Этот берег

Взявшись отвлечь Милу и Наталью разговором, я запретил себе называть имена любых детей, произносить само слово дети и вообще упоминать все, что могло бы вызвать какую-нибудь мысль о детях. О чем бы неопасном я ни говорил, поддерживая разговор, — прежде всего и дольше всего о кулинарии, — я, что ни слово, все следил за соблюдением запрета, к тому же изо всех сил стараясь не выдать Миле и Наталье как сам запрет, так и свою боязнь его нарушить… И разговор мой вышел плох. Обе они, и мать, и дочь, скучали, молча отвлекались от него какими-то своими мыслями, думаю, что теми самыми, от которых я и пытался их отвлечь… Наталья в середине разговора запустила стиральную машину — потом прислушивалась к ее ритмичному, постукивающему шуму внимательно и настороженно, словно к шуму собственного сердца… Мила привычно напевала во все время разговора, вставала то и дело к газовой плите, проверяя и помешивая борщ; при всем при этом они обе, мать и дочь, ласково и в такт одна другой кивали мне, показывая, что одобряют разговор. Его прервал по ходу дела внезапный и могучий ливень, но, на беду, был короток — как только вновь за окнами заполыхало солнце, я вынужден был разговор продолжить.

Когда настали сумерки, за окнами раздались звуки подъехавшего автомобиля. Наталья и Мила, забыв обо мне, выбежали из дому и вскоре вернулись вместе с округлым, крепким, короткошеим молодым мужчиной с обугленным ветрами и иссиня-выбритым лицом.

— Эмин мой, — подтвердила Мила мою догадку.

— Нож? — осторожно спросила у него Наталья. Эмин вынул из заднего кармана брюк складной садовый нож, отдал ей, затем поставил на свободный стул чем-то набитый полиэтиленовый пакет, шумно вобрал в себя жаркий воздух, одобрительно произнес:

— Борщ! — и объявил, что идет в душ.

Покуда он отсутствовал, Наталья раскрыла нож, бегло, но цепко осмотрела лезвие, закрыла его вновь и убрала в кухонный шкаф, с глаз подальше…

С насмешкой, адресованной непонятно кому из сидящих за столом, и тоном человека, который в этом никогда не сомневался, Эмин за ужином нам сообщил, что в Киеве никто не слышал о секте «Бердянск» и никто не верит в ее существование… Конечно, рассказал Эмин, он для очистки совести спустился на Подол. Две девушки на Контрактовой его выслушали, сказали разом: «С нами Гугл!», залезли к себе в телефоны, но не нашли там ничего, кроме статьи в «Википедии» о портовом городе Бердянске на Азовском море.

— Хорошие девушки. Ксеня и Алена, — счел необходимым отметить Эмин.

Мила выпрямилась на стуле и зло отодвинула тарелку, выплеснув борщ на скатерть.

— Не надо, — строго попросил ее Эмин, затем признался, что там, в Киеве, среди спокойных и расслабленных людей, он испытал вдруг сильную потребность выговориться перед любым чужим хорошим человеком. Он угостил тех девушек хорошим пивом в открытом кафе на углу Валов и Константиновской и рассказал им о сыне — о том, к примеру, как зимой этот мальчишка, первоклассник, отменил уроки в школе. Пришел всех раньше, встал у входа в школу и каждому, кто приходил, сообщал об отмене уроков из-за сильного мороза. И все верили; никто потом не разбирался, не ругался — просто удивились…

— А ты рассказал им, как он в Сочи прошлым летом притворился, будто утонул? — ревниво, но и требовательно спросила Мила.

— Конечно, рассказал! — заверил ее Эмин и развернулся ко мне. — Залез он в воду, побарахтался у берега, пока мы загорали… Увидел, мы не смотрим, вышел незаметно из воды и спрятался надолго за киосками… Я думал, мы умрем.

— Да, — согласилась, вспоминая, Мила и замолкла.

Шумела в тишине, глухо постукивая, стиральная машина. Наталья встала и раскрыла настежь дверь. Из темного сада дохнуло прохладой и хлынул в дом яростный стрекот кузнечиков.

Эмин очнулся и продолжил свой рассказ. Девушки, попив пива, не оставили его одного и проводили до Жулянской, где находится организация, занятая поисками пропавших детей. Оказалось, там отлично знают, что случилось, — знают и ищут.

— Еще бы, — сумрачно заметила Наталья.

— И вот что они дали мне, чтобы и мы, раз уж приехали, подключились. — Эмин раскрыл полиэтиленовый пакет, достал оттуда несколько апельсинов, упаковку сока, бутылку коньяка «Шабо», что-то съестное, завернутое в вощеную бумагу и, под конец, перетянутую резинкой стопку фотографий — из тех, что мы с Авелем оставили там, на Жулянской.

Я возвращался в темноте на базу со сложными чувствами, неясными мне самому. Надежды не сбылись, но и не рухнули пока. Наши фотографии были явно пущены в дело — но к нам и вернулись. День не закончился ничем плохим — но и ничто пока ничем хорошим не закончилось. Темный воздух был свеж, после дневной жары дышалось радостно, — но гремел, забивая слух тревогой, беспрестанный, нарастающий стрекот кузнечиков.



Вся следующая неделя не запомнилась ничем содержательным, достойным отдельной главы, кроме жары и нашествия гостей, разом понаехавших к Авелю из Львова, Полтавы, Тернополя и Минска. Я им всем, что ни день, устраивал рыбалку. Ловили с берега, с лодок и яхт, на водохранилище, на ближайших речках, на прудах или ставках. Ловилось плохо, не клевало: виной тому был жара, прогревшая до дна все водоемы, и, как ее следствие — рыбья лень. Рыбу настолько разморило, что ей легче было передохнуть с голоду, чем пошевелить плавниками… Я все же взял на спиннинг, возле шлюзов, шестерых судачков, двух жерехов и к ним десяток окушков. Гости, с их кудахчущими детьми и квохчущими женами: кто вовсе ничего не выловил, а кто — по окуньку на брата. И я еще был должен, как они мне намекали, чувствовать себя пред ними виноватым… Авель ловко избежал рыбалки с ними, сославшись на аврал в делах, но ежевечерних посиделок у костра — редко с ухой, но всегда под шашлыки — не пропускал, как это и подобает радушному хозяину… И каждый вечер, из вечерней тьмы возникнув, к костру подсаживалась Варвара — всегда с блуждающей улыбкой на лице, весь день до этого пробыв в неведомых нам нетях.

— Где ее носит? — говорил мне Авель, злясь на жену уже в открытую. — Я ей дурных вопросов никогда не задаю; я хорошо понимаю, что такое уважение, но не понимаю, что ей от меня скрывать и зачем выбивать меня из колеи, когда мне нужно хоть зубами, хоть за пятки удержать инвесторов, коль уж пошла такая мода: вынимать из Украины инвестиции!

Уж лучше, как я думал, ему было бы задать Варваре все вопросы и наконец вернуться в колею, но я себя не вмешиваю в чужие отношения — даже в отношения людей, мне не чужих. К тому же я с утра до ночи занят был гостями Авеля — мне всю неделю было не до отношений.

К концу недели радио дало прогноз: на нас идет похолодание с одновременным повышением атмосферного давления, а это означало: будет жор. Гости из Тернополя, Полтавы и Львова сильно все расстроились: им, как нарочно, пришло время уезжать. Минские, напротив, возбудились: спешить им было некуда; они, по их делам, могли себе позволить продлить рыбалку на три дня. Их было четверо, все без детей и жен, но я не помню их имен — последующие события буквально выбили их имена из моей памяти… Как только прогноз сбылся, я с ними пошел по холодку на пятиместной яхте, туда, где в Киевское море впадает Припять — и, да, рыбалка удалась. Был жор и клев; на пятерых мы взяли девять килограммов, если верить моему безмену, судаков, пяти- и трехкилограммовых щук, без счету окуней, настолько хищных с голодухи, что они к исходу дня пообрывали с поводков снасти — не все, конечно, но почти все самые уловистые… День удался; я запустил мотор на самых малых оборотах, и мы тронулись во тьме в обратный путь, чтобы к утру доплыть до берега, выспаться вволю и вновь потом отправиться ловить: опять к устью Припяти или, напротив, к шлюзам, ближе к базе — утро вечера, как мы друг другу говорили, мудренее.

Минские гости вызвались по очереди править яхтой в ночи. Я спустился вниз, в каюту, и, не раздеваясь, лег. Свозь плексигласовую крышу над собой я видел ночное небо. Глухо постукивал движок. Мерно пошлепывали понизу бортов легкие встречные волны. Изредка с палубы долетали до меня невнятные мужские голоса, еще реже — смех. Я лег на бок, закрыл глаза, но не уснул, а заскучал… Вновь умостился на спине и больше глаз не закрывал. Близкие звезды, как будто выстроившись друг за дружкой, по одной заглядывали мне в лицо, подрагивали, словно дыша, и уходили одна за другой в сторону… Некоторые из них, как мне начало скоро казаться, возвращались в конец небесной очереди, чтобы со временем снова заглянуть ко мне, как если б они что-то упустили во мне с первого раза — и вновь глядели на меня, и вновь уступали место другим, таким же пристальным и задумчивым. Я попытался отыскать в себе какие-нибудь мысли, подобающие случаю, но не нашел ни одной.

Кто-то из минских мужиков тенью спустился вниз с палубы, предложил мне выпить, но я отказался — и сам удивился этому. Снова оставшись в одиночестве, сказал себе: «Хорошая вышла рыбалка»… В ответ в глазах сверкнула чешуя судака, трепещущего под солнцем, и я уснул без снов.

Мы подошли к нашему берегу ранним светлым утром. Прежде чем улечься спать в свежие постели, мы условились проплыть после обеда к шлюзам — и там продолжить счастливый лов… Проснувшись первым и не дожидаясь, когда проснутся остальные, я отправился пешком в Борисовку, чтобы в рыболовной лавке восстановить запас утраченных силиконовых приманок, оказавшихся на диво уловистыми. Я рассчитывал вернуться на базу к обеду.



Собирался прикупить лишь виброхвостов — все же набрал еще и воблеров, и блесен-колебалок; незацепляек взял аж десять штук, по две на брата; не обошел вниманием и мандулу Миронова, выбрав десяток этих пестрых мандул; на пробу взял и мандулу Сакаева, которой никогда еще не пользовался: я ограничился на первый раз всего двумя такими мандулами… Хозяин лавки Дорошенко укладывал мои приманки в минибокс, а я, уткнувшись лбом в прохладное стекло, глядел в окно.

Лавка располагалась на краю Борисовки, у поворота дороги на Киев, перед автобусной остановкой, под навесом которой несколько борисовских ждали, скучая, прибытия киевской маршрутки. Справа от дороги стелился пыльный луг, ничейный, судя по всему: я не припомню, чтобы кто-нибудь на нем косил или пахал и сеял. За лугом, огибая его подковой, стоял молодой лес…

— С виброхвостами порядок, — услышал я за спиной голос Дорошенки, — а воблеров, похоже, всего три осталось… Но я еще посмотрю, если вы не спешите.

— Да уж, посмотрите, — согласился я, глядя на луг, на одинокую желтую корову, что паслась в тени двух молодых дубов на дальнем краю луга, и думал лишь о том, как бы мне не опоздать к обеду. Мы наловили столько рыбы, что уха обещала быть, как я люблю, исключительно наваристой: такую остуди — и выидет заливное. Было бы жаль, если кто-нибудь из минских, меня не дожидаясь, вызовется сам ее варить… Я ужаснулся: вдруг кто из гостей возьмет и бухнет в уху томатную пасту, как это принято на юге, — такое пару раз уже случалось…

— Нашел еще два воблера, а больше точно нет, — сказал мне Дорошенко.

— Жаль, — отозвался я.

За окнами раздался шум; из-за поворота показалась киевская маршрутка.

— А вы попробуйте маньячку, у меня одна осталась, — предложил мне Дорошенко.

Я обернулся:


— Это еще что?

— Да вот, — он положил мне на ладонь блесну по виду вроде мухи, или осы, или жука неизвестной мне породы с растопыренными надкрыльями и хищно раскоряченными лапками.

— Почему она маньячка? — спросил я, разглядывая приманку.

— Я без понятия, — ответил Дорошенко, — но ее уважают… Когда вы леску после заброса выбираете, она по воде врастопырку прыгает, будто хочет взлететь, но не может, потому что ее вода не отпускает, но она и не тонет в воде, потому что так хитро устроена…

— Ладно, беру, — перебил я Дорошенко. В ожидании, когда он выставит мне счет, я вновь уставился в окно. Корова забрела за дубы и вся скрылась в их тени. Ветер взрыхлил траву на лугу, вмиг потемневшую под быстрой тучей. Что-то тревожное шевельнулось во мне, и я припомнил: Дорошенко был последним, кто, по его словам, как раз отсюда, из своей лавки, видел пропавших мальчиков. И я увидел словно бы со стороны, как он стоял на моем месте, подобно мне, уставившись в окно, — глядел на пыльный луг и видел: двое на одном велосипеде катят по пояс в траве по лугу, скрываются в тени дубов, потом, едва мелькнув, навеки растворяются в лесной тени…

— Готово, — объявил мне Дорошенко.

Я рассчитался с ним, забрал коробку со снастями и вышел на дорогу. Ветер утих, тучи ушли, но было холодно. Передо мной по кругу разворачивалась маршрутка, увозя в Киев новых пассажиров. Прибывшие на ней, сбившись тесной маленькой толпой, направились краем шоссе в Борисовку. Многих из них я знал: Агапа Цвяха, например, — однажды он чинил на базе отопление; Машу Палий, она студентка — Авель, приятельствуя с Палиями, оплатил репетиторов перед ее поступлением в КПИ… Знал я и старуху Киру с ее вечным солдатским мешком на горбатой спине — в нем угадывался остаток картошки, не распроданной Кирой на базаре возле станции метро «Левобережная»… Когда-то, как мне говорили, Кира каждый Божий день шла поутру в Киев с полным мешком картошки на тогда еще прямой спине и возвращалась пешком к вечеру. Старая, горбатая, она ездит теперь на маршрутке и возвращается на ней уже к обеду. Кира шла на своих крепких коротких ногах впереди всех остальных. Были в этой маленькой толпе и незнакомые мне люди. Один из них ничем не выделялся, но задержал мое внимание. Он потихоньку отставал от остальных — не оттого, что торопиться ему было некуда, но потому что он, напротив, явно торопился оказаться в одиночестве — но так, чтобы никто не заострил на нем свое внимание… Проходя мимо и поймав мой взгляд, он быстро отвернулся и прикрыл рукой, как бы почесывая лоб, свои полупрозрачные, не темные, но мутные желтые очки… «Иуда», — вдруг подумал я, глядя в его гладко выбритый затылок — и тотчас догадался, чем этот невзрачный, бритый человек в желтых очках вызвал имя Иуды в моей памяти.

Я мало в жизни путешествовал; пешая прогулка в Канев здесь не в счет. Последним из редких моих путешествий была поездка в Йошкар-Олу, на юбилей Жени Пашковского, друга моей ленинградской студенческой юности, с которым мы с тех самых пор не виделись. Его приглашение было как нельзя кстати: вся эта история вокруг меня и Капитанской Дочки начинала набирать обороты, набухал, еще не нарывая, конфликт с женой — да и время каникул позволяло мне сменить обстановку. Я прилетел в Йошкар-Олу, и Женя первым делом показал мне город. Перед прогулкой он сказал, горделиво и немного озадаченно: «Поколения зэков звали мой город Кошмар Дырой, и все мы тут между собой его так прозывали. А как прозвать его теперь — ума не приложу. Может быть, ты подскажешь».

И я увидел город, наново застроенный копиями миланских, флорентийских и венецианских зданий эпохи Возрождения. Видел и копию набережной Брюгге, в котором не бывал, а на другом берегу реки Кокшайки увидел башню, такую же, как в Мюнхене, если я, конечно, не напутал: я не бывал в Мюнхене и вряд ли буду когда-нибудь… Башня была с часами. На глазах собравшейся толпы и на моих глазах два окна на башне плавно отворились, и заиграла музыка. Из левого окна под музыку начали выплывать апостолы, ведомые самим Христом. Позади всех шел Иуда и поначалу от других ничем не отличался. Но вот по ходу шествия он начал потихоньку-полегоньку отставать, чем и привлек к себе внимание толпы. Вскоре он совсем отстал и, пятясь, спрятался в том же левом окне — тем временем апостолы во главе с Христом, потери не заметив, один за другим скрылись в правом… Вот почему я молча произнес «Иуда», нечаянно увидев, как незнакомый человек в желтых очках намеренно, по-тихому, старается отстать от остальных…

Он, между тем, был вынужден остановиться: на пути его встал поп, отец Богдан, священник борисовской церкви, одетый во вполне мирской пиджак. Он обернулся к незнакомцу и попросил прикурить. Тот достал зажигалку и, пока поп прикуривал, смотрел сквозь желтые очки не на него, а в сторону. Он совершенно точно не хотел, чтобы отец Богдан подробно разглядел его лицо. Прикурив, поп увидел меня и подмигнул, как старому знакомому. А я с ним разговаривал всего лишь раз. Даже не разговаривал, а попросил: «Батюшка, помолитесь за меня». Он мне ответил тогда веско: «Щас. С разбегу», — но лицо его было не злым, глаза смеялись, словно говорили мне: «И молюсь, и помолюсь, и не нужно просить, и нечего было мне напоминать об этом»…

Дальше незнакомец пошел следом за попом, по-прежнему держа дистанцию, и я, тоже на расстоянии, двинулся за ним… Когда мы проходили мимо церкви, поп бросил сигарету в клумбу, взошел на паперть и отпер своим большим ключом неповоротливую дверь. Незнакомец, ко мне не оборачиваясь, повел плечом и встал. Он принялся внимательно разглядывать что-то наверху, в колокольном проеме. Он явно рассчитывал пропустить меня вперед, чтобы я наконец перестал глядеть ему в затылок. И я не нашел ничего лучшего, чем застопорить шаги. Обернулся к церкви и, глядя вверх, принялся старательно креститься… Поп вошел в церковь, и медленная дверь за ним закрылась с глубоким, громким стуком. Толпа ворон сорвалась с колокольни и безмолвно, не издав ни крика, с одним лишь шумным шорохом совершила круг над церковью. Незнакомец продолжил путь и вскоре завернул в придорожное кафе. Я сразу же решил, что мне перед обедом было бы невредно выпить.

В кафе было безлюдно, но я не сразу обнаружил незнакомца. Он, сгорбившись, сидел за поворотом барной стойки, к залу спиной, уставясь неподвижно в темный угол. Я сел за столик под окном, у двери. Хозяйка кафе Анфиса вышла из подсобки, улыбнулась мне и поспешила в угол к незнакомцу; он что-то ей негромко заказал. Анфиса отправилась за стойку, привычно уточнив у меня:

— Сто пятьдесят «Козацкой рады» и подсоленный лимон?

Я молча подтвердил; она, не мешкая, принесла мне горилку в стакане и кружок лимона со щепоткой соли на блюдце. Я выпил водку в два глотка, съел лимон с солью и понял, что пора уходить: мне нечем больше было оправдать даже перед самим собой дальнейшее пребывание в кафе. Я понимал, что выгляжу довольно глупо не только лишь в глазах незнакомца, но и в собственных. Я встал и вышел, чувствуя, что незнакомец даже не обернулся, чтобы на прощание посмотреть мне в спину.

Шагая по Борисовке, я приказал себе забыть о нем. Мои подозрения были смутны; спроси меня кто-либо, что меня гнетет, — ничего уверенного, внятного я бы не смог в ответ произнести. В конце концов даже меня, с моей привычкой бормотать и озираться на ходу, каждый встречный, кроме знакомых, был вправе заподозрить в чем угодно, не в силах объяснить толково, в чем он меня подозревает… И я зашагал быстрее, глуша все смутное в себе насвистыванием марша Радецкого — самого бездумного и беззаботного из всех известных маршей. Из-за спины мне просигналила машина. Владик на внедорожнике догнал меня и предложил подвезти. Я отказался, дорожа возможностью пройтись пешком, и Владик уехал…

Я уже видел дома околицы, миновал магазин стройматериалов; за ним, по левую руку, показалась забытая кем-то цистерна из-под солярки, а справа — белые футбольные ворота без сетки и коротко постриженная зеленая лужайка с проплешинами голого грунта вокруг ворот. С лужайки, мне навстречу, возвращалась команда борисовских мальчиков, все — в ярко-красной форме «Ливерпуля», с шестью или пятью белыми мячами, поскакивающими при ходьбе у них в ногах, — в их годы я не смел и помечтать хотя бы об одном таком мяче и о такой красивой форме… В ней я не сразу угадал среди других сына Ганны Митяя, тем более что до того я его видел только раз… Я остановился, его разглядывая, пока он проходил мимо меня; я даже проводил его глазами, чтобы убедиться: зрительная память меня пока что не подводит. Он удалялся от меня короткими быстрыми галсами, с мячом, припрыгивающим в ногах; я успел разглядеть белый номер «3» на его спине — прежде чем увидел незнакомца, о котором начал было забывать. Он вышел на асфальт из тени магазина стройматериалов, на встречном ходу вклинился в толпу малолетних «ливерпульцев», прошел ее насквозь и, оставшись наконец один на пустом шоссе, остановился. В два прыжка скрывшись за цистерной и осторожно выглянув из-за нее, я видел, как он выжидает, — потом увидел, как он зашагал за «ливерпульцами», и как он сдерживает шаг, не отставая, но и не позволяя себе их догнать…

Я шел за ним в тени заборов, на отдалении, не позволяя себе быть им замеченным… Того, что он вдруг вздумает со мною разобраться, я не слишком опасался, — во всяком случае, убеждал себя, что не слишком его опасаюсь, — но и боялся, что, заметив слежку, он откажется от неявных пока, неясных мне своих намерений; боялся: он сорвется навсегда с крючка… Близился центр Борисовки; команда «ливерпульцев» стала понемногу распадаться; прощаясь на ходу друг с другом, они расходились по своим домам… Незнакомец ускорил шаг, догнал оставшихся, окликнул и остановил Митяя, а в том, что это был Митяй, я не мог ошибиться, поскольку ясно видел и на расстоянии белую цифру «3» на его футболке… Митяй, пусть невнимательно, но все же слушал незнакомца, шагая рядом с ним и даже взяв мяч в руки, чтобы мяч не мешал слушать… Потом они, Митяй и незнакомец, остановились под ветвями старой акации, в густой ее тени — и там о чем-то говорили с полминуты… Затем Митяй с мячом перебежал дорогу, проскочил в ближайший палисадник и запер за собой калитку.

Я, не замеченный никем, продолжал стоять в тени забора, за кустом шиповника; незнакомец оставался под акацией… Время шло, он все не уходил, все ждал чего-то; и я не уходил… Я замер весь, но все дрожало во мне, как при вываживании крупной, вроде сома, рыбы с легкой лодки и на большой волне — когда звенит, вдруг натянувшись, леска, снасть ходит под волною ходуном, ты замираешь весь в отчаянной надежде, что рыба не сорвется, и все же все дрожит в тебе от страха опрокинуть лодку…

Скрипнув, ударилась калитка о косяк, вышел на улицу Митяй, уже переодетый в шорты и в обычную футболку… Его из палисадника догнала Ганна, что-то ему сказала, ущипнула за нос и, закрыв за собой калитку, вернулась в палисадник… Митяй огляделся по сторонам и неторопливо пошел вдоль дороги — вглубь Борисовки… Незнакомец выглянул из-под акации, осмотрелся, догнал Митяя, погладил, рядом зашагав, его по голове — и Митяй недовольно тряхнул головой. Незнакомец что-то осторожно говорил ему, оглядываясь и норовя взять его за руку; Митяй не давал ему руку, но продолжал идти с ним рядом… Они уходили все дальше от меня, и я внезапно понял, что не представляю, что мне делать дальше, что сказать им, если я осмелюсь их догнать… Я перебежал наискосок дорогу; калитка оказалась запертой изнутри; я, решившись, постучал… Ганна мне открыла. Она не успела удивиться мне: я ей, не мешкая, сказал, что какой-то незнакомый мне мужчина куда-то уводит Митяя.

— Где? — без лишних слов спросила Ганна. Я указал рукой.

Она бросилась на улицу, едва меня не оттолкнув, и побежала следом за ними — они отошли порядочно, но пропасть из виду не успели. Я не стал бежать за Ганной, но быстро пошел следом за ней, чтобы оказаться рядом, если придется ей помочь… Она, тем временем, догнала незнакомца и Митяя, без слов схватила сына за руку; незнакомец лишь отпрыгнул, потом и отбежал на безопасное расстояние — остановился, оглянулся, поглядел на меня и быстро пошел прочь, дальше вдоль улицы… Ганна, не выпуская руку сына из своей, довела его до дому, втолкнула в палисадник, вошла сама — и калитка захлопнулась.

Мне необходимо было отдышаться и прийти в себя. Я вновь зашел в придорожное кафе, взял у Анфисы неизбежные сто пятьдесят с соленым лимоном, выпил в два приема, недолго посидел, усмиряя дробь в груди, все-таки вышел вон и пустился в обратный путь, на базу.

Шел я быстро, бодрым шагом, и скоро позади остался магазин стройматериалов, и черная цистерна, лоснящаяся под высоким солнцем, и пустая футбольная лужайка… Осталась позади Борисовка; высокие густые сосны встали по обеим сторонам шоссе; я вступил в их сумеречную сплошную тень… Сзади раздался шум тяжелого автомобиля, и меня обогнал грузовик с крытым брезентом кузовом, — исчез вдали; его шум стих; был слышен во всем мире лишь шум сосен наверху и мерный скрип моих шагов по щебню обочины… Потом я услышал за спиной быстрый звук чужих шагов — кто-то бежал за мной следом. Я обернулся и увидел прямо перед собой голый лоб и желтые очки незнакомца. Испугаться я не успел. Удар в подбородок сшиб меня на спину. Я перевернулся на живот, вдавил лицо в щебень; заслонил ладонями затылок; удар ногой под ребра перешиб дыхание; потом, как взрыв, был и другой удар; свет дня потух и все сосны вокруг разом перестали шуметь………… попытался лечь на правый бок, охнул от боли в боку и спине, открыл глаза и увидел Авеля. Он сидел в кресле, у изголовья моей постели, и что-то дочитывал, недовольно поморщиваясь, в своем айфоне… Дочитал, убрал гаджет и сказал:

— Выспался?.. Это хорошо… Что, все еще болит?

— Болит порядочно, — ответил я. — Но я не спал; я потерял сознание.

— Без сознания ты был вчера, когда Агнесса и Татьяна нашли тебя у дороги; не забудь им сказать спасибо… Потом ты здесь пришел в себя, но фельдшерица из Агросоюза вколола тебе обезболивающее со снотворным, и ты уснул… Она, кстати, тебя осмотрела, всего перещупала, как и положено, сказала, что ничего опасного с тобою не случилось, и все же надо бы тебя отправить на рентген, поскольку у тебя, возможно, сломано ребро… Ты просыпался, порывался что-то нам сказать, но получил успокоительное, заткнулся и опять уснул.

— Я могу сказать сейчас, — предложил я, но Авель перебил меня:

— Не стоит. Мы всё знаем.

— Если так — точно, не стоит, — согласился я. Потом решил спросить: — Тот человек… Его нашли?

— Его не искали, — ответил Авель. — А надо ли его искать — решать тебе… Ты помнишь фамилию Ганны?

— Думаю, да, — ответил я. — Ганна Кравец.

— Именно так, — сказал Авель. — Она у нас Кравец по мужу, правда бывшему. Его зовут Олег Кравец. Человек, который тебя отметелил… Отец Митяя, сына Ганны, кроме прочего. Они уже два года как в разводе и очень плохо разошлись, не по-людски. Она запретила — или так вышло по закону, если есть такой закон; я в подобные дела не лезу слишком глубоко, — короче, этому Олегу запрещено встречаться с сыном… И вот они, Олег и сын, как ты заметил, встретились втихую…

— …Заметил, заподозрил черт-те что, встрял и огреб по полной, — перебил я Авеля, испытывая, помимо боли в голове и в ребрах, обиду неизвестно на кого, досадный стыд и, отчего-то, облегчение.

— Примерно так, — согласился со мной Авель.

Открылась дверь, вошла Варвара с фляжкой виски и стаканами, за ней — Агнесса с миской на подносе; над миской поднимался пар.

— Уха вчерашняя, зато настоянная, и без томата, как это вы предпочитаете, — сказала мне она. — Вчера мы ждали вас к обеду, но важные дела вас задержали.

— Я должен сказать вам спасибо… — начал я.

— Обязаны. Мне, и особенно Татьяне: это она вас разглядела у дороги… Физиономия у вас, я вам скажу, достойна кисти Верещагина — или хотя бы его копии в музее…