Генетическая ошибка

– Милая, оправдательный приговор в этом случае из ряда фантастики. И так-то нужно благодарить судьбу. Они провели дополнительную экспертизу, которая показала, что уровень обзора действительно был сильно снижен. Но скорость-то… скорость остается превышенной на 10 км в час. И телефон…

– Да, ясно. – Марина вздохнула, пытаясь овладеть собой.

Значит, все-таки этап. Напрасно в самой глубине души она лелеяла призрачную надежду на то, что ее освободят. Теперь эта надежда умерла. Надо смириться. Переделать календарь на меньшее количество дней и вести его методично и строго.

– Куда меня отправят? – спросила она Алексея Михайловича.

Тот покачал головой.

– Это никому не известно. Но вы не волнуйтесь – колония общего режима сродни лагерному поселению. Там вполне нормальные бараки, похожие на общежития, восьмичасовой рабочий день, есть бытовые удобства, клубы для устройства досуга, библиотека. Короче, существовать там можно, главное, смириться с тем, что вы все время будете под надзором и с невозможностью побыть одной.

Марина слушала адвоката, а перед глазами у нее стояла белоснежное здание института. Никогда больше она не взойдет по мраморным ступеням, не откроет за железное кольцо тяжелую дубовую дверь. Незадолго до суда, когда она забирала в отделе кадров характеристики, Марину предупредили, что ее уволят. С судимостью в учебных заведениях преподавать нельзя. Методист, Григорий Ильич, сообщил ей это, чуть не плача – он очень симпатизировал молодой преподавательнице английского.

Что ж, вместо милой квартирки с персиковыми стенами – серый барак, вместо широких коридоров и сводчатых арок института – клуб, где поют, танцуют и вышивают крестиком такие, как Люба, Сонька, а теперь и она…



Этапировали Марину довольно быстро. Все произошло внезапно – вчера она еще пребывала в полной неизвестности, а на следующее утро ей велели собирать вещи. Таньке тоже велели, из чего Марина заключила, что их отправят одной партией.

Ранним июльским утром их и еще нескольких женщин собрали, погрузили в автозак и отвезли на вокзал, где на перроне уже стоял длинный, мрачный и странный поезд без окон. У каждого вагона дежурили люди с автоматами. После переклички заключенных заставили залезть вовнутрь. Они ехали весь день и к ночи прибыли на место, измочаленные, в пыли, умаявшиеся от невероятной жары и духоты.

На станции к ним прибавилась еще группа из другого поезда. Марину и Таньку увезли в ближнюю колонию, а те, другие, остались дожидаться транспорта.

Поздней ночью автозак остановился у ворот, обнесенных колючей проволокой. Сопровождающий отнес на КПП списки. Ворота со скрежетом открылись. Марина и Танька в числе других женщин зашли на территорию. Было светло от фонарей. Совсем близко лаяли собаки. По дорожкам ходил патруль.

– Вперед, – скомандовал конвойный. – Потом направо. Шевелись.

Марина, ежась на ночном ветру, шла, сгибаясь под тяжестью рюкзака, доверху набитого вещами. За ее спиной тихо сопела Танька. Дорожка кончилась у длинных бетонных ступеней.

– Заходим и строимся!

Марина шагнула в ярко освещенное помещение. На нее пахнуло хлоркой, кислыми щами и уксусом. «Ну здравствуй, новая жизнь», – подумала она, становясь в нестройную, гудящую шеренгу и глядя на ползущего по серой крашеной стене таракана.





20




Алексей Михайлович не кривил душой, когда говорил Марине, что лагерная жизнь не так страшна, как кажется. Колония, в которую привезли Марину, считалась одной из старейших в области. Ее особенностью было то, что она предназначалась для впервые осужденных женщин. На территории помимо бараков располагались административное здание, столовая, клуб, санитарная часть, прачечная и свой собственный храм.

Вновь прибывших поместили на двухнедельный карантин в один из старых корпусов. Большинство же бараков было недавно отремонтировано, помимо спален в них находились помещения для приготовления пищи, душевые, комнаты отдыха и кладовые. Выйдя с карантина, немного осмотревшись и пообвыкнув на новом месте, Марина, к своему удивлению, поняла, что тут вполне можно существовать, если не нарушать режим и не слишком себя жалеть. Им с Танькой не удалось попасть в один отряд, хотя Марина просила об этом начальство. Танька по этому поводу очень страдала и проплакала всю ночь перед расселением. Она боялась, что, узнав, за что она осуждена, ее начнут травить или вовсе убьют. Марина утешала ее как могла, успокаивая тем, что они смогут видеться во время работы и вечером в клубе.

Начальницей отряда, в который попала Марина, была молодая женщина-майор, звали ее Ирина Святославовна Спиридонова. Ростом она была примерно с Марину, такой же комплекции, черноволосая, ладная, с холодными синими глазами. Марине она понравилась, но девчонки, которые жили в колонии давно, Спиридонову не любили.

– Слишком много о себе понимает, – сказала про нее боевая рыжая Шура, кровать которой стояла по соседству с Марининой. – Стерва, одним словом.

Была ли стервой Спиридонова или нет, неизвестно, но девчонки ее боялись. Хотя она редко повышала голос, но могла так посмотреть на провинившуюся, что у последней душа уходила в пятки. При этом синие глаза начальницы темнели от гнева и в них отчетливо читалась угроза. Спиридонова следила за дисциплиной в отряде, проводила поверки, занималась распределением свиданий и другой организационной работой. За бытовой порядок отвечала дневальная Люська – полная и близорукая женщина лет сорока с лишним, похожая на неуклюжего тюленя. Работу свою, однако, Люська знала хорошо – вовсю шмонала девчонок, заставляла по десять раз перестилать постель, безжалостно выкидывала из тумбочек неположенные вещи, требовала намывать пол до нереальной чистоты. Между Спиридоновой и Люськой существовала какая-то непонятная связь. Начальница наделяла дневальную почти неограниченными полномочиями, разговаривала с ней иным тоном, нежели с остальными заключенными, часто улыбалась и секретничала вполголоса. Причины такой симпатии молодой красивой женщины, к тому же наделенной властью, к возрастной, неопрятной и малообразованной зэчке никто не знал. Поговаривали, что Люська дальняя родственница Спиридоновой, и поэтому ее специально распределили именно в эту колонию. Однако факты эти были не проверены.

Большую часть отряда составляли совсем молодые девчонки, в основном сидевшие за наркоту. Марина в первые же дни пребывания в отряде наслушалась леденящих душу историй, которые повергли ее в изумление и трепет. Оказывается, можно было регулярно нарушать закон, даже не предполагая, что совершаешь противоправные действия. Тихая Даша, спавшая у окна, пыталась раздобыть какие-нибудь деньги для лечения больной сестренки. Она порылась в интернете и нашла, как ей показалось, вполне приличную работу курьера. График ей понравился, условия оплаты тоже. Она три месяца носила по заказчикам плотно запечатанные пакеты, нисколько не догадываясь, что возит по городу героин. Через три месяца к ней пришли из полиции и забрали в СИЗО. Другая девушка, Кристина, согласилась хранить у себя вещи своего парня. Парень благополучно исчез, а Кристина исправно держала у себя в кладовке большой облезлый чемодан и рюкзак, доверху набитый какими-то коробками и свертками. Посмотреть, что в них, она боялась – парень был крут на расправу и частенько поднимал на нее руку. Любимого Кристина не дождалась, зато вместо него к ней явились суровые мужики из отдела по борьбе с наркотиками. Рюкзак вскрыли – там оказался амфетамин. Марину поражала безграмотность и темнота этих девчонок. Все они были не москвички, без образования, едва окончили восемь классов. У всех поголовно родители пили или их вовсе не имелось, а вместо них были какие-то бабки и тетки. Только рыжая Шура отучилась в медицинском училище и даже успела поработать в детской больнице. Она единственная осознавала, на что идет, польстившись на быстрые деньги и связавшись с преступной шайкой, промышлявшей сбытом запрещенных психотропных средств.

На следующий день после приезда Марине разрешили позвонить домой. Мобильные телефоны были запрещены, но заключенные могли звонить по специальной карте или пользоваться видеосвязью. Марина попробовала вызвать по видео Сергея, но тот был на работе и видео включать отказался. Они беседовали по телефону. Марина вкратце описала ему обстановку, сказала, что все более или менее нормально, и спросила, когда он приедет к ней на свидание. Свидание нужно было обговаривать заранее, писать заявление на имя начальника колонии и ждать его одобрения, поэтому начинать всю эту волокиту следовало как можно раньше. Сергей в трубку осыпал Марину самыми нежными словами, но насчет приезда ничего конкретного не сказал.

– Зая, пусть лучше сначала приедут твои родители. Они очень скучают, им это просто необходимо.

– А тебе? – Марина покосилась на пожилую охранницу, стоящую поблизости. – Тебе необходимо? Или не настолько?

– Малыш, ну что за вопросы ты задаешь? Конечно, мне необходимо тебя видеть! Но подумай сама, как я буду выглядеть, если приеду к тебе на полчаса-час? Я должен точно знать, что свободен и располагаю временем. Пусть едут мать с отцом, они как раз разведают обстановку, а затем и я по горячим следам.

– Ладно, – скрепя сердце согласилась Марина и повесила трубку.

– Муж? – спросила охранница и зевнула.

– Муж.

– Муж объелся груш. Эх, сколько работаю здесь, одна и та же песня. Только вы, девки, сюда, мужики ваши налево. Звоните, сопли жуете, ждете их – а им-то плевать на вас. Вы для них никто, зэчки лагерные. – Она сделала пару шагов к Марине и доверительно зашептала ей на ухо: – Ты ему не звони часто-то, не балуй. Пусть потоскует. Не то только ты его и видела.

Марине стало так отвратительно и мерзко, что захотелось вцепиться в морщинистую физиономию охранницы. Как это унизительно, что твои разговоры с близким человеком слушают чужие, равнодушные уши. Она едва сдержалась и произнесла холодно и сухо:

– Мой муж не такой. Он не собирается мне изменять. Просто у него много работы.


– Знаем мы ихнюю работу. – Тетка ухмыльнулась. – Ладно, ты иди себе. А слова мои попомнишь еще. Иди.

Марина вышла из переговорной. На следующий день она позвонила матери и договорилась, что они с отцом приедут через три недели.

День в колонии начинался в половине шестого. Подъем, заправка постелей, водные процедуры. Затем отряды строились на поверку. Спиридонова по списку выкликала фамилии, а заключенные должны были сделать шаг вперед и назвать свои имя-отчество. Потом завтракали и шли на работу в швейный цех. Марина жала ногой на педаль, передвигала ткань вдоль лапки, а мысли ее были далеко-далеко.

Она думала о Сергее. Конечно, он прав, что хочет полностью освободиться, чтобы приехать к ней. Самое лучшее – долгосрочное свидание. Заключенным в колонии полагалось в год до шести краткосрочных (по четыре часа) и три-четыре долгосрочных свидания. Долгосрочные – те, которые длятся три-пять дней. И можно жить с близким человеком в специально отведенных для этого помещениях, проще говоря, домиках, которые оборудованы всем необходимым для семейной жизни.

Вот о таком свидании мечтала Марина. В самом деле, какой резон сидеть рядом несколько часов и даже не иметь возможности дотронуться друг до дружки. Несомненно, Сережка прав. Она нажимала себе педаль, ткань плавно плыла в ее руках, машинка тихо тарахтела. Шить Марина любила с детства, и восемь часов в цеху ее почти не утомляли. Она работала быстро и аккуратно, строчки у нее выходили ровными и красивыми, и вскоре мастерица стала ставить ее в пример всему цеху.





21




Так пролетели три недели. К Марине приехали родители. Они сидели в маленьком кафе, недавно открывшемся на территории колонии и специально предназначенном для свиданий. Ассортимент там был весьма скуден и неказист: чай, кофе, яичница-глазунья, жареная картошка и пирожки с капустой. Однако Марине было приятно находиться здесь после барака. Можно было бы вообразить себе, что она на воле, если бы не две женщины в форме и с оружием, стоявшие у входа.

Родители были счастливы и взволнованны. Мать то и дело щупала Марину за плечо, проверяя, не похудела ли она. Отец сиял и норовил пересказать все новости, которые произошли за время ее отсутствия.

– Представляешь, у Марковых дочка в институт поступила! Не в какой-нибудь, а в Бауманку! Сама, представляешь, без репетиторов! – Он смотрел на Марину, ожидая ее реакции. Та кивала и улыбалась. – А позавчера у нас в доме трубы стали менять. Капремонт.

Мать дергала его за рукав.

– Перестань! Какое ей дело до твоих труб и до Марковых! Мариш, расскажи лучше, как ты тут живешь?

– Ой, да как живу, – Марина невольно поморщилась. – Работаю целыми днями. По вечерам в клуб хожу.

– На танцы? – оживился отец и тут же, поняв, что сморозил чушь, хлопнул себя по лбу. – Ну да, какие тут танцы.

– Тут много кружков, – сказала Марина. – Даже хор есть. Я еще не выбрала, чем займусь. Может, буду плести макраме, или пойду учиться рисовать.

– Чего тебе учиться, если ты с детства отлично рисуешь! – высокомерно заметила мать.

– Ну, поучиться чему-то всегда неплохо. – Марина сделала небольшую паузу, потом спросила: – Мам, а как там Сергей? Вы звоните друг другу?

– Редко.

Мать опустила голову. У Марины защемило сердце.

– Почему редко?

– Сам он не звонит, а нам ему все время звонить неловко.

– Он просто очень занят. У него последнее время с работой какие-то неполадки.

– Возможно, – сухо проговорила мать, и Марине не понравился ее тон.

Она решила перевести разговор на другую тему:

– Ну а Нонна как? С ней-то, надеюсь, вы общаетесь?

Мать вдруг поспешно встала.

– Мне надо в туалет. Есть здесь туалет?

Она затравленно взглянула на Марину.

– Есть. Вон он, – удивленно проговорила та и указала на дверь с надписью «М» и «Ж».

Мать быстро удалилась.

– Она какая-то нервная в последнее время, – задумчиво произнес отец. – Все дергается, срывается по любому поводу. Наверное, из-за тебя переживает.

– Теперь-то уже чего переживать? – грустно усмехнулась Марина. – Надо принять все как есть.

– Ты мудрый человечек, – сказал отец с нежностью. – Мудрый и сильный. Я горжусь тобой.

Четыре часа пролетели незаметно. О Нонне больше не говорили, о Сергее тоже. Проводив родителей, Марина вернулась в отряд. Ей было тоскливо и тревожно. Помимо воли, вспоминались слова той противной тетки-охранницы. Почему Сергей так себя ведет? Мог бы позвонить родителям. Мог бы писать почаще, а он шлет одно письмо в десять дней. И когда его ждать, тоже неизвестно.

Эту ночь Марина провела в слезах. Она не плакала ни разу с тех пор, как ее вывели из зала суда и посадили в автозак. Ни разу – ни в СИЗО, ни во время этапа, ни тут в колонии. Слезы были горько-соленые на вкус, и Марина беззвучно глотала их, зная, что кругом чуткие уши.