Герои умирают
Часть 52 из 112 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Знаешь, – говорю я, обращаюсь к темноте наверху, – так я скоро привыкну, что ты рядом.
– Хей, я тоже, – шепчет она и во весь голос добавляет: – Шевельнешься – следующая прилетит в голову!
Аркадейл обмякает, подчиняясь. Я подхожу к операционному столу и начинаю резать ремни. Как только я освобождаю Ламораку руку, он с нечеловеческой силой вцепляется ею в меня и перестает сдерживать слезы.
– Кейн, поверить не могу… – шепчет он. – Они прислали тебя за мной, правда? Они узнали, что я здесь, внизу, и послали тебя, чтобы ты меня вытащил?
Он не может сказать, кто такие «они», не может назвать имя; не могу и я, но вот объявить ему жестокую правду в моих силах.
– Нет.
– Нет? В каком смысле – нет?
– Мне было приказано дать тебе умереть. Я пришел сюда потому, что мне нужен тот, кто приведет меня к Паллас Рил. Вспомни об этом, когда в другой раз наденешь кольчугу и пристегнешь меч. Кстати, о твоем мече – он теперь у Берна, ты знаешь?
Но Ламорак, похоже, не слышит: он еще не свыкся с мыслью о том, что наш общий наниматель так мало дорожит его персоной, что готов отдать его на растерзание местному палачу.
– Господи, господи, мне надо отсюда выйти…
Последний ремень разрезан.
– Ну так пошли.
Он смотрит на меня тупо:
– Моя нога… я не могу идти. Нога сломана.
– Сломана нога? – бессмысленно переспрашиваю я.
Ламорак – здоровый дядька, по сравнению с ним я недомерок, килограммов на двадцать пять легче, чем он, а Таланн и вовсе тростинка.
И как, во имя всех кровожадных богов, я потащу его отсюда?
10
Кольберг прикусил костяшку пальца. Он не мог поверить, что Кейн окажется настолько глуп и рискнет своей драгоценной, приносящей богатство жизнью ради Ламорака, более того, что он позволит себе утечку информации, сообщенной ему в приватном, можно сказать, кулуарном разговоре.
Администратор начал подозревать, что Совет управляющих не ошибается насчет Кейна: этот человек действительно может представлять серьезную угрозу. Он так странно себя ведет, идет на неоправданный риск, по-глупому ставит на кон свою голову, отказывается пользоваться своим главным талантом – убивать – и вот теперь еще, пожалуйста, выбалтывает оперативную информацию!
Кулак Кольберга замер над кнопкой срочного отзыва – еще немного, и он опустится на ее раздражающе-яркую головку: меньше всего на свете Администратору нужно, чтобы миллионы первоочередников вынесли из этого Приключения хотя бы смутное представление о том, как мало на самом деле ценится жизнь Актера.
«Ладно, – в последний момент решает он. – Пусть все идет своим чередом». Ламорак ранен, он не может идти, а Кейн слишком большой прагматик, чтобы жертвовать собой ради другого. Ламорак почти наверняка погибнет, а гибель Актера всегда положительно влияет на продажи вторичного просмотра.
Что до личных выпадов в его, Кольберга, адрес, которые позволил себе этот актеришка, то к ним Администратор отнесся с восхитительным, на его собственный взгляд, бесстрастием: он считал себя слишком большим Профессионалом, чтобы ругательство типа «дряблый серый червяк» могло повлиять на его суждение. Хотя, возможно, все дело в амфетаминах: он не был склонен недооценивать химическое влияние на свой мозг. Так или иначе, но это последнее оскорбление он просто прибавил к длинному счету других обид, который он методично готовился предъявить однажды Кейну. Кольберг не мог не чувствовать, что каждая новая строка в этом списке оскорбляет его гордость, и знал, что день расплаты наступит очень скоро.
11
С угрюмым удивлением сержант Хабрак смотрел на лежавшую перед ним узловатую, испачканную сажей веревку, привязанную к стальной перекладине, и чувствовал, как в нем закипает гнев. Часовой, который принес это ему, навытяжку стоял возле стола и докладывал, как он и его товарищи нашли на крыше еще одного часового, связанного и оглушенного.
– Они развязывали его, когда я ушел. Вряд ли он что-нибудь видел, и я подумал, что куда важнее показать это вам прямо сейчас.
– Все правильно сделал, часовой.
«Будь у тебя хоть капля мозгов, – подумал сержант, – ты бы оставил веревку на месте и переловил бы поодиночке всех, кто стал бы вылезать по ней из трубы».
Ну да ладно, как бы то ни было, эти нарушители закона, эта шваль, пробравшаяся в Донжон – в его Донжон, – теперь в надежной ловушке, из которой им не выбраться. Никуда они из нее не денутся, а он найдет их и возьмет.
– Собери стражу, только по-тихому, – ворчливо приказал он. – Мы обыщем здесь каждый дюйм. Эти друзья не должны знать, что мы уже идем за ними по следу. Скажи парням, пусть не церемонятся с тварями, для допросов они нам не нужны. Пусть убивают каждого, на ком нет формы и кто не сидит в отдельной камере или в Яме. Пусть расстреливают их на месте, без всякой пощады.
Сержант встал и потянулся за оружием.
– Мне нужны трупы, ясно? Целая гора трупов.
12
– Все могло быть иначе, если бы ты в меня не стрелял, – пыхтит Аркадейл. Боль заставляет его быть откровенным. – Но с этой раной никто никогда не поверит, что вы – мои пленники, а моя жизнь не слишком многого стоит, чтобы сохранять ее в обмен на ваши жизни. Так что вряд ли стража вас выпустит.
– Я и не собираюсь сохранять тебе жизнь, – говорю я. – Заткнись.
– Кейн, – шепчет Ламорак еле слышно, прижимая остатки своей блузы к неглубокому разрезу поперек живота, который расходится при каждом его движении, словно ухмыляющийся рот, – вели ему снять капюшон.
– Не лезь.
Десять перепуганных учеников сидят на низкой скамье, трясутся и нервно облизывают губы. Я выбираю одного поздоровее – он кажется мне самым крепким – и тычу в него пальцем:
– Ты. Иди сюда.
– Я? – Прижав руку к груди, он вертит головой, точно хочет убедиться, что я не имею в виду кого-то из его соседей.
– Сюда, быстрее.
– За что? Я же ничего не…
– Таланн, пристрели этого тупого сукина сына.
Он взлетает со своего места как чертик из коробочки, размахивая руками:
– Нет! Не надо! Уже иду! – и подбегает ко мне. Его лицо – улыбка радостной услужливости, наклеенная поверх маски страха.
– Как тебя зовут?
– Ру… Рушаль, с вашего позво…
– Заткнись. Ламорак… – Я протягиваю ему руку. – Дарю тебе Рушаля, твоего личного скакуна. Давай я помогу тебе на него сесть.
Ламорак щурится на него, пожимает плечами и говорит:
– Что ж, лучше, наверное, так, чем пешком.
– П-пожалуйста… – начинает, заикаясь, Рушаль.
– Я же сказал тебе: заткнись, – напоминаю я. – Кони не разговаривают. Спиной повернись.
Еле слышно поскуливая, Рушаль позволяет Ламораку сесть на себя. Оба хрюкают – Рушаль от тяжести, Ламорак от боли.
– Вели Аркадейлу снять капюшон, Кейн, – с усилием выговаривает Ламорак. – Тогда я, может, смогу помочь… иначе мертвый груз…
Вид у него паршивый: лицо бескровное, как у трупа, и даже слегка зеленоватое. Похоже, он вот-вот отключится. Но нет, частыми неглубокими вдохами и выдохами он преодолевает болевой шок – чувак-то, оказывается, крепче, чем я думал. Но все равно долго говорить он сейчас не может, а я ни о чем не спрашиваю. Подхожу к Аркадейлу, скорчившемуся на полу:
– Не притворяйся, будто не слышал. Давай снимай капюшон.
Он отползает от меня, здоровой рукой удерживая капюшон на месте. Чем тратить время на пререкания, я берусь рукой за металлическое оперение арбалетной стрелы, которая засела у него в плече, и поворачиваю по часовой стрелке. Сталь вибрирует в моей ладони, я слышу скрежет, с которым она пилит кость внутри сустава. Он взвывает и хватается за мою руку здоровой рукой, а я сдергиваю с него капюшон.
И вижу длинное костистое лицо липканского дворянина, серое от боли, мокрые от пота седые пряди, прилипшие к запавшим щекам. Он часто дышит сквозь стиснутые зубы, не давая воплям вырваться наружу: из последних сил блюдет липканскую честь.
Ламорак командует ему:
– Встань!
Я уже приготовился к тому, что старый сукин сын будет перечить нам во всем, но он неожиданно слушается – одну за другой подбирает свои паучьи конечности и встает. Через плечо я оглядываюсь на Ламорака, и все становится понятно. На его суперсовершенном лице застыло знакомое трансцендентное выражение – концентрация мыслевзора.
– Питание твоего костюма, – шепчет Ламорак. – Дай его мне.
Механически, точно робот, Аркадейл запускает здоровую руку за пазуху своего комбинезона. Глядя перед собой стеклянными глазами, палач говорит так, будто не ведает, что в это же время творит его рука:
– Не воображайте, будто вы сбежите…
Продолжая в том же духе, он извлекает из-за пазухи черный блестящий камешек размером с горошину. Я уже видел такие раньше – это гриффинстоун.
– Хей, я тоже, – шепчет она и во весь голос добавляет: – Шевельнешься – следующая прилетит в голову!
Аркадейл обмякает, подчиняясь. Я подхожу к операционному столу и начинаю резать ремни. Как только я освобождаю Ламораку руку, он с нечеловеческой силой вцепляется ею в меня и перестает сдерживать слезы.
– Кейн, поверить не могу… – шепчет он. – Они прислали тебя за мной, правда? Они узнали, что я здесь, внизу, и послали тебя, чтобы ты меня вытащил?
Он не может сказать, кто такие «они», не может назвать имя; не могу и я, но вот объявить ему жестокую правду в моих силах.
– Нет.
– Нет? В каком смысле – нет?
– Мне было приказано дать тебе умереть. Я пришел сюда потому, что мне нужен тот, кто приведет меня к Паллас Рил. Вспомни об этом, когда в другой раз наденешь кольчугу и пристегнешь меч. Кстати, о твоем мече – он теперь у Берна, ты знаешь?
Но Ламорак, похоже, не слышит: он еще не свыкся с мыслью о том, что наш общий наниматель так мало дорожит его персоной, что готов отдать его на растерзание местному палачу.
– Господи, господи, мне надо отсюда выйти…
Последний ремень разрезан.
– Ну так пошли.
Он смотрит на меня тупо:
– Моя нога… я не могу идти. Нога сломана.
– Сломана нога? – бессмысленно переспрашиваю я.
Ламорак – здоровый дядька, по сравнению с ним я недомерок, килограммов на двадцать пять легче, чем он, а Таланн и вовсе тростинка.
И как, во имя всех кровожадных богов, я потащу его отсюда?
10
Кольберг прикусил костяшку пальца. Он не мог поверить, что Кейн окажется настолько глуп и рискнет своей драгоценной, приносящей богатство жизнью ради Ламорака, более того, что он позволит себе утечку информации, сообщенной ему в приватном, можно сказать, кулуарном разговоре.
Администратор начал подозревать, что Совет управляющих не ошибается насчет Кейна: этот человек действительно может представлять серьезную угрозу. Он так странно себя ведет, идет на неоправданный риск, по-глупому ставит на кон свою голову, отказывается пользоваться своим главным талантом – убивать – и вот теперь еще, пожалуйста, выбалтывает оперативную информацию!
Кулак Кольберга замер над кнопкой срочного отзыва – еще немного, и он опустится на ее раздражающе-яркую головку: меньше всего на свете Администратору нужно, чтобы миллионы первоочередников вынесли из этого Приключения хотя бы смутное представление о том, как мало на самом деле ценится жизнь Актера.
«Ладно, – в последний момент решает он. – Пусть все идет своим чередом». Ламорак ранен, он не может идти, а Кейн слишком большой прагматик, чтобы жертвовать собой ради другого. Ламорак почти наверняка погибнет, а гибель Актера всегда положительно влияет на продажи вторичного просмотра.
Что до личных выпадов в его, Кольберга, адрес, которые позволил себе этот актеришка, то к ним Администратор отнесся с восхитительным, на его собственный взгляд, бесстрастием: он считал себя слишком большим Профессионалом, чтобы ругательство типа «дряблый серый червяк» могло повлиять на его суждение. Хотя, возможно, все дело в амфетаминах: он не был склонен недооценивать химическое влияние на свой мозг. Так или иначе, но это последнее оскорбление он просто прибавил к длинному счету других обид, который он методично готовился предъявить однажды Кейну. Кольберг не мог не чувствовать, что каждая новая строка в этом списке оскорбляет его гордость, и знал, что день расплаты наступит очень скоро.
11
С угрюмым удивлением сержант Хабрак смотрел на лежавшую перед ним узловатую, испачканную сажей веревку, привязанную к стальной перекладине, и чувствовал, как в нем закипает гнев. Часовой, который принес это ему, навытяжку стоял возле стола и докладывал, как он и его товарищи нашли на крыше еще одного часового, связанного и оглушенного.
– Они развязывали его, когда я ушел. Вряд ли он что-нибудь видел, и я подумал, что куда важнее показать это вам прямо сейчас.
– Все правильно сделал, часовой.
«Будь у тебя хоть капля мозгов, – подумал сержант, – ты бы оставил веревку на месте и переловил бы поодиночке всех, кто стал бы вылезать по ней из трубы».
Ну да ладно, как бы то ни было, эти нарушители закона, эта шваль, пробравшаяся в Донжон – в его Донжон, – теперь в надежной ловушке, из которой им не выбраться. Никуда они из нее не денутся, а он найдет их и возьмет.
– Собери стражу, только по-тихому, – ворчливо приказал он. – Мы обыщем здесь каждый дюйм. Эти друзья не должны знать, что мы уже идем за ними по следу. Скажи парням, пусть не церемонятся с тварями, для допросов они нам не нужны. Пусть убивают каждого, на ком нет формы и кто не сидит в отдельной камере или в Яме. Пусть расстреливают их на месте, без всякой пощады.
Сержант встал и потянулся за оружием.
– Мне нужны трупы, ясно? Целая гора трупов.
12
– Все могло быть иначе, если бы ты в меня не стрелял, – пыхтит Аркадейл. Боль заставляет его быть откровенным. – Но с этой раной никто никогда не поверит, что вы – мои пленники, а моя жизнь не слишком многого стоит, чтобы сохранять ее в обмен на ваши жизни. Так что вряд ли стража вас выпустит.
– Я и не собираюсь сохранять тебе жизнь, – говорю я. – Заткнись.
– Кейн, – шепчет Ламорак еле слышно, прижимая остатки своей блузы к неглубокому разрезу поперек живота, который расходится при каждом его движении, словно ухмыляющийся рот, – вели ему снять капюшон.
– Не лезь.
Десять перепуганных учеников сидят на низкой скамье, трясутся и нервно облизывают губы. Я выбираю одного поздоровее – он кажется мне самым крепким – и тычу в него пальцем:
– Ты. Иди сюда.
– Я? – Прижав руку к груди, он вертит головой, точно хочет убедиться, что я не имею в виду кого-то из его соседей.
– Сюда, быстрее.
– За что? Я же ничего не…
– Таланн, пристрели этого тупого сукина сына.
Он взлетает со своего места как чертик из коробочки, размахивая руками:
– Нет! Не надо! Уже иду! – и подбегает ко мне. Его лицо – улыбка радостной услужливости, наклеенная поверх маски страха.
– Как тебя зовут?
– Ру… Рушаль, с вашего позво…
– Заткнись. Ламорак… – Я протягиваю ему руку. – Дарю тебе Рушаля, твоего личного скакуна. Давай я помогу тебе на него сесть.
Ламорак щурится на него, пожимает плечами и говорит:
– Что ж, лучше, наверное, так, чем пешком.
– П-пожалуйста… – начинает, заикаясь, Рушаль.
– Я же сказал тебе: заткнись, – напоминаю я. – Кони не разговаривают. Спиной повернись.
Еле слышно поскуливая, Рушаль позволяет Ламораку сесть на себя. Оба хрюкают – Рушаль от тяжести, Ламорак от боли.
– Вели Аркадейлу снять капюшон, Кейн, – с усилием выговаривает Ламорак. – Тогда я, может, смогу помочь… иначе мертвый груз…
Вид у него паршивый: лицо бескровное, как у трупа, и даже слегка зеленоватое. Похоже, он вот-вот отключится. Но нет, частыми неглубокими вдохами и выдохами он преодолевает болевой шок – чувак-то, оказывается, крепче, чем я думал. Но все равно долго говорить он сейчас не может, а я ни о чем не спрашиваю. Подхожу к Аркадейлу, скорчившемуся на полу:
– Не притворяйся, будто не слышал. Давай снимай капюшон.
Он отползает от меня, здоровой рукой удерживая капюшон на месте. Чем тратить время на пререкания, я берусь рукой за металлическое оперение арбалетной стрелы, которая засела у него в плече, и поворачиваю по часовой стрелке. Сталь вибрирует в моей ладони, я слышу скрежет, с которым она пилит кость внутри сустава. Он взвывает и хватается за мою руку здоровой рукой, а я сдергиваю с него капюшон.
И вижу длинное костистое лицо липканского дворянина, серое от боли, мокрые от пота седые пряди, прилипшие к запавшим щекам. Он часто дышит сквозь стиснутые зубы, не давая воплям вырваться наружу: из последних сил блюдет липканскую честь.
Ламорак командует ему:
– Встань!
Я уже приготовился к тому, что старый сукин сын будет перечить нам во всем, но он неожиданно слушается – одну за другой подбирает свои паучьи конечности и встает. Через плечо я оглядываюсь на Ламорака, и все становится понятно. На его суперсовершенном лице застыло знакомое трансцендентное выражение – концентрация мыслевзора.
– Питание твоего костюма, – шепчет Ламорак. – Дай его мне.
Механически, точно робот, Аркадейл запускает здоровую руку за пазуху своего комбинезона. Глядя перед собой стеклянными глазами, палач говорит так, будто не ведает, что в это же время творит его рука:
– Не воображайте, будто вы сбежите…
Продолжая в том же духе, он извлекает из-за пазухи черный блестящий камешек размером с горошину. Я уже видел такие раньше – это гриффинстоун.