играть?.. Я даже не помню, чтобы когда-нибудь по-настоящему играла…
Моя няня, Дженни Маккарти, безмятежно наблюдает, как разворачиваются события. Наблюдает, как я бросаю сумку и усаживаюсь на пол, неловкая и скованная. Вносит предложения:
– Может быть, поиграете с кубиками?
– А что, если вам порисовать?
Дженни Маккарти спокойно направляет меня. Учит меня играть. Учит скованную интровертную трудоголичку понимать, что означает игра для тех, кто не сидит в кладовке, не прячется за библиотечными стеллажами. Она учит меня тянуться к этим маленьким экстравертам, таким отличающимся от меня, и налаживать с ними контакт.
Я чувствую себя инопланетянкой, которая никогда прежде не была на этой планете. Изучающей, каков этот мир. Дженни Маккарти показывает мне, как здесь жить. С помощью этих крохотных кармических существ, посланных вселенной, чтобы помочь откатить валун от входа в мою пещеру и вытолкать меня под это яркое красивое солнышко.
И я благодарна.
Мы бегаем по саду. Туда-сюда, туда-сюда. Мы устраиваем тридцатисекундные танцы в кухне. Мы поем песенки из телепередач. Мы играем с пупсами, куклами-перчатками и игрушечными фермами.
Этот фокус срабатывает на мыльных пузырях.
Я сижу на заднем дворе, выдувая для девочек бесконечные вереницы пузырей. Пузыри наполняют воздух. Я в ударе, стараюсь дуть как можно быстрее, чтобы создать целое море пузырей вокруг их личиков. Они визжат, лопая пузыри, пробуя их на язык и гоняясь за ними. Беккетт подбегает и прижимается ко мне своим потным тельцем. От нее исходит этот специфический мускусный грязноватый детский запах. Для меня он всегда пахнет как…
– Вы пахнете щенками! – сообщаю я им.
И внезапно на мою стену в голове возвращается одна из картин.
Мама на заднем дворе обихаживает свои большие округлые розы. Солнце только что село. И мы с Сэнди носимся по двору, у каждой в руках по стеклянной мейсоновской банке. Пытаемся ловить светляков. Пищим и гоняемся за светляками, ловим их, рассматриваем, и наши лица светятся их светом. Потом, прямо перед тем, как мама объявит, что пора в постель, мы открываем банки и выпускаем светляков в ночной воздух.
– Вы пахнете щенками, – смеется мама, загоняя нас внутрь.
Итак, в мою память внесены исправления. Я когда-то играла. Когда была в их возрасте. Я играла. Я была счастлива. Мне это нравилось. Я пахла щенками. Я была как вечеринка со щенками.
Я играла.
Не понимаю, почему я забыла об этом.
Почему перестала играть.
Я вдруг ловлю себя на том, что задаю себе тот же вопрос, который задают мне дети: «Хочешь поиграть?»
Да. Да, хочу.
Но, для того чтобы это сделать, знаю, я должна осуществить реальные перемены.
Я устанавливаю правило, что не буду работать по субботам и воскресеньям, если нет чрезвычайной ситуации или не идут съемки программы. Я повинна в том, что проработала напролет слишком много выходных, чтобы «опередить график». Никакого «опережения» не существует. По утрам всегда ждет работа.
Я изменила шаблон своей электронной подписи, так что теперь он читается так: «Пожалуйста, имейте в виду: я не занимаюсь рабочими письмами после семи вечера и по выходным. ЕСЛИ Я ДЛЯ ВАС НАЧАЛЬНИК, БУДЬТЕ ЛЮБЕЗНЫ: ПОЛОЖИТЕ ТЕЛЕФОН». А потом я делаю то, что кажется невозможным: на самом деле перестаю отвечать на письма, которые приходят после семи вечера. Мне приходится выключать телефон, чтобы это сделать. Но я это делаю. Со мной работают невероятно опытные люди, которые управляют нашими съемками. Научиться отходить в сторону и позволить этим людям получить удовольствие, делая свою работу, не заглядывать им через плечо, – это здорово как для них, так и для меня.
Я даю клятву ежедневно приходить домой к шести вечера и ужинать дома. Если на работе случаются какие-то проблемы, я могу найти способ вернуться домой в промежутке с шести до восьми, чтобы побыть с детьми, а потом прыгаю за компьютер и работаю из дома. Технологии позволяют все больше и больше упрощать этот процесс.
У меня получается не идеально.
На самом деле у меня в этой сфере примерно поровну успехов и неудач. Но теперь я знаю, что это спокойное время помогает заново разжигать ту маленькую искорку внутри, помогает моей креативности, а в долгосрочной перспективе помогает рассказывать истории, которых требует от меня работа. Я даю себе разрешение рассматривать этот досуг как необходимость.
Сделать это трудно. Трудно почувствовать, что я заслуживаю времени для себя, чтобы заново наполнить колодец, в то время как я знаю, что все остальные тоже усердно трудятся. Вот только Делорс снова в моей кухне:
– Шонда, что происходит, когда ты заболеваешь? Что произошло в тот раз, когда тебя выворачивало наизнанку? В тот раз, когда ты болела гриппом?
Мы не любим говорить об этом за работой. Это все равно что искушать судьбу. Но Делорс имеет в виду, что, когда сваливаюсь с ног я, «сваливается» и шоу. Стоит мне слечь, как жизнь в «Шондалэнде» останавливается. Из-за той самой укладки рельсов, которая должна как-то происходить.
Эти истории рождаются в моем мозгу. И если они не смогут выйти из моего мозга, никто не сможет даже начать укладывать рельсы. А если не будут уложены рельсы, поезд не сможет мчаться вперед. То же относится и к Керри Вашингтон, Виоле Дэвис, Эллен Помпео: стоит одной из них слечь, как стопорится все шоу. Без них камеры снимать не могут. И поэтому это невероятно важно – держаться в хорошей форме.
Эллен, у которой, похоже, больше выносливости и решимости, чем у любого из моих знакомых, как-то раз сказала, что сделать двадцать четыре эпизода сериала кабельного телевидения – все равно что двадцать четыре раза пробежать марафон. С первого же сезона она обращалась с собой как с тренирующимся спортсменом. Эллен считает, что для того, чтобы хорошо делать свою работу, нужно заботиться о себе – и внешне, и внутренне. Она вдохновляет меня своим подходом. Я решаю, что, возможно, и для меня настало время так же относиться к своей работе. Для меня это означает: чтобы я могла укладывать рельсы, мне нужно какое-то время на игры.
Хочешь поиграть?
Дома к шести. Никаких звонков после семи. Стараться не работать по выходным.
Потом я расширяю этот принцип.
Хочешь поиграть?
Я использую его как метод разрешить себе стремиться к удобствам, которых обычно себе не разрешаю. «Хочешь поиграть?» начинает становиться кодовым словом для балования себя такими способами, о которых я уже и позабыла.
Маникюры? Педикюры?
Хочешь поиграть? ДА.
Часами рыться в настоящем «бумажном» книжном магазине субботним вечером, пока дети играют в гостях у сверстников?
Хочешь поиграть? ДА.