Герои умирают

Шахта примерно пяти метров в поперечнике, достаточно широкая, чтобы заключенные, прикованные цепями в бесконечный двойной ряд вдоль ее стен, не могли добраться до нас, когда мы идем посередине. Они все голые, их тела покрыты дерьмом, их собственным и тем, что скатывается с тех, кто стоит выше.

Пленников Шахты расковывают лишь в том невероятном случае, если кого-то из них вдруг выпускают из Донжона. Их кормят – так, чтобы они только не умерли от голода, – и держат прикованными к стене до самой смерти. Их экскременты стекают вниз, в канализацию, поэтому те, что в самом низу, стоят в дерьме постоянно. Изредка – примерно раз в месяц – стража приходит сюда, чтобы снять с цепей трупы и окатить Шахту водой из бочек. Трупы не выносят. А сбрасывают в ту же канаву, где они и гниют.

Наш крошечный пузырек света скользит мимо мужчин и женщин, испытывающих такие страдания, что они давно превратились уже даже не в животных, а в нечто почти неодушевленное: каждый из них – комок нервов и сгусток гниющих язв, медленно дотлевающих до смерти среди вони и кромешной тьмы.

Сам Данте и тот сомлел бы в этом аду. Таланн едва держится. Я вижу, как подрагивают ее плечи, слышу редкие сдавленные всхлипы и мольбу, лихорадочно посылаемую Великой Матери. Чтобы Она явила милость и избавила этих несчастных от жизни.

Я уже говорил, что восхищаюсь Ма’элКотом, и это действительно так, но, когда я почувствую, что он начинает нравиться мне по-настоящему, я вспомню эту Шахту и эту тюрьму, которые находятся в полной его власти и где он мог бы изменить все в одночасье, если бы только захотел.

Хотя родиться у нас в трущобах для Трудящихся тоже не большая радость. Дерьмо, оно и там течет с горы, зато здесь оно убивает быстрее.

Нарастающая боль у меня в груди – это оттого, что я тащу тяжеленного Ламорака. Слезы на глазах – от едкой вони. А тошнота, переходящая в позывы к рвоте, – это от…

И тут далеко позади со скрипом открывается тяжелая дверь, и я, оглянувшись, вижу расширяющуюся полоску света. Все, наше время вышло.

– Я вижу! – хрипло шепчет Таланн, которая смотрит вперед и вниз. Значит, она про сточную канаву.

– Хорошо. Доберешься туда, не замедляй шага. Зажигалку погаси и зажми в кулаке. Пока Ламорак не очнется, другого света у нас не будет. Как только коснешься ногами дна, сразу уходи в сторону. Мы с Ламораком идем следом.

Мы достигаем сточного колодца: это просто дырка в каменном полу, судя по ее неровным краям естественного происхождения. Слышно, как где-то внизу журчит ручеек.

Над нами раздаются громкие голоса, топают подкованные сапоги. Еще немного – и стража начнет стрелять: потолок в Шахте низкий, но арбалетам это не помеха, их стрелы летят по прямой, а не по дуге.

Яркие фиалковые глаза Таланн мелькают передо мной и тут же гаснут: она погасила зажигалку. Нас обступает кромешная тьма, густая, хоть ножом режь.

Ее рука ложится на мою руку, я чувствую ее губы на моих губах; и тут же ее место занимает пустота.

Кажется, вечность прошла, прежде чем снизу до меня доносится ее крик:

– Прыгай!

Я набираю воздуха в грудь, поудобнее перекладываю на плечах Ламорака: мне требуется вся моя отвага до последней капли, чтобы заставить себя прыгнуть в зияющее жерло колодца.

Мы всё летим, летим, бьемся о камни, съезжаем по стенкам, скользким от дерьма; ни черта не видно – ни сколько мы пролетели, ни сколько еще осталось, – мы кувыркаемся, ударяемся, летим вниз…

И наконец приземляемся на кучу чего-то мягкого, пружинящего, деревянно потрескивающего под нами и вокруг нас.

Я выбираюсь на поверхность, стараясь не задумываться о том, что попадает сейчас мне в раны на плече и на колене.

– Таланн?

Вспыхивает свет. О господи, неужели и я сейчас такой страшный? Все ее тело покрыто не пойми чем. Мое обоняние отказало еще пару минут назад, в Шахте, так что по запаху определить я не берусь. Куча, в которую мы угодили, – это человеческие трупы, покрытые наносами экскрементов.

Ну ладно, с этим я еще справлюсь: ритуал Перерождения был не намного лучше.

При свете крошечного чадящего язычка пламени мы находим Ламорака. Подземная река всего в паре метров от нас. Только благодаря ей куча, из которой мы вылезли, не доросла еще до края колодца и не забила его снизу – какую-то часть того, что падает сверху, постоянно уносит река.

Ламорак отрубился намертво; остается лишь один способ не дать ему утонуть. Я снимаю с себя ремень, армированный металлическими жилами, и затягиваю один его конец вокруг предплечья Ламорака, а другой – вокруг своего собственного.

– Помни, – говорю я Таланн, – пусть река сама несет тебя, пока ты не сосчитаешь до шестидесяти.

– Раз-Анхана, два-Анхана, – отзывается Таланн. – Я помню.

– Тогда вперед.

Она задувает зажигалку и бесшумно соскальзывает в воду. Ладонью я крепко закрываю Ламораку нос и рот и иду за ней.

Вода обнимает меня со всех сторон, ласковая, как материнское благословение, и я плыву в полной тьме – ничего не чувствую, ни о чем не думаю, только медленно отсчитываю секунды. Если бы не усталость и не ледяная вода, притупляющая боль, я бы, наверное, запаниковал, а так у меня просто нет на это энергии.

От одного удара сердца до другого проходит несколько секунд.

Я начинаю подозревать, что перестарался, что вся моя борьба и метания – лишь сон, мираж, а настоящая жизнь вот она: плыви себе тихонько по течению и ни о чем не беспокойся.

Сколько времени прошло? Я сбился со счета, но мне плевать. Не сбиться бы с дыхания, вот что главное. Я знаю, что набранного в легкие воздуха может не хватить, что скоро он начнет вырываться из моего рта пузырями. Вода займет его место в моих легких, остудит мне сердце точно так же, как она остужает рану на моем плече.

Но тут булавочная головка света зажигается во тьме, расцвеченной фосфорическим мерцанием, знакомый голос зовет меня по имени. Я уже думаю, не тот ли это тоннель, о котором говорят те, кому случилось пережить клиническую смерть. И не моя ли мать зовет меня к себе, как вдруг крепкая мозолистая рука стискивает мое запястье и вытаскивает меня, фыркающего и плюющегося, на берег.

Зажигалка лежит на камне, а Таланн, выволакивая меня из воды, лупит меня по щекам и вопит:

– Очнись, черт тебя побери!

Я резко встряхиваюсь и вспоминаю, где я.


– Все в порядке, я с тобой.

Таланн рядом, переступает с ноги на ногу:

– Точно?

Зажигалка служит мне ориентиром, и я, чтобы показать Таланн, что все в порядке, гребу к ней, таща за собой Ламорака.

Несколько минут мы с Таланн откачиваем воду из его легких и вдыхаем жизнь ему через нос. Как только он начинает дышать сам, мы падаем, обессиленные, на камни рядом.

– Мы это сделали, – шепчет Таланн. – Ты это сделал, Кейн. Просто поверить не могу, что мы выжили.

– Точно, – поддакиваю я.

Что там говорят про огонь, воду и медные трубы? Мы это сделали, но надо двигаться дальше. А вдруг у пары-тройки тех парней наверху достанет духу последовать за нами?

– Сейчас. Две минуты, – говорит она и вдруг кладет теплую ладонь на мою руку.

Вода смыла всю грязь, которая покрывала ее лицо до сих пор, и я вижу, что она потрясающе красива и что она прямо боготворит меня.

– Нет, – говорю я. – Не сейчас. Вставай, пошли. Масла в этой зажигалке не хватит надолго.

Она рывком садится:

– Иногда ты бываешь таким ублюдком, знаешь?

Я пожимаю плечами:

– Моя мать тоже так говорила. Нам пора, идем.





13




Тоа-Ситель заглянул в итоговую часть своей ведомости и заговорил:

– По моим предварительным подсчетам – то есть без учета текущего состояния тех стражников и заключенных, которые сейчас переведены в лазарет, – мы потеряли убитыми двенадцать стражей, еще пятнадцать получили ранения разной степени тяжести. От незначительных до серьезных. Четырнадцать заключенных погибли во время беспорядков, сопровождавших побег, еще восемь получили серьезные ранения; пятьдесят шесть пострадали несущественно. Один из подмастерьев Аркадейла убит, сам Аркадейл ослеп на один глаз, функции его правой руки вряд ли восстановятся в полном объеме.

Каменные перила кругового балкона Ямы хрустнули под нажимом мощных ладоней; борода Ма’элКота дернулась, когда он так скрипнул зубами, что напряглись мышцы нижней части лица, а из-под пальцев раздался треск крошащегося камня.

– Их жены считали, что могут спокойно растить своих детей под надежной защитой мужей, которые несут свою службу вдали от полей сражений, в Донжоне, где ничто не угрожает их жизни, – глухо пророкотал он. – Всем семьям погибших солдат назначить пенсии. Никто не должен страдать от нужды из-за Моей ошибки.

Ма’элКот настоял на том, чтобы лично спуститься в Донжон и своими глазами увидеть место побоища.

– Бог, – заметил он Тоа-Сителю, спускаясь, – обязан внимать страданиям Своих Детей, иначе они скоро становятся для Него не более чем пустыми словами. Я Сам должен вкусить плоды Своей власти, особенно если они горьки и причиняют смерть.

Когда они втроем прибыли на место, мятеж давно угас. На дне Ямы хирурги переходили от одного заключенного к другому, обрабатывая колотые раны и кости, раздробленные прямыми попаданиями стальных арбалетных стрел. Император сразу же приказал перевести всех раненых заключенных в лазарет в сопровождении солдат охраны и сам пошел за ними следом.

В лазарете Ма’элКот подходил к каждому раненому, разговаривал с ним и теплыми прикосновениями по-отцовски заботливых ладоней утишал боль каждой раны. Все это время Тоа-Ситель держался рядом с Императором, а Берн с явной неохотой плелся за ними следом, чуть в отдалении.

Император приказал открыть казну и заплатить за хлопоты двум воинам – жрецам Хрила, которых посреди ночи подняли с постелей в крошечном святилище на улице Богов. Тоа-Ситель видел, как лоб Императора прорезали морщины сострадания, когда он подходил к тем, чьи руки или ноги были размозжены так, что их не в силах была исцелить даже магия; видел Герцог и чистые как хрусталь слезы, что стекали в бороду Императора, пока он благословлял умерших.

– Никто, даже Я, Император и Бог, не ведаю, что ждет вас за вратами смерти, – прошептал он, не зная, что Герцог его слышит. – Но Я желаю вам легкого пути, если он предстоит вам, или мирного сна. Если это то, что вас ожидает.

Когда они вернулись в Донжон, о недавних событиях уже не напоминало ничто, кроме луж побуревшей крови на полу.

– Неплохо он здесь поработал, – сказал Берн скучным голосом. – Прислонившись к перилам по другую сторону от Ма’элКота, спиной к Яме, он внимательно разглядывал свои ногти. Однако в его небрежности чувствовалась нарочитость; Граф явно играл на публику, и Тоа-Ситель не мог понять зачем. – Кейн оказался дорогим капризом, тебе не кажется?

Ма’элКот ответил ему низким рыком, который поднялся откуда-то из глубин его грудной клетки, словно из-под земли.

Тоа-Ситель кашлянул, привлекая к себе внимание, и заговорил так тихо, чтобы его не слышал никто, кроме Императора и Графа:

– Мне пока не удалось выяснить, что именно здесь произошло. Часового, снятого на крыше, обнаружили куда раньше, чем это случилось бы при обычном порядке вещей. Желает ли Император, чтобы я распорядился провести расследование по этому делу?

Герцог обращался к Ма’элКоту, а смотрел на Берна и потому заметил промельк тревоги в глазах Графа, а его маска безразличия на миг дала трещину. Ага, понятно, к кому приведет это расследование.

Но Ма’элКот коротко мотнул головой:

– Нет. Направь все силы на поиски Ламорака, той женщины и Кейна. Меньшее не удовлетворит наших врагов; надо дать шанс на успех Кейну.