Генетическая ошибка

– Он неожиданно выскочил, из-за кустов. Словно прятался там.

– Ну да, держи карман, – встряла Сонька, красивая, черноволосая деваха, прохожая на цыганку. – Прям сидел он там, бедолага, в кустах, и ждал, пока ты проедешь на своем авто. Небось, неслась как полоумная. Все вы на машинках своих дорогущих лихачите, как последние гниды. Все вам похвастаться хочется, мол, вон какая у меня тачка, летит, как ветер. А потом – кирдык, и нету человека. Или прохожего сбил, или на встречку вылетел и в лоб кого-нибудь долбанул.

– Я не лихачила, – тихо, но твердо проговорила Марина. – Он действительно вылетел ко мне под колеса.

– А если сам виноват и сам вылетел, чего ж тебя тогда сюда, к нам? – Сонька презрительно скривила полные, сочные губы.

– Правда, за что? – поддержала ее Люба.

– Это случилось в месте, где была ограничена скорость. Я ехала немного быстрее. И еще… по телефону говорила. Но даже если бы и не говорила – все равно мне было не затормозить так быстро. Он точно выпал на дорогу.

– Вот врет, не краснеет, – все так же презрительно протянула Сонька. – Все они такие, эти мажорки.

– Я не мажорка. – Марина вдруг вспомнила Ковалева, и ее переполнила ненависть. – Я не мажорка! – повторила она громче. – Я просто ехала и говорила с подругой. Ее бросил очередной мужчина и она страдала. А этот… этот дурень вдруг выскочил на проезжую часть.

– Друзьям помогать, это по понятиям, – с долей уважения произнесла Люба. – Ладно, девки, не базарьте. Сколько дали?

– Два года.

– Тьфу. – Люба смачно сплюнула на пол. – Это ж разве срок? Ерунда одна. Вот мне десятку впаяли. И Соньке восемь годков. Марь Иванне, той поменьше – пять. Так что ты тут у нас одна такая, в шоколаде. – Люба расхохоталась басом.

Марина хотела расстелить постель, но взгляд ее невольно упал на последнюю занятую койку, в самом углу, у отхожего места. На ней, отвернувшись к стене, лежала худенькая фигурка, завернутая в серое шерстяное одеяло. Марина вопросительно посмотрела на Любу. Та слегка наклонила голову.

– Эту лучше не трогай. Смурная она, психанутая. С ней каши не сваришь.

– Как ее зовут?

– Танька. Танька-балерина.

– Почему балерина? – удивилась Марина.

– Потому, – отрезала Люба. – Танцевала она где-то. То ли в театре, то ли в клубе. Там и встретила его.

– Кого?

– Хахеля своего. Который мозги ей делал, а после, как залетела она, лыжи навострил и слинял.

– Бросил ее? – с невольным сочувствием спросила Марина.

– Понятное дело, бросил.

– И что? Она его… того? – шепотом поинтересовалась Марина.

– Не его, – так же понизив голос, сказала Люба.

– А кого? – Марина почувствовала внезапный ужас.

– Ребеночка она того. Задушила мальчонку. Говорит, танцевать больно хотела. А с дитем не потанцуешь. Говорю же, психанутая. – Люба покосилась на Танькину койку и дернула плечом.

Марина молчала, пораженная тем, что услышала. Задушить младенца, которого сама родила? Это же в голове не укладывается. Что должно твориться в душе у этой несчастной Таньки?

– Ты стелись давай, – проговорила своим густым басом Люба и зевнула. – Тут подъем раненько, потом не поспишь. Да и привыкай, в лагерь отправят, вставать будешь в полшестого, и на работы.

– А скоро ль отправят? – спросила Марина, раскатывая матрас.

– Кого как. Меня на следующей неделе. Соньку обещали послезавтра. А Марь Иванна еще побудет с тобой. Про Таньку ничего не скажу, не знаю. Ложитесь, бабы, приятных вам сновидений. Сонька, выруби лампу.

Сонька послушно повернула щербатый выключатель, и в камере стало темно. Марина наконец постелила белье и улеглась под колючее одеяло. Вокруг было тихо, только Марь Иванна бормотала молитву, да поскрипывали пружины кровати под мощным телом Любы.

«И это теперь будет моей жизнью, – подумала Марина с невероятной горечью и безнадегой. – Ни платьев, ни причесок, ни салонов красоты. Ни белых мраморных институтских ступеней. Ни тихих посиделок с Сережей на кухне. Ничего. Только сырость каменных стен и эти лица, опухшие, бессмысленные, грубые голоса, равнодушие и мрак». Она пыталась уговорить себя, что два года – это чрезвычайно малый срок, они быстро пролетят, и она вернется к нормальной жизни. Возможно, ее даже снова возьмут в институт. И маленького они с Сережкой сделают, обязательно, какие ее годы…

Однако, несмотря на эти утешения, сердце Марины рвалось на части. Она представляла себе Сергея, одного в квартире. Вот он кипятит чай, садится у окна, обхватывает голову руками. Как теперь жить им – в разлуке, в одиночестве, не видя, не слыша друг друга? Телефон у нее отобрали, и теперь все разговоры будут только с разрешения начальства и строго регламентированы. Да еще в присутствии соглядатаев. Остается слабая надежда на апелляцию, но Марина уже не верит в нее…

Кровать в дальнем углу тихонько скрипнула. Марина открыла глаза. Мимо нее, точно тень, кралась хрупкая, почти бесплотная фигурка. Танька. Чего ей не спится?

– Че бродишь, полуночница? – грубо рявкнула Люба и громко зевнула. – Параша чай рядом, куда прешься?

Танька ничего не ответила, дошла до двери и села у порога, обхватив руками тонкие коленки. Марине вдруг стало жаль ее. Пол ледяной, застудит все себе внутри. Она потихоньку встала и подошла к сидящей на полу девушке.

– Зачем ты так? Нужно спать. Иди ложись.

Она дотронулась до Танькиной руки – та была как лед.


– Оставь ее, – сонно пробормотала Люба. – Не видишь, полоумная она. И как только ее в дурку не упекли, не пойму. Не место ей здесь.

– Идем, – повторила Марина, пропустив сквозь уши совет Любы. Она потянула девушку за руку, и та поддалась, медленно встала на ноги. Даже в темноте Марина видела, как она дрожит, у нее зуб на зуб не попадал. – Идем. Ты ляжешь и уснешь. Вот так. – Она, как ребенка, отвела ее к кровати, уложила и подоткнула сбоку одеяло. Танька, продолжая дрожать, повернулась к стенке и затихла.

– Тоже мне, мать Тереза тут нашлась, – недовольно проворчала Сонька. – Не хватало еще розовых соплей.

– Заткнись, – коротко велела ей Люба.

– Господи милосердный, на все твоя воля, – пробормотала Марь Ивановна и в темноте перекрестилась.

Марина снова улеглась. Ей отчего-то стало легче и спокойней. Ее пальцы еще чувствовали холодное прикосновение Танькиной худой ладошки. Перед глазами стояло бледное лицо с огромными глазами, полными боли, и трясущимися губами. «Вот кто воистину несчастен, а не я, – подумала Марина. – У меня есть Сережка, есть любимая работа, родители, дом. У этой девочки – ничего, кроме страшного греха, который она совершила в минуту отчаяния». Она не заметила, как уснула, свернувшись клубочком под ужасным одеялом.





19




В шесть ее разбудил громкий окрик:

– Подъем.

Она на мгновение открыла глаза и тут же зажмурилась от яркого света. Реальность показалась ей продолжением сна, ей захотелось немедленно проснуться у себя дома, в уютной и теплой спальне, под боком у Сергея. Однако резкие голоса Любы и Соньки окончательно уверили ее в том, что она не спит.

День тянулся долго и муторно. Делать было абсолютно нечего, кроме как слушать пустую и злобную болтовню сокамерниц. Из нее Марина, однако, узнала много интересного. Например, то, что тщедушная Марь Иванна сидит за наркотики. А также, что за определенную мзду один из конвоиров, Сашок, дает позвонить на пять минут. И много чего еще.

Она написала записку Сергею, в которой подробно перечислила, что ей принести, упомянув и деньги. Назавтра ей передали все, что она просила, кроме денег. Пришлось воспользоваться средствами Марь Иванны, которая великодушно предложила ей в долг. В тот же вечер сговорчивый Сашок принес Марине кнопочный телефон, и она дрожащими руками набрала Сергея.

– Зая! – Тот был вне себя от радости. – Как ты?

– Нормально. Пока все терпимо. Как у вас? Что родители, Нонна Терентьевна?

– Все переживают за тебя. Мы перезваниваемся каждый день. Адвокат твой уже подал документы на апелляцию. Тебя там не обижают?

– Нет. Все спокойно.

– Ты не мерзнешь? Не голодаешь?

– Нет, нет. Сережа, успокойся, меня кормят, и условия сносные. Нужны деньги, чтобы звонить. Узнайте, как их передать.

– Узнаем, зая! Не волнуйся.

– Я скучаю по тебе! – Марина глубоко вздохнула, чтобы не заплакать.

– И я скучаю, родная! Считаю дни до твоего возвращения.

«А ведь это идея», – подумала Марина. Закончив разговор с Сергеем, она начертила на листке бумаги нечто вроде календаря. Ровно 730 дней. Если каждый день зачеркивать одну из цифр, срок будет наглядно уменьшаться. И станет легче…

Нужно не сдаваться, ни в коем случае не превращаться в озлобленное, пустоголовое создание, лениво и покорно принимающее свою участь. Марина стала по утрам делать зарядку, а после завтрака переводила тексты из вузовского учебника, который передал ей Сергей, и читала в подлиннике Диккенса, чем вызывала непонятную и ужасную неприязнь Любы. Соньку через пару дней действительно отправили на этап, и место ее в камере заняла другая заключенная, Серафима. Она была значительно приятнее, чем Сонька, гораздо добрей и спокойней, но имела скверную привычку громко кричать во сне.

Спать стало невозможно, Серафима просыпалась по три раза за ночь, захлебывалась воплями, бормотала какую-то ересь. Марина терпела, стиснув зубы и накрыв голову тощей жесткой подушкой. Апелляция должна была прийти со дня на день. После нее – этап и колония.

Через неделю ее вызвали на свидание с Алексеем Михайловичем. При виде его, сияющего, как медный таз, у Марины с трепетом забилось сердце.

– Поздравляю! Поздравляю! Мариночка, я вас поздравляю!!!

Марина остановилась на месте, не решаясь сделать следующий шаг.

– Неужели… – Она не договорила.

Ноги ее ослабели, и она невольно ухватилась за спинку металлического стула, стоящего на пути к столу, за которым сидел адвокат.

– Срок скостили до года и пяти месяцев! Это победа! Подумайте, пять лишних месяцев! Это же огромная разница.

Марина почувствовала, как на плечи ей свалилась тяжелая глыба разочарования. В мечтах она уже нарисовала себе, как выходит из тяжелых железных ворот, ее встречает Сергей и все, все…

– Вы не рады? – Лягушачьи глаза Алексея Михайловича уставились на нее с удивлением и тревогой.

– Конечно, рада. – Марина сделала шаг и села. – Просто я… я надеялась…

Алексей Михайлович кивнул с пониманием.