Генетическая ошибка

22




Прошло еще недели две. Писем от Сергея больше не было. Передачи приходили лишь от родителей. Марина сделала несколько попыток позвонить мужу, но он не брал трубку. Особо часто звонить было нельзя, и она оставила эти попытки. Постепенно ее охватывало отчаяние. Она не могла ни есть, ни спать, ни работать. Когда в цеху во время перерыва к ней подходила Танька, Марина не замечала ее. Танька смотрела на нее своими огромными глазами, полными мольбы, но Марине было не нее. Она неотступно день и ночь думала о том, что же произошло. Отчего Сергей пропал? Может, с ним что-то случилось? Какая-то беда? Наверное, стоит позвонить Нонне? Или лучше родителям?

Пока Марина терзалась сомнениями, пришло письмо от матери. Оно было длинным и сумбурным. В нем она извинялась, что вела себя во время свидания как дура. Умоляла Марину не расстраиваться и не волноваться.

«Ты спрашивала, звонит ли нам твой муж. Я не могла тебе сказать правду в глаза. Не могла видеть твоих слез. Марина, я месяц назад видела Сергея. Он был не один. С ним была Нина. Да-да, твоя подруга Нина. Я приехала к вам домой, надеясь застать его там, потому что он не отвечал на звонки. Дело было поздним вечером. Я позвонила в дверь, и он открыл мне. Он думал, что это курьер из пиццерии. Он ждал пиццу. И пиво, и салаты. Он хотел закрыть дверь, но я не дала ему этого сделать и зашла в квартиру. Громко играла музыка. Под вешалкой в прихожей стояли женские туфли. Пахло женскими духами.

– Сереж, привезли? – раздался из комнаты голос, и в коридор вышла Нина. При виде меня она смутилась, покраснела и юркнула обратно в комнату, как мышь.

– Что это такое? – спросила я Сергея.

Мне хотелось кинуться на него и расцарапать ему физиономию.

– Что это? – кричала я, не помня себя. – Моя дочь в тюрьме, а ты водишь сюда баб! Да еще каких! Они же с Мариной подруги! Как тебе не совестно!

Он молчал, но оправдываться даже не думал. Раздался звонок в дверь – это пришел настоящий курьер. Сергей взял у него пиццу и остальные продукты, понес их в комнату. Я стояла посреди прихожей, как дура. Я думала о том, что тебе скажу. На послезавтра у нас с отцом были куплены билеты на поезд. Мы должны были ехать к тебе в колонию. Я заглянула в комнату. Твой муж и твоя подруга… они сидели на диване и целовались! Целовались! Они даже не посмотрели, ушла ли я. Я плюнула, выбежала на лестничную клетку и хлопнула дверью…

Я могла бы не описывать этого так подробно, но я подумала, что тебе надо это знать. Он не приедет к тебе, Марина. Твой Сергей – больше не муж тебе. Он подлый предатель. Ты не должна его прощать. Чем меньше ты будешь о нем думать, тем лучше. Папе я ничего не сказала – у него за то время, как тебя забрали, был еще один сердечный приступ. Прости, ради бога, прости меня. Твоя мама».

Марина читала письмо, и у нее земля уходила из-под ног. Письмо явилось объяснением всему. Всему, что происходило еще задолго до суда. Что началось сразу, как она попала в аварию. Сергей стал задерживаться на работе, хотя раньше приходил вовремя. Он начал переписываться в телефоне, постоянно получал эсэмэски, что-то строчил в ответ.

Тогда, возле погребка, Нинка встретилась Марине вовсе не случайно. Она шла от Сергея, поспешно убегала с места преступления. Он не хотел, чтобы Марина приезжала, но не мог ей запретить это сделать. Нинкины шмотки были куплены на деньги Сергея. И героем ее нового романа был не кто иной, как он! Из бара он поехал к ней и пробыл у нее до ночи. А потом клялся Марине в любви, обнимал ее и целовал…

Чем же Нинка купила его? Как умудрилась затащить к себе в постель? Она никогда не нравилась Сергею, он много раз говорил об этом Марине. Зачем она ему понадобилась? Понял, что будет тяжело без женской ласки? Два года одному – для него это слишком сложное испытание. Решил, что Нинка вполне подойдет для замены – все-таки не чужая. Другую еще поискать нужно, да неизвестно, какая она окажется – вдруг злобная и меркантильная. А Нинка неприхотлива – после всех ее разочарований она Сергею ноги готова целовать.

Марина сложила письмо в конверт и спрятала его в тумбочку. Поколебалась немного и достала оттуда телефонную карточку. Подошла к охраннице в переговорную:

– Можно позвонить?

Та кивнула. Слава богу, это была другая охранница, не та, что учила ее уму-разуму, когда она в прошлый раз говорила с Сергеем. Марина набрала номер. Прослушала вереницу длинных гудков. Не подходит. Значит, все правильно написала мама. Все так и есть. Она сунула карточку в карман и вышла в коридор. Там стояла другая охранница. Они повсюду, на каждом шагу. Невозможно нигде ни на минуту остаться одной, без присмотра. Невозможно окунуться в свою беду, оплакать ее, убаюкать. От этого можно сойти с ума.





23




Утром в воскресенье меня разбудил телефонный звонок.

– Володичка!

Это была бабуля Тоня. Я не узнал ее голоса, до того он был хриплый и надтреснутый.

– Бабуль, что случилось? Ты простыла?

– За земляникой вчера в лес ходила. Провалилась в овраг, ноги промочила, старая дура. Кхе-кхе… – Она закашлялась.

Кашель был скверный, сухой и надсадный. Я начал волноваться:

– Ба, ты температуру мерила?

– Мерила. Тридцать восемь с хвостиком.

– Это может быть воспаление легких. Так, лежи, не вставай. Я приеду сейчас. Молока горячего выпей и ложись.

Она в ответ что-то залопотала насчет моего выходного и того, что не хочет портить мне отдых.

– Слышишь меня? Лежать. Это приказ. – Я отключил вызов.

Нужно было ехать, и как можно быстрей. Бабуле Тоне в прошлом году исполнилось 86, возраст солидный. Пневмония в таком возрасте переносится скверно. Я наспех поджарил яичницу, выпил чаю и вышел во двор. Тут меня ждал неприятный сюрприз. Лобовое стекло моего «Форда» было сплошь в трещинах, боковое зеркало валялось на асфальте, разбитое вдребезги. Кто-то ночью постарался – то ли недоброжелатель, то ли просто въехали со всей дури и умотали. На всякий случай я оглядел машину – записки с номером телефона виновника нигде не было.

Я представил себе, сколько времени у меня займет поездка до сервиса, плюс ремонт лобовухи и покупка нового зеркала. Выходило как минимум часа два с половиной. Проще было доехать на электричке. Станция у меня под боком. До нее пешком минут десять. По дороге я забежал в аптеку, купил всяких порошков и микстур от кашля и пачку горчичников. Бабуля в детстве всегда лечила меня от кашля горчичниками – поставит на ночь, а утром, глядишь, грудь разложило, да и жар прошел.

Через каких-то полчаса я сидел в полупустом вагоне и с интересом смотрел в серое от грязи окно, за которым тянулись бесконечные бетонные стены, разрисованные разноцветными граффити. Стены сменились зелеными полями, затем еловым лесом, потом снова полями. Замелькали деревушки, одна, другая. Я сошел на тихой, утопающей в зелени платформе и в компании двух толстых теток, увешанных сумками, и бородатого мужичка с рюкзаком и удочками за плечами зашагал по узенькой тропинке, вьющейся в высокой траве.


Вот он, знакомый забор, старенький, но крепкий, его еще отец делал, так надежно, что никакое время ему не страшно. Я толкнул калитку, и она мягко поддалась. Дорожка, аккуратно выложенная плиткой, вела к крыльцу тоже старенького, но удивительно ладного и уютного дома. Окна с резными петухами украшали затейливые занавески. Я тщательно вытер ноги о коврик на крыльце и вошел в избу. Сразу меня окутал неповторимый и восхитительный запах детства. Пахло медом и молоком, земляникой, печным дымом. Бабуля лежала в кровати, до подбородка укрытая ватным одеялом и кашляла, кашляла.

– Володичка.

Я обнял ее и расцеловал.

– Там на столе в миске оладушки. В погребе творог свежий, утром брала у соседки. Ты с земляникой-то съешь…

Это она с температурой ухитрилась напечь оладий, да не чуть-чуть, а целую гору. Я вскипятил чайник, растворил порошки, сделал горячего молока с медом.

– Ты полежи, я за врачом схожу.

Она послушно кивнула. Доктор в деревне проживает на соседней улице. Старый, добродушный Михеич. Если кому нездоровится, все сразу бегут к нему. Михеич не знаком с УЗИ и КТ, он чует болезнь пальцами своих худых, костистых рук. Приникает ухом к груди больного, выстукивает допотопным способом, выщупывает и выносит вердикт. Вердикт этот всегда верный. Глядя на то, как Михеич колдует над своими пациентами, я всегда думаю, что неплохо бы его перебросить в московскую клинику – глядишь, меньше бы было в районе летальных исходов.

Я стучу в дверь Михеичу и молюсь лишь об одном – чтобы он не успел с утра надраться. Михеич, что греха таить, уважает самогон – это его единственное скверное качество. Однако оно сильно осложняет жизнь страждущим его помощи. Я стучу, и – о радость! – Михеич идет мне открывать. Я слышу тяжелые шаркающие шаги, Михеич ходит по дому исключительно в галошах на босу ногу. Лязгает замок.

– Володька! – Старик трясет жиденькой, клочковатой бородой. От него пахнет самогоном и квашеной капустой. – Ты чего это, с утра пораньше?

– Михеич, баба Тоня заболела. Кашляет, температура.

– Эк ее угораздило. – Михеич хмурит кустистые брови. – Ну пойдем, глянем.

Я жду, пока он натянет кирзовые сапоги и старый, обшарпанный рыбацкий плащ. С крючка в сенях он снимает тощую сумку, в которой у него лежат инструменты: стетоскоп, палочка для горла, грелка и прочая ерунда. Мы идем к нам во двор. Зайдя в избу, Михеич долго и тщательно моет руки в раковине – в позапрошлом году я провел бабуле Тоне водопровод в дом. Затем подходит к больной и приказывает:

– Раздевайся, Антонина.

Бабуля, охая и вздыхая, стаскивает с себя телогрейку и рубаху. Михеич слушает ее стетоскопом, потом просто ухом. Стучит ей по ребрам. Снова слушает. Кусает обвисшие усы.

– Нет, не пневмония это. Бронхит. Я травку дам, ее нужно заваривать и пить три раза в день.

– А горчичник? – спрашиваю я, радостный от того, что у бабули не воспаление легких.

– Горчичник на ночь можно, хуже не будет.

Бабуля одевается. Я благодарю Михеича, угощаю его оладьями и земляникой. Вижу, что он бы с удовольствием взял поллитровкой, но у бабули в доме спиртного не водится, а сам я не пью.

Проводив Михеича, я завариваю травку, настаиваю ее, процеживаю через марлю и даю бабуле. Потом варю обед – суп из картошки и макарон, котлеты из замороженного фарша. Бабуля ест мало, от жара у нее нет аппетита. Потом она засыпает, а я слушаю ее дыхание во сне и выхожу во двор.

Темно. Все небо усыпано яркими серебряными звездами. Пахнет яблоками и навозом. За забором слышен собачий лай. Я достаю телефон и звоню начальству с просьбой дать мне назавтра выходной в счет накопленных отгулов. Начальство злится, кричит, но разрешает явиться на работу во вторник. Я убираю телефон в карман джинсовки и долго сижу на крыльце, глядя на звездное небо. Я представляю себе, что звезды – это вовсе не маленькие далекие светила, а глаза тех, кто ушел от нас далеко-далеко. Оттуда, с неба, смотрят на меня глаза отца, глядят внимательно, замечая все, любую мелочь, каждый штришок.

А еще – я думаю о Марине Красниковой. Я думаю о ней каждый день, с тех пор как увидел ее. Интересно, как она? Осталась ли такой же гордячкой или ее сломали лагерные будни? Перед моими глазами встает ее лицо, каким было оно после прочтения приговора. Бледное, но совершенно спокойное. Высоко поднятая голова. Знала бы она, что снится мне почти каждую ночь…

Марина, Мариночка. Глаза-бирюза. Золотые веснушки на носу. Ты меня ненавидишь, и правильно. Поделом мне. Зато все по справедливости. Все по правилам. По чести. Черт бы побрал ее, эту честь…





24




К утру бабуле стало лучше. Она начала кашлять помягче, не так натужно, и жар спал. Я сварганил отличную глазунью с ветчиной и помидорами, и бабуля с аппетитом поела. После завтрака я дал ей выпить травы.

– Спасибо тебе, Володичка. – Голубые, слезящиеся глаза смотрели на меня с нежностью. – Если б не ты, померла бы…

– Я тебе дам, померла! – сердито ворчал я, а внутри меня тлел уголек тревоги.

Бабуля – единственный близкий человек, который есть у меня на свете. После смерти отца с матерью начали твориться всякие нехорошие дела. То она на подоконник встанет и стоит, глядит на двор, то украдкой веревку на шею примеряет. То купит в аптеке пузырек со снотворным и, закрывшись в ванной, подбрасывает его содержимое на руке.

Меня, двенадцатилетнего, тогда обуял ужас. Я боялся заснуть, все следил за матерью, мне казалось – вот закрою глаза, а проснусь, и ее уже не будет в живых. Я никому не говорил, что творится у нас дома, кроме Майи. Она приходила к нам, и тогда я мог хоть немного расслабиться и поспать. Как-то Майя сказала мне, что так больше продолжаться не может – мать надо показать врачу. Психиатру. Легко сказать – показать. А как? Она и слушать не хотела, чтобы идти к доктору. На все уговоры упрямо твердила:

– Я здорова!

И тут – о радость! – к нам приехала бабуля Тоня. После смерти отца она три месяца сидела у себя в деревне, ни с кем не общалась, почти не выходила из дому. И вот решилась, приехала. Бабуля сразу поняла, что дело труба. Через день к нам домой пришли двое дюжих мужчин. Они закрылись с матерью в комнате, о чем-то долго беседовали. Потом послышался ужасный крик. Это был даже не крик, а вопль раненого зверя. Бабуля поспешно схватила меня в охапку и утащила в соседнюю комнату, плотно захлопнув дверь. Когда минут через двадцать мы вышли в коридор, матери в квартире не было.

Ее положили в больницу. Надолго. Тогда я впервые услышал страшное слово «шизофрения». Его шепотом произнесла бабуля, когда говорила с кем-то по телефону. Бабуля осталась жить у нас дома. Она вставала с петухами, готовила, намывала полы, стирала и гладила мою одежду. Когда я просыпался, на столе в кухне меня неизменно ждало блюдо, полное румяных блинов, оладий или пирожков.

Бабуля умела не только потрясающе готовить и содержать дом в стерильной чистоте. Она неплохо разбиралась в математике и иногда помогала мне делать домашнее задание. Также она всегда знала, как правильно пишется то или иное слово, и ей не требовались для этого учебники.

Не скрою, я скучал по матери. Первое время все ждал, что ее выпустят из больницы, и она вернется домой. Прежняя, красивая, веселая и молодая. Но время шло, а ей становилось только хуже. Смерть отца погубила ее, лишила жизненных сил. Даже я стал ей не нужен. Она жаждала уйти туда, куда ушел ее любимый, и никакие лекарства не в силах были помочь ей.

И постепенно я привык. К бабуле, к ее тихому, ласковому голосу, к мягким рукам, к доброму, немного беззащитному взгляду. Я боялся лишь одного – что и она покинет меня, как отец и мать. Я берег ее, не давал поднимать тяжести, следил, чтобы она отдыхала, научился убирать квартиру. Летом она взяла меня в деревню, и там на воле и свежем воздухе я провел счастливых три месяца.