Герои умирают

Значит, теперь вооружены уже четверо заключенных.

Двое в коридоре все еще возятся со своими арбалетами: один еще даже тетиву не взвел, второй трясущимися руками пытается вставить стрелу в бороздку. Я скалюсь и пальцем маню их к себе. Они тревожно переглядываются.

Я приближаюсь, и у обоих сдают нервы: они поворачиваются ко мне спиной и бросаются наутек. Как только они набирают приличную скорость, я снова выскакиваю на балкон, где бросаюсь к Рушалю с Ламораком.

В меня летят стрелы, две-три проходят так близко, что успевают обдать меня осколками камня, высеченными из стены, еще одна цепляется за мою кожаную тунику и царапает мне ребра. Тут я замечаю, что стража на той стороне Ямы занята: отстреливается от тех, кто внизу, значит эти стрелы послали не они. На балкон между тем высыпают все новые и новые стражники, но у меня нет времени их разглядывать.

Плечо работает нормально, хотя я чувствую, как по нему расползается скользкое теплое пятно. Значит, стрела не зацепила кость, а только пробила трапециевидную мышцу возле шеи, в паре дюймов от позвоночника. Зато в правое колено на каждом шагу точно железнодорожный костыль вгоняют.

Я бегу по дуге балкона и вижу Таланн: скорчившись на полу, чтобы оставаться под прикрытием перил, она пытается оторвать Ламорака от Рушаля.

– Беги! – кричу я ей. – К двери, быстро; я их дотащу!

Услышав меня, она вскидывает голову, кивает и кувырком назад ставит себя на ноги. Девчонка уже бежит, когда двое стражников с той стороны Ямы нацеливают на нее свои арбалеты.

Я воплю:

– Ложись!

Но они не успевают выстрелить: в Яме раздается приглушенное «дз-зын-нь», и две стрелы уходят мимо солдат в воздух. Оба живы, но промазали.

Солдаты, которые прибежали по тревоге из здания Суда, стреляют вниз, в Яму. Шестеро бегут мне навстречу: четверо новых плюс те, кого я напугал раньше.

На принятие решения у меня есть пятнадцать секунд.

Я хватаю Рушаля за обмякшую руку и тащу. Ламорак взвизгивает, как от сильной боли, – ничего, потерпит, зато живой, – а Рушаль конвульсивно вздрагивает и стонет; даже с пятью стрелами в груди он будет умирать еще минуты две.

Тут я понимаю, в чем дело: стрела, которая пробила Рушалю грудную клетку сразу под ключицей, вошла и в Ламорака и соединила их тела.

А стража уже бежит к нам, торопится, сокращая расстояние – сорок футов, тридцать.

Я сую пальцы ноги, словно клин, между грудью Ламорака и спиной Рушаля; мы все трое орем – они от боли, я – собирая истерическую энергию, которая дает мне силы рвануть Рушаля вверх и удержать его на весу, словно спящего ребенка. Кровь хлещет у Ламорака из разреза на животе и глубокого прокола с рваными краями у правого соска.

– Беги, мудила, дуй что есть мочи! – воплю я и для бодрости отвешиваю ему пинка в ребра, а сзади на меня уже надвигается стража.

Ламорак перекатывается на живот и со стоном начинает убегать на карачках.

Когда я разворачиваюсь навстречу солдатам, Рушаль лежит у меня на руках. Его я и кидаю в их командира. Два тела сталкиваются с громким хрустом, Рушаль вопит и цепляется за солдата, тот, ругаясь на чем свет стоит, пытается сохранить равновесие. В пылу борьбы ни один из них не замечает, что они уже вплотную приблизились к перилам; одно неловкое движение, и оба, сцепившись, переваливаются в Яму. Зэки вмиг облепляют их и с воем погребают под собой.

Пятеро солдат стремительно тормозят, перегруппировываются и с дубинками на изготовку пытаются обойти меня с флангов.

Я мог бы сбежать, бросив им на растерзание полуживого Ламорака, – солдаты в тяжеленных кольчугах ни за что не догонят меня, даже хромого. Но я не убегаю, а жду в открытой позе, выставив кулаки пальцами вперед, готовясь принять удары тяжелых, окованных железом дубинок на мясистые части предплечий. Вокруг продолжают свистеть стрелы, вопят люди.

Я вижу, как за спиной стражи из черных жерл коридоров вытекают еще солдаты, – это патрули сбегаются со всего Донжона по сигналу тревоги.

Я жду и глубоко дышу, с усилием прокачивая через легкие воздух.

Моя душа поет.

Солдаты перемигиваются, готовясь к нападению.

Но я атакую первым, отбросив все мысли.

Я бросаюсь к ближайшему, вскользь бью его голенью, а пока он сгибается пополам, выпучив от удара глаза, я уже втыкаю пальцы в глаза второму, потом переношу тяжесть тела на другую ногу, боковым ударом сбрасываю через перила третьего, стремительно разворачиваюсь и ребром ладони ударяю в основание черепа четвертого. Он падает, судорожно дергая руками и ногами.

Я выигрываю.

И вот, когда ликование уже наполняет меня, один из ублюдков все же достает меня сзади – не так чтобы вырубить, но все же достаточно для того, чтобы вышибить воздух из легких. У меня подгибаются колени, от места удара – как раз над почкой – расходятся ледяные волны боли.

Второй солдат метит мне в угол плеча и шеи, и я еле успеваю вскинуть руки, чтобы принять дубинку мясистой частью левого предплечья и ладонью правой руки. И та и другая немеют, удар все же достигает цели, но не ломает мне шею, как было задумано, а лишь вышибает искры у меня из глаз.

Я рычу от боли и локтем въезжаю солдату в морду, а потом успеваю пригнуться, чтобы избежать нового удара сзади. Снизу я врубаю апперкот солдату в пах – он, правда, только хрюкает, хотя мой удар подбрасывает его на цыпочки, – потом хватаю его онемевшими пальцами за пояс и рывком опрокидываю на себя, прикрываясь им, как щитом, от удара другого солдата. Удар силен – я чувствую его через тело, которое лежит на мне, – но недостаточно: доспехи с мягкой подушечкой внутри спасают ему спину, а тот, кому я ткнул пальцами в глаза, похоже, проморгался. Значит, мое дело дрянь.

С чего это я решил, что справлюсь с пятью вооруженными, здоровыми мужиками?

Не зря, видать, в моей семье есть сумасшедшие.

Я спихиваю с себя солдата и выкатываюсь из-под него; отбиваясь, он попадает мне сапогом в глаз, так что у меня искры летят. Я качусь до тех пор, пока не проходит звон в голове, – останавливаться нельзя, иначе меня в два счета забьют до смерти. Когда ко мне возвращается зрение, первое, что я вижу, – блестящий черный камешек, он лежит на полу прямо у меня перед носом.

Я хватаю его, три стражника уже надвигаются сзади, вскинув дубинки для удара. Я оглядываюсь, ища Ламорака, – ага, вон он. Метрах в пяти-шести от меня, чешет на карачках что есть силы. До двери ему осталось метров десять.

– Ламорак! – ору я. – Держи эту хрень, помоги мне!


Он оглядывается, и я запускаю к нему гриффинстоун – так мальчишки на улице играют в шарики. Волшебный камень скачет по каменному полу, но вдруг ударяется о выступ в камне и взлетает высоко в воздух.

Я слежу за его полетом, забыв о страже.

Ламорак щурится, точно не видит камень, точно свет факелов слепит его.

Вот он протягивает трясущуюся руку – где этот гребаный камень? Неужели улетел через перила? – и камень плюхается прямо ему в ладонь.

Пальцы Ламорака смыкаются вокруг камня, а по его лицу снова расплывается улыбка сексуального удовлетворения.

Я слышу его голос, он четко произносит:

– Убивай, пока тебя не убили.

Но я знаю, что говорит он не со мной. Кувырком назад я ставлю себя на ноги, стараясь оказаться подальше от первого стражника, который внезапно делает дубинкой такой широкий замах, что попадает в лицо тому, кто сзади. Удар так силен, что кости черепа крошатся с хрустом. Стражник отлетает назад и падает. Он умирает раньше, чем его тело успевает коснуться пола.

Тогда первый стражник замахивается на третьего, успевает свалить и его, а потом несется навстречу десяти-двенадцати другим парням с дубинками, которые уже спешат к нам.

Ламораку надо сосредоточиться, чтобы поддерживать такую Иллюзию, поэтому я бросаюсь на пол за его спиной и приподнимаю его, обхватывая руками вокруг торса. Десять метров – столько отделяет нас теперь от свободы. Никто не стреляет в нас: стража у двери по-прежнему отбивается от зэков из Ямы. Я смотрю вперед…

Таланн открывает дверь.

Дверь открывается на балкон, она такая широкая и массивная, что перегораживает проход, и Таланн, прячась за ней, как за огромным стоячим щитом, подпускает к себе стражников, по одному зараз. Блуза на ней окрашена красным; трудно сказать, ее ли это кровь.

Я тащу к ней Ламорака; нога болит адски, я едва дышу – когда же все это, к хрену, кончится?

Тем временем наш дрессированный стражник падает под градом ударов: двое бывших друзей стоят над ним и молотят его дубинами по голове, с каждой секундой делая ее все больше похожей на кашу. Ламорак пробует заарканить другого, но тоже еле дышит, к тому же он потерял много крови, и задуманное оказывается ему не по силам – алая струя брызжет из его носа, и он повисает у меня на руках.

Стражники бегут к нам, с каждым шагом их становится все больше. Я оглядываюсь через плечо – мы почти у цели. Когда я дотаскиваю Ламорака до двери, Таланн уже использует два моих ножа в рукопашной схватке. Клинки так и мелькают в воздухе, стиль сложный, что-то похожее на вин-чун. Все кончается тем, что один клинок рассекает нападающему сухожилие той руки, в которой он держит дубинку, а второй вспарывает ему нежную кожу под подбородком.

Таланн пинком отбрасывает свежий труп на руки тому, кто подбегает за ним, и мы устремляемся в раскрытую дверь. Я бросаю Ламорака, как куль с мукой, хватаю ее сзади за блузу и затягиваю в Шахту спиной вперед. Она с воплем изворачивается так, что оказывается лицом ко мне, но, узнав меня, останавливает клинок в паре дюймов от моего глаза.

Одним броском я оказываюсь у двери. Захлопываю ее прямо перед носом стражи и упираюсь ногой в стену, чтобы не дать страже открыть ее снова.

– Не ждать тебя, говоришь? – бросает она мне, часто дыша. – Ты следом за мной?

– Заткнись, – говорю ей я.

В Шахте темно, не считая узкой полоски рассеянного света факелов под дверью. С той стороны дверь пару раз тянут, причем так сильно, что у меня что-то хрустит в поврежденном плече.

– Что теперь?

– Ждать.

Я отпускаю дверь, переношу вес тела на переднюю часть одной стопы и выхватываю длинный нож. Дверь снова тянут, она распахивается, я бросаюсь вперед, занеся нож, как фехтовальщик – саблю, и загоняю его в рот ближайшему стражнику. Нож вышибает передние зубы и разрезает щеки до самых челюстных суставов. Стражник отшатывается и, завывая, валится на спину. Я захлопываю дверь и снова вцепляюсь в нее обеими руками.

– А теперь, – тихо говорю я, – подождем, когда им придет в голову идея…

– Какая идея?

Вдруг дверь начинает вибрировать так, что я обеими руками чувствую эту вибрацию, – с гулким «чан-н-нк» засов встает на место.

– Вот эта. Они заперли дверь снаружи. Считают, что мы никуда не денемся, пока они разберутся со своими проблемами, а их сейчас хватает и без нас.

Массивная дверь не только загораживает свет, но и поглощает звуки; тихие жалобные голоса внизу спрашивают друг друга, что происходит.

Метательный нож, который я ношу в чехле между лопатками, как раз подойдет. Я нащупываю щель между дверью и косяком, просовываю в нее клинок и рукояткой другого ножа вбиваю как можно глубже. В детстве я заклинивал так дверь квартиры, где я рос, при помощи монетки. Конечно, когда стража решит вломиться сюда, нож их не удержит, но все же задержит, а главное, мы услышим, когда они начнут ее взламывать.

Из кармана на поясе штанов я вытаскиваю зажигалку Кирендаль и зажигаю ее на ощупь. Маленькая лужица колеблющегося света выхватывает из тьмы глаза – они смотрят на нас с тревогой.

– Что происходит? – шепчет кто-то. – Вы не стража – неужели за мной все же пришли?

У Таланн перехватывает дыхание, а я кладу руку ей на плечо:

– Не отвечай. Этим людям мы ничем не поможем. Говорить с ними – значит давать им несбыточную надежду.

И тут нас настигает запах: прогорклый пот, дерьмо, и сладковатая вонь гангрены, и густой смрад – это газы выделяются из раздувшихся трупов внизу. Вонь обжигает горло, слезы льются из глаз. Я отдаю Таланн зажигалку:

– Иди вперед. А я потащу нашего спящего красавца.

В тощем свете зажигалки Ламорак выглядит еще хуже: кровь, которая раньше текла из раны на его груди, теперь еле сочится. Не знаю, выживет ли он. Черт. Ну ладно. Хотя бы из Театра Истины я его вытащил, и то уже кое-что.

– Держись, сукин сын, – шепчу я и шлепаю кляксу Ма’элКотовой мази ему на грудь – может, хоть кровь остановит. Потом я забрасываю его на плечо, как делают пожарные, отчего мои собственные раны – колено и плечо – громко напоминают о себе. – Не умирай. Как я посмотрю Паллас в глаза, если ты умрешь здесь? Она же ни за что не поверит, что это не я тебя убил.

Мы спускаемся по длинной-длинной наклонной Шахте, пол которой высечен в камне ступенями. Они скользкие – на них оседает влага от дыхания сотен пленников, которые содержатся здесь прикованными к потолку за запястья.