Герои умирают

Их находят в брюхе у звероптиц размером с коня-тяжеловоза; в каждом таком камешке заключен неимоверный запас магической энергии. В отличие от драконов, которые подключаются к магическому Потоку так же легко, как люди-чародеи или маги из Перворожденных, грифоны полностью полагаются на силу этих камней, которые они носят в своих мускулистых подбрюшьях. Без гриффинстоунов они не могут ни летать, ни даже ходить толком, что вполне естественно для такого извращения, как помесь орла со львом; зато с камнями они летают как боги, крутят в воздухе рисковые пируэты, становясь опасными пернатыми хищниками, а заодно и крупной, удобной мишенью для охотников за их камнями. Неудивительно, что грифонов теперь раз-два и обчелся, а гриффинстоуны редки и чудовищно дороги, даже такие крошечные, как этот.

Двигаясь механически, точно робот, Аркадейл подходит к Ламораку и протягивает ему камень. По лицу Ламорака расплывается улыбка, глаза закрываются – глядя со стороны, можно подумать, что он кончил.

– Хорошо, – шепчет он. – Теперь можно идти.

– Ты что, не слышал? – говорю я Рушалю и кивком показываю на лестницу. – Шагом марш!

Когда мы вскарабкиваемся на верхнюю ступеньку, Рушаль уже едва пыхтит под тушей Ламорака; плохо дело. Я переступаю через двух охранников, валяющихся без сознания – оба, однако, еще дышат, – и киваю Таланн:

– Надо выбираться отсюда. Запрем дверь с той стороны.

– Подожди, – шепчет Ламорак еле слышно. – Одну секунду.

– Что еще?

Вместо ответа Ламорак поднимает кулак с зажатым в нем гриффинстоуном, и его глаза опять закрываются.

– Возьми скальпель, – ясно выговаривает он, и под нами, на возвышении посреди Театра Истины, Аркадейл выполняет его приказ. – Око твое согрешило против тебя, – говорит Ламорак, и в его голосе я слышу сарказм, вот уж на что я никогда не считал его способным. – Вырежь его.

Безэмоционально, как робот, Аркадейл по самую рукоятку вводит скальпель в свою левую глазницу.

Таланн сдерживает позыв к рвоте и восклицает:

– Мать!..

– …Твою за ногу, – добавляет Ламорак, скаля желтые зубы. – Мать твою за ногу.

Кровь вперемешку с какой-то прозрачной жидкостью течет по щеке Аркадейла, пока он, как пилой, орудует скальпелем в глазнице. Рушаль стонет от отвращения и ужаса.

– Мм… – говорю задумчиво я, – напомни мне, чтобы впредь я тебя не огорчал.

Оказавшись в коридоре, мы захлопываем за собой дверь и задвигаем засов. Пока Ламорак добывает огонь для лампы, Таланн наклоняется ко мне и шепчет:

– Как же мы поднимем его наверх по веревке? – Она кивает на Ламорака. – Сам же он не сможет по ней залезть.

– Мы не полезем по веревке. – Я киваю через плечо в ту сторону, откуда мы пришли. – Этот шанс упущен – скоро придут дневные кашевары, а с ними охрана. Но есть другой путь.

– Какой?

Я ухмыляюсь:

– А ты, значит, думала, что я полез сюда, не имея запасного варианта? Кто я, по-твоему, любитель?

– Но как мы туда попадем?

– В этом-то все дело. Придется пройти через Яму.

– Через Яму? – Таланн таращит на меня глаза. – Ты что, спятил?

– Выбора нет. – Я пожимаю плечами. – Ты спрашиваешь, какой отсюда есть выход? Через Шахту.

Ламорак и Таланн мрачно переглядываются, а Рушаль заметно бледнеет – всем известна репутация Шахты. Но Ламорак сжимает гриффинстоун, и Рушаль успокаивается; в его обмякшие пальцы мы вкладываем фонарь.

– За мной.

Мы идем по коридору, когда из-за угла появляется сторожевой отряд из четырех человек.

Солдаты узнают нас не сразу, зато Таланн мгновенно вскидывает арбалет. Стражник еще только открывает рот, чтобы скомандовать: «Замри», как тут же падает со стрелой в горле.

Странно, но стрела, наискось пробив ему горло и выйдя через основание шеи, не сразу валит его с ног; некоторое время он стоит, уже мертвый, и покачивается взад-вперед. Его товарищи беспорядочно палят кто куда, стрелы бьются в каменные стены, высекая из них искры. Что-то ударяется в мое правое колено сбоку с таким звуком, как будто отруб говядины с размаху шлепается на колоду мясника. Стражники отбегают назад, за угол, чтобы перезарядить арбалеты и позвать на помощь, а их предводитель наконец падает лицом вниз.

Я бросаюсь за ними, но моя нога подгибается, и я тоже падаю. Таланн бежит за мной: она перескакивает через мою голову, пока я, сидя на полу, ощупываю колено и чувствую, как между пальцами у меня сочится кровь. Но Таланн не останавливается: упругими скачками легконогой газели она летит к повороту. Один из стражников, видимо храбрый до глупости, высовывается из-за угла раньше других, но она уже наготове. Похоже, эта девчонка не умеет промахиваться.

Он еще только целится, а Таланн уже взмывает в воздух и стреляет из верхней точки дуги, используя ее как опору, которая позволяет ей не промазать. Всего три метра отделяют ее от стражника, когда ее стрела впивается ему в сердце. На нем доспехи, но с такого расстояния они не помогут: стрела пробивает кольчугу и входит в плоть.

Таланн бросает арбалет и, не замедляя движения, ныряет за угол, мимо убитого стражника, который еще кряхтит. Стоны тут же переходят в крики «На помощь!», и я слышу привычную музыку ближнего боя, когда плоть всхлипывает под ударами кулаков и ног.

Я уже понял, что́ у меня с коленом: на полу рядом со мной лежит стальная арбалетная стрела – я еще едва не споткнулся об нее, когда побежал. Расплющенный наконечник согнут. Кто-то из стражников выстрелил наудачу, стрела вонзилась в камень, отскочила и на излете ударила меня в колено. Хотя ударная сила стрелы ушла в основном в камень, но и остатков хватило, чтобы она врезалась мне в колено, точно булава. Нога онемела, я не чувствую даже пальцев, – наверное, кость треснула. Значит, через пару минут накатит дикая боль. А если удар пришелся точно под коленную чашечку… нет, об этом я даже думать не хочу.

Видно, сегодня у меня не лучший день.

Но подсчитывать потери некогда: разберусь потом, когда буду уверен, что выживу.


Звуки рукопашной стихают, из-за угла показывается Таланн, очень довольная собой.

– Ранена? – спрашиваю я.

– Кейн, – на полном серьезе отвечает она, – я же только разминаюсь.

Да, она же мастерица на разные впечатляющие фокусы, как же я забыл.

– Ты прямо находка, – слабеющим голосом говорю я.

Она пожимает плечами и улыбается мне так, что я сразу понимаю: не будь ее лицо измазано тюремной грязью, я бы ослеп.

Так, ступню между тем словно отрубили – не чувствую вообще. Зато икру колет так, словно в нее вгоняют крошечные булавки, добела раскаленные.

– Помоги мне встать, – командую я. – Хотя вряд ли я смогу идти.

Ее рука обхватывает мою руку – оружие к оружию, – и она с удивительной легкостью одним рывком ставит меня на ноги. Ее взгляд пронзает меня, точно удар копья. Когда же моя жена смотрела на меня так в последний раз?

Нет, нельзя об этом думать сейчас.

Колено сбоку мокрое и раздулось так, что стало похоже на сардельку в кожаной оболочке штанины; кости вроде бы целы, но из-за онемения и отека нога точно чужая.

Надо идти вперед и надеяться на лучшее.

Мускулистое плечико Таланн всовывается мне в подмышку, и девушка становится моим живым костылем. Рушаль с Ламораком на плечах стоит, качаясь, посреди коридора; Ламорак висит на нем, голова болтается, как у летчика-истребителя под конец двухдневного беспосадочного перелета.

Крики – ответ на призывы недавних жертв Таланн – долетают до нас спереди, со стороны Ямы.

Таланн бросает взгляд сначала на Рушаля, по бледному лицу которого текут капли пота, затем на мое колено:

– Нам их не обогнать.

– Ни фига, прорвемся. Ламорак, нам нужна помощь. – Я беру его за плечо и легонько встряхиваю. – Эй, очнись, парень. Сейчас сюда сбежится стража. Можешь их как-нибудь отпугнуть?

Он смотрит на меня так, словно не видит:

– Немного. Мм… почти ничего… мечники, знаешь… паршивые колдуны…

Я снимаю руку с плеча Таланн и изо всей силы закатываю ему оплеуху раскрытой ладонью:

– Очнись! У нас нет времени, ты, сопливый мешок дерьма! Соберись, или я перережу тебе глотку, и мы попытаем удачи без тебя.

Проблеск сознания появляется в его глазах, кривая ухмылка изгибает губы.

– Легко быть крутым… с безоружным человеком со сломанной ногой… Ладно, я кое-что придумал.

Он резко встряхивает головой, как будто будит себя:

– Только следите за этим… моим конем… а то я не могу направлять его и… еще этим дерьмом заниматься.

– Не боись. – Я вытягиваю из потайных ножен в районе ребер длинный боевой кинжал, при виде которого бледный призрак интеллекта начинает просвечивать сквозь физиономию Рушаля. Я сую ему под нос острие кинжала. – Это – твоя шпора. Постарайся, чтобы она как можно реже втыкалась тебе в бок, да?

Рушаль дышит тяжело, с присвистом, нечленораздельно бормочет что-то себе под нос, и мы все вместе хромаем вглубь Донжона, а впереди нарастает топот сапог.

Они как раз между нами и Ямой, так что мы сворачиваем, чтобы обойти их кругом. Время от времени Ламорак бормочет: «Угол», и мы делаем поворот; вдруг на нас выскакивает один из патрулей, но солдаты как сумасшедшие тычут пальцами совсем в другую сторону и всей гурьбой устремляются прочь, в коридор, перпендикулярный нашему. Не знаю, что за Иллюзию замутил Ламорак, но она явно работает.

Теперь уже весь Донжон звенит от криков стражи; солдаты то зовут друг друга, то орут друг на друга; командиры отдают противоречивые приказы и спорят о том, куда мы пошли. Короче, все идет отлично, но есть одна беда: стражи слишком много, а Ламорак слабеет и теряет связь с реальностью.

Все чаще и чаще патрули показывают пальцами на нас. Это значит, что они видят нас, а не Иллюзию. Один даже пытается стрелять, но в самый последний момент Ламорак дергает головой, как нарколептик, и стража, снова запутавшись, пробегает мимо.

К представлению подключаются заключенные, разбуженные воплями стражи. Как все зэки мира, они забавляются, передразнивая охрану:

– Туда! Сюда! В другую сторону! У тебя что, глаза на жопе?

А то и просто вопят, чтобы утопить все прочие звуки в потоке несмолкающего шума.

Мы сворачиваем раз, еще раз, избегая встречи с патрулями, и наконец за очередным поворотом видим ровное зарево – это горят факелы в Яме.

Я гашу фонарь, который тащит Рушаль. В желтовато-розовом свечении Ямы его лицо кажется мне совсем серым и каким-то обвисшим – черт, да он выглядит хуже Ламорака. Грудь ходит ходуном, по щекам бегут слезы.

– Не могу больше, – шепчет он опять и опять и еще: – Не убивайте…

Да, я бы пожалел бедного ублюдка, если бы забыл, какому гнусному ремеслу он учился.

Кивком я приказываю остальным ждать, а сам, крадучись и прижимаясь к стенке, хромаю по дуге коридора к его устью, чтобы выглянуть наружу.