Год, когда я всему говорила ДА
Часть 18 из 50 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
В капитуляции есть своя победа.
Опустите утюжки для волос, сестры мои!
«Мамская война» окончена.
7
«Да»: потехе – время, делу – час
Когда год «Да» полным ходом двинулся вперед, кое-что произошло.
Моя занятость стала расти.
И расти.
И расти.
Чем больше я говорила «да» тому, что представляло для меня трудности, тем больше мне приходилось отсутствовать дома. Принцип говорить «да» превратил меня, маленькую гусеничку в коконе, в большую светскую бабочку.
Я летала в Нью-Йорк, чтобы посмотреть на Керри Вашингтон в программе «Субботний вечер в прямом эфире». Я посещала частные вечеринки невероятно интересных людей. Я устраивала сбор пожертвований для Национального комитета демократической партии. Я помогала организовывать благотворительные мероприятия. В тот год было много наград, потому что теперь у меня был уже не один сериал по четвергам, главную роль в котором играла чернокожая женщина, – теперь их было два. И все три сериала по четвергам были детищами «Шондалэнда». Мой рекламный агент Крис вовсю пользовался тем фактом, что я говорила «да», и договаривался о стольких интервью, сколько ухитрялся впихнуть в мое расписание. У меня состоялось первое интервью для программы «Доброе утро, Америка» с Робин Робертс. Вместе с актерским составом «Скандала» я снималась в дневном ток-шоу ABC – The View («Взгляд»). Меня фотографировала Энни Лейбовиц. Я давала интервью вживую перед зрителями в Смитсоновском институте. Я сама казалась себе вездесущей.
И я была вездесущей. Сущей, казалось, везде, кроме собственного дома.
И это же понятно, да? Все то, что составляло для меня трудности, находилось за пределами моего дома. А внутри дома? Все было в порядке.
По крайней мере, мне так казалось.
В смысле я по-прежнему была мамой-неряхой. Я по-прежнему слишком много работала. Мне по-прежнему нужна была Дженни Маккарти, которая нянчила и моих детей, и меня. Мне по-прежнему была нужна помощь. Я по-прежнему не высыпалась.
Но мне действительно казалось, что я справляюсь.
Вот только я начинала чувствовать себя… ненужной.
В своем собственном доме.
Я приезжала домой, Эмерсон и Бекетт бросали в мою сторону взгляд, обнимали меня, а потом продолжали играть. Словно я была милой соседкой, забежавшей в гости. Или Харпер пренебрежительно смеривала меня взглядом, когда я переспрашивала, о какой именно подруге она говорит. И тогда до меня доходило, что я на неделю выпала из разговоров с ней, а в подростковом возрасте это целая жизнь.
А потом я врезалась в эмоциональную стену.
Однажды вечером я была при полном параде – в вечернем платье, с идеальной прической и макияжем. Взятые взаймы бриллианты сверкали на шее и запястьях. Я была готова отправиться на какое-то очередное мероприятие, которому я сказала «да». И, когда я уже шла через прихожую к входной двери, ко мне со всех ног ринулась Эмерсон.
– МАМА! – вопила она, протягивая ко мне липкие ручонки. – Хочешь поиграть?
На краткий миг мне показалось, что время застыло. Как в одном из тех боевиков, где все движения вдруг становятся замедленными, а потом ускоряются. Прямо перед тем, как герой-пижон (ибо почему-то в боевиках с замедленным воспроизведением, с томительным разворотом в прыжке ВСЕГДА бывает какой-нибудь пижон) надерет кому-то задницу. Но вот Эмерсон, единственная прядка ее курчавых волосиков завязана в отважное подобие хвостика на макушке, похожая на мультяшного птенчика Твити. Она замирает, потом летит на меня в замедленном воспроизведении, а потом все ускоряется, и я вижу себя: голубое вечернее платье, липкие ручонки, ребенок, который несется ко мне сквозь пространство.
Она задала мне вопрос.
«Хочешь поиграть?»
Я опаздываю. Я идеально, элегантно одета. Это платье сшила Каролина Эррера. На мне туфли из каких-то темно-синих кружев, которые причиняют мне ужасную боль, но, черт возьми, как же хорошо на мне смотрятся. Когда я выйду на сцену, та речь, которую я написала для этого конкретного вечера в знак уважения к другу, будет забавной, живой и трогательной. Я знаю, что это будет особый момент, о котором завтра, вероятно, будет говорить весь город. Мой телефон звонит не переставая. Это Крис, мой рекламный агент. К этому времени мне уже следовало бы быть на месте. Но…
– Хочешь поиграть?
Это круглое личико. Большие, полные надежды глаза. Алые губки, точно лук Купидона.
Я могла бы наклониться, схватить ее ручки в свои прежде, чем она меня коснется. Нежно поцеловать ее и сказать: «Нет-нет, мама должна ехать, маме нельзя опаздывать».
Я могла бы.
Я была бы в своем праве. Это не стало бы чем-то неслыханным. Это было бы нормально. Она бы меня поняла.
Но в этот застывший миг я кое-что осознала.
Она не назвала меня «милая».
Она больше никого не называет «милой».
Она меняется. Прямо на моих глазах. Ребенку, который сидел у меня на бедре в прошлое Благодарение, в следующий день рождения исполнится три года.
Это проходит мимо меня.
И если я не поостерегусь, она будет чаще видеть мой затылок, направляющийся к двери, чем мое лицо.
Поэтому все меняется.
Я сбрасываю свои пыточные туфли на каблуке. Падаю на колени на паркетный пол, из-за чего вечернее платье вздувается вокруг моей талии, как какой-то голубой воздушный торт. Оно помнется. Мне плевать.
– Хочешь поиграть? – снова повторяет она.
– ДА! – выдыхаю я. – Да, хочу.
И хватаю эти липкие ладошки в свои, и Эмерсон плюхается мне на колени, смеясь, когда ткань платья облаком взлетает вокруг нее.
Когда я, опоздав на пятнадцать минут, приезжаю на место, голубое вечернее платье безнадежно измято, а туфли я несу в руке. Но мне нет до этого дела – у меня в груди катается горячая жемчужина радости, которая согревает меня так, как я уже и не чаяла. Маленький огонек внутри меня был зажжен заново. Как по волшебству.
Давайте не увлекаться.
Это просто любовь. Вот и все.
Мы играли. Мы с Эмерсон. К нам присоединилась Беккетт, а потом и Харпер. Было много смеха. Я устроила самое блестящее в своей жизни чтение лучшей из написанных в мире книг – «Все какают»[27]. Кажется, были еще танцы и пение под спонтанную фанк-диско-версию детской песенки «Голова и плечи, коленки и носочки».
Были липкие поцелуи. Беккетт из любопытства засунула палец мне в нос. Эмерсон прижалась головой к моей груди и прислушивалась, пока не услышала, как бьется мое сердце. А потом серьезно посмотрела на меня.
– Ты еще живая.
Да, я живая.
В такие дни я все еще живая.
Мы закончили ежедневным исполнением той чертовски роскошной песни, которую поет Идина Мензел в фильме «Холодное сердце» и которая оказывает своего рода гипнотическое воздействие в духе Крысолова на всех детей. А потом я села в машину и отправилась на мероприятие. Счастливая. С этой теплой радостью внутри. Чувствуя изменения на фундаментальном уровне. Словно я знала тайну, которую удается узнать лишь немногим людям.
Но на самом деле это была просто любовь. Никакая не тайна.
Просто что-то, о чем мы забываем.
Всем нам не помешало бы немножко больше любви.
Намного больше любви.
Я по природе не оптимистка. Я слишком погружена в себя, чтобы быть постоянным источником жизнерадостности. Мне приходится работать над тем, чтобы быть счастливой. Все мрачное и травмированное – вот где любит обитать мой разум. Так что приходится напоминать себе о том, что в этом мире есть много хорошего, оптимистичного и «стакан наполовину полон».
Ничто не помогает мне в этом деле так, как лица и души моих крохотных человечков.
Да-да-да.
В тот вечер я возвращаюсь домой, и начинается та его часть, которую я называю «вечером голливудской мамы-одиночки». В том числе поимка ближайшего бодрствующего человека выше четырех футов ростом, чтобы он освободил меня от платьевых и бельевых силков, в которые глам-команда затянула меня несколько часов назад. Бывали моменты в Нью-Йорке, когда эта обязанность ложилась на плечи какой-нибудь милейшей гостиничной горничной. Пару раз меня выручали актрисы из моих сериалов. Однажды в Мартас-Винъярд мне пришлось обратиться с этой просьбой к очень чопорному пожилому джентльмену, который был моим водителем в тот вечер.
Осуждаете? Я вижу это выражение на вашем лице. Ай-ай-ай! Что я говорила в самом начале этой книги? Так вот, вы определенно прошли весь путь до середины этой книги не для того, чтобы судить меня. Я могла или попросить – или проспать всю ночь в белом вечернем платье.
На этот раз, к счастью, я могу попросить свою няню. На мне еще и корсет, и, как только воздух снова втекает во все закоулки моих легких, я натягиваю халат и заглядываю в комнаты к спящим деткам.
Глядя на каждую из моих девочек, я принимаю решение.
Всякий раз, как Эмерсон, Беккетт или Харпер (на свой лад) спросят меня «хочешь поиграть?», я всегда буду отвечать: «ДА!»
Всегда.
Потому что, коль скоро мне приходится просить незнакомых людей помочь мне снять платье, мне следует по меньшей мере иногда делать то, что приносит истинное наслаждение. Мне следует как минимум видеть это счастливое выражение на их лицах.
Дать чуточку больше любви.
Получить чуточку больше любви.
Поэтому вот что я делаю.
Я действительно это делаю.
Хочешь поиграть?