Этот берег

Зубенко смолк и словно бы оцепенел. Из вежливости я отодвинул сковородку… Наконец, он расправил плечи, ткнул вилкой в паприкаш и произнес:

— Но мне, плеть, все же показалось, что это не другой… Это был он, Ткаченко, только голос грубый… Но если так, и если я не ошибаюсь — зачем ему тогда было мне говорить, что он сам себя не знает?

— Боюсь, нам остается только ждать, — ответил я, не зная, что ответить. — Надеяться и ждать…. Если они в Крыму — вернутся к холодам.

До базы я добрел в пять пополудни и в неплохой, как мне показалось, форме… Авель и Агнесса уже были на месте, но еще не было Татьяны и Варвары. Татьяна на обратном пути из зоопарка повздорила с Агнессой, сбежала от нее и, заставив нас понервничать, объявилась уже в сумерках. Варвара вернулась около полуночи — странно возбужденная, довольная собой и с вызывающе счастливыми глазами. И я впервые видел Авеля по-настоящему растерянным.

— Что вы там пили? — спросил он у Варвары настороженно.

— А ничего, — ответила Варвара. — Абсолютно ничего.

— Что это за дружеские посиделки, где тебе даже не нальют? — спросил он тоном, не предполагающим ответа, и на этом разговор прекратил…

Своенравие Татьяны имело следствием появление на базе Липовецкой.



Я так и не узнал, откуда Липовецкая взялась. Авель где-то нанял ее в качестве дуэньи при Татьяне. Он обязал ее сопровождать Татьяну всюду, куда бы ту ни повело, а чтобы Татьяна не надумала взбрыкнуть и убежать — всегда держать ее, не отпуская, за руку. После нашего с дуэньей рукопожатия при первой встрече я не сомневался ни секунды, что Татьяне не удастся вырваться: рука у Липовецкой оказалась по-мужицки жесткой…

— Где-то я вас видела, — сказала Липовецкой Агнесса, задетая всей этой переменой за живое. — Вот только не припомню где.

…Авель при мне назидал Липовецкую:

— Если кто-то незнакомый заговорит с вами, когда вы с ней гуляете, — не слушайте его и проходите мимо… А если будет приставать к вам с разговорами…

Дуэнья молча перебила Авеля, раскрыв свой шитый бисером ридикюль и вынув из него, словно бы хвастаясь, сначала пузырек с каплями Зеленина, потом и, неожиданно, кастет.

— Но он же из пластмассы, — сказал я, растерявшись, но и приглядевшись.

— Девичий, — ответила дуэнья, скромно опустив глаза, — но надежный.

Она вернула средства обороны в ридикюль, и Авель счел за лучшее оставить назидание при себе.

Когда дуэнья не гуляла рука об руку с Татьяной, она помногу говорила, исключительно по-украински. Мой украинский недостаточно хорош для того, чтобы я мог передать оттенки ее речи, скажу лишь, что она не без издевки отказывала мне в праве называться москалем, поскольку я не представитель никакой российской государственной службы, — и звала меня кацапом, добавляя, что на них, то есть на простых кацапов, в отличие от москалей, она зла не держит… Но если мы при ней, пусть и не с ней, говорили меж собой по-русски, она сжимала губы в ниточку, оглядывая нас с укором и неясным подозрением…

— Это и к лучшему, — сказал мне Авель рассудительно. — Татьяна наконец подучит украинский.

Наталья невзлюбила Липовецкую. Ее бесила странноватая привычка Липовецкой заглядывать в шкафы на кухне, в холодильники и тумбочки в домах, как в свои собственные — как будто убеждаясь, что ее нигде не обворовали… Наталья жаловалась Авелю; Ганна ей поддакивала; Авель грозился поговорить с дуэньей, но никак не мог на этот разговор решиться…

Однажды я проснулся посреди ночи с чувством, что кто-то на меня глядит в упор. Синий свет полной луны падал на пол из окна, и я, не шелохнувшись, огляделся в темноте… Убедился, что я в комнате один, но чей-то взгляд не отпускал меня, словно прилип ко мне, и я не мог его с себя стряхнуть. Я спрыгнул с тахты на пол, бросился к окну — и ясно видел в лунном синем свете, как чья-то тень метнулась прочь. Я распахнул окно, выглянул наружу и не увидел ничего, кроме черных стен кустарника по бокам лунной дорожки… Я подождал, прислушиваясь к звукам ночи, закрыл окно и вновь лег спать. Уснуть не удавалось… Пытаясь успокоить нервы, я думал: может быть, охранник Рома совершает обход базы — но Рома, как известно было всем, по ночам один не бродит, он вообще в любое время суток предпочел бы вовсе не выходить наружу из своей сторожки… Если на базе объявился кто чужой — надо бы встать, пойти и разбудить Авеля, — но каково будет убедить его, что мне не померещилось?

Тут вдалеке раздался хриплый, истошный лай Герты, затем в ночи ударил выстрел, и за ним — другой… Меня смело с постели; я выбежал, босой, из дому и бросился бегом с холма к дому Авеля…

Он стоял, голый, на крыльце с ружьем наперевес, крича снаружи в темное окно Варваре:

— Да успокойся, я сказал, и спи! И Герту успокой!

Скоро лай в доме стих, и я спросил:

— Кто это был?

— Не был, а была, — ответил он. — Быстро бегает, для ее-то лет, но я ее узнал… Сплю, чувствую, кто-то снаружи пялится в окно, а тут и Герта спохватилась, — ну, ты слышал… Я — хвать ружье, и выскочил, и вижу: убегает!.. Бабахнул в небо для порядку, вот и всё.

Наутро Авель, прежде чем уволить Липовецкую, спросил ее по-украински, что она надеялась увидеть ночью, заглядывая в наши окна. Ответом было гордое, угрюмое молчание… После того как Владик усадил дуэнью в черный внедорожник, чтобы отвезти на остановку маршрутки, Агнесса мне сказала:

— Я ее вспомнила. Она была инструктором по воспитательной работе никопольского райкома комсомола. Давала мне инструкции — не мне одной, всем нам, конечно. Говорила только по-русски, и прическа у нее была амбициозней — вот я ее сейчас и не узнала…

Довольная, Агнесса не спеша пошла в свой флигелек, наигрывая на ходу вальс «Фантазия» Глинки… Я бы, конечно, предпочел Вальс № 2 — но мне было неловко прерывать ее игру.



День, который я сейчас намерен выбормотать или описать — тут уж как придется, — начался с повторов. Варвара с самого утра опять засобиралась к своим каким-то никому неведомым друзьям, опять погрузив Авеля в растерянность… Наталья снова без предупреждения не вышла на работу, и я опять не мог, как ни старался, дозвониться до нее; не отвечал опять и телефон Ганны, ее односельчанки и сменщицы… Но и у повторов бывают повороты. Оставив в стороне растерянность, Авель выдал жене подобие скандала, хорошо, не на людях, а в доме, при закрытых окнах и дверях. Разговор там был негромок; никто снаружи не мог слышать, в чем скандал, но топот ног, грохот отодвигаемых стульев, лай запертой в доме Герты разносились по всей поляне перед домом. Татьяна, к счастью, ничего не слышала: она во флигельке Агнессы брала урок игры на аккордеоне…



Очередной прогул Натальи вызвал у Авеля осторожную надежду.

— А вдруг они вернулись, и тогда ей точно не до нас, — сказал он мне. — Слетай, узнай и сразу ставь меня в известность.

Я оседлал велосипед и полетел в Борисовку. Там я поначалу никого не застал. Калитка была замкнута на ключ; из-за нее не доносилось ни одного живого звука. Я прислонил велосипед к забору и сел на лавочку возле калитки. Приготовился ждать, пока не надоест; ничего другого мне не оставалось. Улица передо мной была пустынна; под ногами, как тихий пух, в жарком безветрии шевелилась пыль; над головой гудели крылья стрекозы… Я стал было задремывать, как вдруг по крышам прокатился перезвон колоколов и, не заставив себя ждать, пошли по улице толпой борисовские жители и прихожане из соседних сел… Вскоре улица вновь опустела: колокола, завершая разговор, обменивались редкими, всё более слабыми ударами, пока совсем не смолкли… Невдалеке, на середине улицы, показались три женщины в одинаковых белых, туго повязанных косынках; с ними был мальчик лет восьми. Я узнал Ганну и Наталью; третью женщину видел впервые, но я о ней не думал. Я глядел на мальчика, которого не видел никогда вживую; я пытался уловить в нем сходство с изображением на фотографии, но нелегко было вглядеться в черты его лица: он без остановки бегал взад-вперед вдоль заборов, норовя сшибить на лету хлопотливую бабочку длинным и тонким прутом… Наталья с незнакомкой, подойдя, направились к калитке. Я встал, подался им навстречу; у меня, в отсутствие боли, защемило сердце, и я впервые в жизни понял значение этих слов… Ганна поздоровалась со мной и пошла дальше, на ходу обернувшись к мальчику:

— Митяй, скажи всем до свидания и поторопись. Поможешь мне обед согреть.


— До свидания, — ни на кого не глядя, с досадой провожая взглядом бабочку, послушным эхом отозвался мальчик, и только тут я понял, что передо мной не мальчик с фотографии, но совсем другой ребенок…

Вслед за Натальей и незнакомкой я вошел в дом, пропахший свежим борщом.

— Вот, дочка к нам приехала, волнуется, — опередила Наталья мои вопросы и сказала незнакомке: — Мила, поздоровайся.

Мила мне кивнула сдержанно и безо всякого любопытства.

На крыльце послышались тяжелые шаги, и вскоре Гнат вошел в дом и сел за стол. Молча со мной поздоровался и сказал:

— Я посадил его на маршрутку… Он взял с собою мой садовый нож.

— Это плохо, — отозвалась Наталья. — Добром не кончится. Почему ты не поехал с ним?

— Я предлагал. Я говорил: давай я помогу, я Киев знаю хорошо, я посмотрю, чтобы с тобою было все спокойно. А он мне: нет, спасибо, ты нам уже помог, ты присмотрел уже, теперь я, говорит, сам буду разбираться.

— Почему ты не забрал у него нож? — спросила Наталья.

Гнат разозлился, отвечая:

— Как? Как отобрать? Я говорил ему: оставь мне этот нож, это не твой, а мой… Даже не слушает; он говорит: с ножом спокойнее… Мне что, с ним драться, с бугаем? Еще при людях!

— Не кончится добром, — повторила Наталья.

Я ничего не понимал. Не потому, что Гнат говорил по-украински, а Наталья, как всегда, на своем особом личном языке. Слова я понимал вполне, и мне сейчас нетрудно передать тот разговор почти дословно, на свой лад. Но я не мог понять, о ком, о чем вообще шел разговор… Наталье передо мной, должно быть, стало неудобно, и она неохотно объяснила:

— Это мы говорим об Эмине, о нашем зяте, об отце Гришеньки. Он у нас азербайджанец… Милу здесь оставил и подался в Киев, разбираться…

— Я понимаю, — сказал я, ничего еще не понимая толком.

— Ты покажи, — сказала дочери Наталья.

Мила перестала напевать, встала, прошла в угол, порылась там в дорожной сумке и вернулась с тонкой книжицей, завернутой в целлофан. Под мутноватой оберткой я сумел прочесть: «БЕРДЯНСК», а над ним — имя автора, до такой степени не существующее, что его и псевдонимом назвать затруднительно: Рогнеда Буря.

Прежде чем я развернул целлофан, Мила меня жалобно предупредила:

— Эмин купил зачем-то на вокзале, в Сургуте, и читал, пока мы ждали пересадки на московский поезд… И в поезде читал, уснуть не мог, и мне спать не давал…

Я открыл книжицу, точнее сказать брошюру. Ее автор рассказывал о некой секте или боевой организации «Бердянск», которая, помимо прочих страшных дел, перечисленных в брошюре, занимается похищением русских детей и, подобно туркам, превращавшим болгарских детей в верных янычар своих султанов, переделывает — при помощи психотропов, гипноза и оккультных практик — этих русских детей в украинских янычар.

…Когда-нибудь «время изменится, горе развеется, и сердце усталое счастье узнает вновь», как пел любимый мой Морфесси… Если мое усталое сердце узнает счастье хотя бы чуточку пожить в том измененном времени, я расскажу своим новым современникам о брошюре «Бердянск», при этом ясно сознавая, что никто из них мне не поверит. Потому что нормальным, наделенным умом и здравым смыслом людям, живущим в нормальное, исполненное здравого смысла время, совершенно невозможно будет поверить в саму возможность появления подобных бредовых брошюр… В ответ на недоверчивое хмыканье моих счастливых новых современников я, выдержав пристойную паузу, выложу на стол эту брошюру. Иначе для чего мне было забирать ее себе?.. Я убежден, что так оно и будет, а пока время не изменилось, процитирую начало второй главы этого прихотливо написанного сочинения, всего только один коротенький фрагмент, но — как есть, слово в слово, без изъятий и без комментариев:

«Если злая судьба занесет вас в Киев и по прошествии короткого времени вы ослепнете от смрадного пылания факелов, плывущего и пляшущего над черными балаклавами; когда вы устанете шарахаться от толп полубезумных персонажей, рассекающих с гранатометами по улицам и площадям украинской столицы, этой когда-то матери городов русских, а ныне города-призрака, — ваши воспаленные глаза, возможно, смогут отдохнуть на больших цветных фотографиях детей. Их развесила на уличных столбах какая-то неведомая организация, торгующая своими услугами по розыску детей… Да-да, все эти дети пропали. И если вы внимательно вчитаетесь в надписи под их портретами — вы сделаете поразительное открытие: у большинства этих детишек — русские фамилии и имена… Разумеется, там есть и украинские фамилии: их, кстати, немало, но они не смогут вас обмануть. Достаточно вспомнить: едва ли не половина русских в мире носит украинские фамилии, а почему так вышло, как к этому шло, кто приложил к этому руку и, коротко говоря, кому и зачем это понадобилось, — предмет отдельного независимого расследования… Если же эта неясная, таинственная служба и в самом деле заинтересована в том, чтобы пропавшие русские дети были найдены, ей стоит, не покидая Киев, спуститься вниз, на еврейский Подол — в одном из тихих и тенистых переулков найти неприметный двухэтажный особняк без вывески, подняться на крыльцо, пять раз постучать в дубовую дверь чугунным молотком, издревле прикрепленным к ней, и, как только из-за двери Некто спросит строго: “Кто там?” — произнести роковое слово: Бердянск…

Мы намеренно не называем адрес этого неприметного и внешне уютного особняка… Когда-нибудь — и очень скоро! — его хозяева будут призваны к ответу, и мы не хотели бы их спугнуть, вынудить их к смене, как говорится, дислокации, к залеганию, как у них водится, на дно. Мы не имеем права потерять их след… Нигде вы не найдете номеров их телефонов, поиски их электронной почты бесполезны. У них нет официального сайта, все остальные сайты засекречены и зашифрованы… Но — удивительное дело! — вам не станет труда узнать их местоположение. Любой прохожий в Киеве легко его вам назовет — там, на Украине, о “Бердянске” знают все».

… — Но почему на восемнадцатой странице эта секта называется уже «Кременчуг»? — много позже спросил у меня Авель. — Вот, погляди.

Я поглядел, и — точно: там был «Кременчуг»:

«Основатель и идейный вдохновитель секты “Кременчуг” М. Н., полного имени которого мы здесь называть не будем, чтобы не создавать ему рекламу, которой этот персонаж, безусловно, не заслуживает, давно переселился в штат Западная Вирджиния, предпочитая…»

— Думаю, здесь просто опечатка, — сказал я Авелю. — Или какая-то описка, даже не знаю, как правильно назвать.

— И я не знаю, — сказал Авель, закрыл брошюру, вернул ее мне и больше к ней не возвращался.

… — Это никакая не Рогнеда, судя по манере изложения, — это наверняка мужик, одинокий какой-то кретин сочиняет, — сказал я Миле, Гнату и Наталье, вновь заворачивая брошюру в целлофан. — Или кто-то слишком умный, как он о себе думает, так стебается, то есть просто валяет дурака…

— Вам говорить легко, — сказала Мила. — А вот Эмин — я понимаю, что от нервов и бессонницы, — зачитался и поверил.

— Добром не кончится, — упрямо, словно не предупреждая, а предвкушая, проговорила Наталья.

— Сидели бы в Сургуте, — сказал Гнат, — и ждали б новостей, как положено!.. Что от вас проку здесь? И без вас тошно. Давит так, что скоро жилы лопнут.

— Гнат! — с угрозой проговорила Наталья.

Он встал и вышел вон. Я догнал его в саду. Сказал:

— Им тяжело.

— А нам легко? — отозвался Гнат. — Говорил я ей: зачем тебе азербайджанец? Зачем тебе его Россия? Какой тебе Сургут? Чего тебе там, кроме нефти, болот и комаров?.. Крутила с Павлом из Винницы — разве кто был против? И выходила бы за Павла — он что, разве не звал? — Гнат тяжкими шагами направился к калитке.

— Куда вы? В Киев? — спросил я.

— Нет, я — искать, — ответил Гнат. — Буду искать, пока не найду. — Он открыл калитку и, постояв и помолчав, сказал: — Я верю, что найду… Но что найду живым, уже не верю. — Обернувшись ко мне, он попросил: — Побудь с ними, посиди еще. Отвлеки их разговором. Я вижу, у тебя хороший разговор.