Герои умирают

То, что я вижу, мне совсем не нравится.

Дверь в Шахту оказалась ровно на противоположной стороне, то есть в тридцати с лишним метрах от нас – таков диаметр Ямы. А это значит долгий кружной путь по балкону, к зеленым от старости двойным бронзовым дверям и заветной лесенке за ними – к тем нескольким ступеням, которые ведут в здание Суда.

А у дверей под прикрытием каменного парапета высотой по пояс стоят девять человек в доспехах с арбалетами наготове. Им наверняка приказано охранять дверь даже ценой своей жизни.

Тихо, так чтобы никто не услышал, я шепчу:

– Мы по уши в дерьме.

Может, еще не поздно передумать и бросить эту затею с побегом?

Но я оптимист в душе и в любом положении всегда вижу лучшее: хорошо, что нам хотя бы не придется пробиваться через Яму, битком набитую заключенными, вопящими и ухающими как черти. И лучше уж захлебнуться кровью, когда тебе пробьет легкое арбалетная стрела, чем попасть живым в Театр Истины.

Я крадусь назад, к тем, кто ждет меня в темноте.

– Таланн, ты не забыла, что́ я просил тебя передать Паллас Рил, если я не выберусь?

Ее лицо каменеет, она упрямо трясет головой:

– Я все забыла, и не трать время на то, чтобы повторять. Мы выйдем отсюда все, или не выйдет никто.

Вот настырная.

– Ламорак, слышишь меня?

Стеклянными глазами он смотрит куда-то поверх моей головы так, словно разглядывает нечто скрытое в камне. Я трясу его раз, потом другой, пока сознание наконец не начинает брезжить в его взгляде.

– Ламорак, черт тебя побери, ты должен сказать Паллас, что она офлайн, ясно? Когда встретишь Паллас Рил, скажи ей, что она офлайн.

– Паллас? – хрипло бормочет он. – Кейн… черт, Кейн, прости…

Он все еще в своем мире.

– Некогда об этом сейчас. Слушай меня внимательно: Паллас умрет через три дня, а может, и меньше, всего через два. Слышишь меня? Паллас умрет!

Ламорак хмурится и опускает голову на плечо Рушаля, – похоже, мои слова все же доходят до него, медленно, но верно. Зато Таланн смотрит на меня с недоумением и подозрительно щурится:

– Почему Паллас умрет через три дня? Она ранена? Или ее отравили? И что такое офлайн?

Борясь с нарастающим отчаянием, я цежу сквозь зубы:

– Таланн, клянусь, если когда-нибудь у меня появится хоть малейшая возможность объяснить тебе, что это значит, я обязательно сделаю это, только не сейчас. А пока просто поверь мне на слово.

– Я верю, но…

– Вот и хорошо. Ламорак, ты понял? Передай ей, что она офлайн.

Его брови медленно сходятся у переносицы.

– Офлайн… Паллас офлайн? Кровавые боги, Кейн… она же умрет!

– Да. – Теперь у нее есть два шанса: если кто-то из нас вырвется отсюда и вовремя передаст ей мои слова, то она может успеть добраться до точки перехода и выжить. – Ладно, все за мной.

Я веду их к выходу из коридора. Не дойдя до него буквально нескольких шагов, мы прячемся в тени, чтобы нас не увидели стражники напротив.

– Нам надо добраться вон до той двери, и все, – говорю я.

Таланн каменеет лицом, глядя, куда я показываю, но молчит. Она не хуже меня понимает, какую убийственно жестокую тактическую задачу представляет для нас пробег по длинной дуге балкона. Я тяну ее назад, чтобы проинструктировать подальше от ушей Рушаля. Хотя далеко идти незачем: шум стоит такой, как в каком-нибудь гребаном ночном клубе.

– Нам только пройти ту дверь, и мы на воле. Внизу Шахты есть выгребная яма, точнее, просто каменная дыра, куда сбрасывают мертвецов. Она глубокая, на дне куча дерьма, на уступах стен гниют трупы, а внизу течет подземная река. По ней мы и выберемся. Ясно? Прыгай вниз, но не плыви, просто задержи дыхание, и пусть течение само тебя несет, а ты считай до шестидесяти. Считать будешь так: раз-Анхана, два-Анхана, три-Анхана. Скажешь «шестьдесят» – и плыви в сторону, поток узкий, ты скоро упрешься в стену. Ламорака не отпускай – он может сделать свет. Вы окажетесь в пещерах под городом. Если я буду с вами, то хорошо – я знаю их как свою ладонь. Если меня не будет, то иди вверх и все время кричи: рано или поздно тебя услышат Воры, они часто ходят теми пещерами по своим делам.

– Откуда ты все это знаешь?

Откуда, откуда – Ма’элКот показывал мне карту, вот откуда. Запасной путь отступления, на случай если в кухне что-то пойдет не так. Я угрюмо усмехаюсь:

– Я много чего знаю об этом городе. Здесь же, считай, моя родина.

И мы возвращаемся к Рушалю, который стоит, привалившись к стене и изнемогая под тяжестью Ламорака.

– Ладно, – говорю я, – пошли. – (Рушаль скулит, слезы ручьями текут из его глаз.) – Расслабься, парень. Нам только до Шахты добраться, дальше ты нам не понадобишься. У нас ведь нет причин убивать тебя, а? – (Он мотает головой, но как-то неуверенно.) – Ламорак, тебе придется поработать. Займи чем-нибудь стражу, пока мы будем бежать.

Дыхание с клекотом вырывается из его горла – миг-другой, наконец он выдавливает из себя слова, которые я еле различаю за гомоном заключенных:


– Я… ничего не осталось, Кейн… прости…

Черт. Ну что ж, хорошего, как говорится, понемногу.

– Ладно, – говорю я, – попробуем так. Становитесь на четвереньки и ползите. Из-за парапета не высовывайтесь.

– И это называется план? – возмущается Таланн. – Ты хотя бы представляешь, каково ползти в такой широченной блузе?

– Ничего, справишься. Ты первая. И дай мне арбалеты, я пойду замыкающим.

Она отдает мне арбалеты, два колчана и начинает подвязывать подол вокруг бедер. Рушаль скулит:

– Я не смогу… Пожалуйста… У меня не получится…

– …Смогу ползти, – шелестит Ламорак. – Он нам не нужен…

– Не сможешь, нужен. А ты… – Я тычу арбалетом в Рушаля. – Меня не интересуют твои проблемы. Устанешь – представь, каково тебе будет со стрелой в жопе. Шевелись!

Рушаль отскакивает от меня с такой прытью, какой не проявлял ни разу с тех пор, как был назначен конем, а я поворачиваюсь к Таланн:

– Когда доберешься до двери, не жди меня, открывай сразу. Я буду идти за вами.

Они опускаются на четвереньки и тягуче-медленно выползают на свет. Я задерживаюсь в тени, где, распластавшись по стене и зажав в каждой руке по арбалету, наблюдаю за девятью стражниками напротив.

Три минуты – вот все, чего я прошу. Тишалл, если ты слышишь меня, если ты вообще существуешь, дай мне всего три минуты, и я справлюсь.

Таланн уже скрылась за поворотом, Рушаль ползет за ней, прижавшись к стене так плотно, как только позволяет груз, – Ламорак льнет к нему, словно детеныш шимпанзе к матери.

Я поднимаю арбалеты так, что стрелы, случись мне спустить тетивы, полетят вверх, мимо моей головы. От тяжести оружия скоро начинает ломить плечи, а когда я переступаю с ноги на ногу, чтобы сместить центр тяжести, острая боль пронзает мое правое колено. Надеюсь, я смогу бежать. Я вспоминаю дыхательное упражнение из тех, которым меня давным-давно учили в монастырской школе, и ухитряюсь с его помощью притупить боль.

Дверь в Шахту заперта и неподвижна. Как только она шевельнется хоть чуть-чуть или стражники рядом с ней проявят малейшие признаки беспокойства, я выпрыгну, выстрелю из обоих арбалетов, чтобы отвлечь их внимание, и побегу. Может, мне даже повезет снять выстрелом хотя бы одного из стражей. А для них поразить цель, движущуюся по дуге с такой скоростью, на какую способен я, будет задачей не из легких.

Хотя сегодня моя скорость вряд ли будет столь уж велика. Колено болит так, словно его медленно зажимают в тисках.

Надеюсь, никто из этих парней напротив не стреляет так же метко, как Таланн.

Никаких признаков тревоги. Похоже, всё сработает. У нас получится.

Эх, черт подери, до чего же я люблю такие переделки.

Ради них я живу. Это они сделали меня таким, какой я есть. В насилии есть своя чистота, она заключена в отчаянной борьбе за то, чтобы вырвать свою жизнь из лап смерти, и уж тут любая философия со своим сухим поиском истины просто отдыхает.

В такие мгновения, как это, когда все ставки сделаны и все правила отменены, серая реальность будней тускнеет, моральный туман рассеивается, и остается один жестокий выбор: черное или белое, смерть или жизнь.

Хотя даже они, смерть и жизнь, не главное для меня сейчас. Они – лишь побочный продукт, следствие, внешнее выражение сущностного выбора. Насилие – вот что для меня главное, вот что я предвкушаю. Сейчас я выйду из укрытия и поставлю свою жизнь и жизни своих друзей на карту моего дара к убийству, и соленый прилив кровопролития осенит меня благодатью: святой ощутит прикосновение своего бога.

И тут мои поэтические излияния прерывает Рушаль: он выскакивает из-за каменного парапета, точно бумажная мишень в тире. Обеими руками он держит висящего на нем Ламорака за руки – тот, кажется, отключился. Из-за шума внизу я едва различаю истерические вопли Рушаля:

– Не стреляйте! Не стреляйте! Это один из них!

Что я там говорил? По уши в дерьме? Выше бери – по самую маковку!

Я вылетаю на балкон – убил бы этого сукина сына, если бы не боялся зацепить Ламорака, – и навожу арбалеты на стражу на той стороне Ямы. Хорошо им там, беречь некого: не успеваю я поднять два своих арбалета, как с той стороны прилетают восемь стрел. Некоторые пролетают мимо, но пять штук пробивают Рушалю грудь и швыряют его на стену. Он съезжает вдоль нее на пол, и Ламорак вместе с ним.

Я стреляю с бедра. Одна моя стрела ударяется о край каменного парапета, высекает из него сноп искр и уходит вверх, вторая попадает одному из стражников в ребра. Расстояние между нами никакое, кольчуга на такой дистанции не защита, так что стальной стержень погружается в тело целиком, только оперение торчит из раны. Убитый падает спиной на бронзовую дверь, которая открывается, и из нее вытекает новый поток солдат…

Я резко ныряю за парапет, где заново взвожу пружины арбалетов и накладываю новые стрелы, а тем временем кто-то из солдат коротко трубит в рог – звук разносится по всему Донжону.

Так-так, дело становится все сложнее.

Надо бежать в другую сторону, чтобы отвлечь стражу, но не успеваю я разогнуться, как что-то со свистом пролетает мимо меня, и я получаю такой удар сзади, как будто меня с размаху треснули в плечо молотом. Я лечу на пол, качусь и вижу, как рядом со мной падает выпачканная кровью арбалетная стрела, а за ней четыре солдата бегут во весь опор по моему коридору.

Значит, отсюда уже не выбраться, но я не чувствую в себе достаточно героизма, чтобы торчать на этом балконе ради пятисекундного развлечения случайных зрителей.

Двое солдат из коридора бегут ко мне, еще двое останавливаются, поднимают арбалеты и целятся мне в голову.

Я бросаю арбалеты и делаю кувырок, одновременно вынимая из ножен на щиколотках два коротких ножа, которые не глядя бросаю назад синхронным движением обеих рук. Бросок слабоват, но тут никакой силы и не нужно: главное, что летящие ножи заставят их моргнуть и помешают целиться.

Я хватаю с пола арбалеты, швыряю их через балконную ограду вниз, отправляю туда же колчаны. В Яме раздается кровожадный рев: кто-то из заключенных внезапно обрел оружие. Я же, недолго думая, бросаюсь на нападающих и хватаю одного из них за ворот кольчуги. Опрокидываясь на спину, я въезжаю ногой ему под дых и подбрасываю его в воздух. Он перелетает через перила и с воем рушится в Яму.

А я завершаю кувырок и вскакиваю на ноги. Второй нападающий успевает затормозить только на балконе, причем с таким видом, как будто ему очень не хочется иметь со мной дело в одиночку.

– Эй, погоди… – начинает он, а я прыгаю на него и разбиваю ему рот прямым коротким ударом.

Пока он промаргивается, я хватаю его одной рукой за шею, завожу локоть под подбородок и поворачиваю так, что его ноги отрываются от пола. Его счастье, что он вовремя напряг шею – позвонки выдержали, – но инерция движения перебрасывает его через парапет, и он летит за своим дружком в Яму. Кстати, у обоих были перевязи с арбалетами.