Этот берег

— А что ты ожидал? — удивился Анатолий. — Я для чего тебя учу?

Он велел мне сделать правый поворот, затем выровнять самолет… Потом я сделал левый — и снова выровнял… Потом немного снизился — и снова набрал высоту, и снова выровнял… Ровно летел и был почти спокоен, — и Анатолий мне сказал:

— Погляди вниз… Видишь шоссе?

Чуть справа под нами извивался как река узкий асфальт шоссе. Одинокий комбайн полз под нами, как баржа…

— Пройди над шоссе, удерживая высоту, но повторяя каждый его изгиб… И не бойся, если поначалу не будешь успевать… Ты, главное, попробуй, все получится…

Он не соврал, меня подбадривая: довольно скоро у меня все стало получаться, я не пропустил почти ни одного изгиба, вот только радоваться этому мешали волны страха, — они накатывали на меня при каждом крене самолета на каждом его повороте…

— Ты устал, — сказал, наконец, Анатолий. — Отдохни, а я тебя немного покатаю, потом и посажу… — Он закричал вдруг: — Гуси! Гуси! Гуси!

Я, головою повертев, увидел совсем рядом и почти под нами небольшую стаю коричневых гусей. Они летели, как и мы, к востоку, летели очень медленно, словно на месте оставаясь, и я не вслух сравнил их с командой пловцов, стремящихся в часы отлива к берегу, не в силах перебороть отлив…

— Как полетали? — спросила нас Варвара, едва я ступил на твердую землю.

— Вполне нормально, — ответил Анатолий из кабины. — Я им доволен.

Польщенный, я решил быть честным и сказал:

— Нет, не совсем нормально… Мне было очень страшно, говоря по правде.

— Это и есть нормально, — рассудил Анатолий в терпеливом ожидании, когда Варвара заберется в самолет. — Первый раз должно быть страшно. Первый раз не страшно только шизофреникам.

…Гордый собой и собою удивленный, я сидел на складном стуле в воротах ангара и смотрел из-под руки, как мой самолет, пилотируемый Варварой, взлетает и круто закладывает разворот… Сделав круг над дальним краем поля, Варвара пошла на посадку. Коснувшись грунта, самолет пробежался по взлетной полосе, но не остановился, а наоборот — увеличил скорость, разогнался и пошел на взлет, и взлетел, и вновь пошел на разворот, чтобы опять пойти на посадку, — и, не задерживаясь на грунте, вновь взлететь…

— Карусель, — услышал я над собой чей-то знакомый деловитый голос и поднял голову. Человек в комбинезоне подобно мне глядел из-под руки, как Варвара то взлетает, то садится.

— Похоже на карусель, — согласился я.

— Не похоже, а так называется, — поправил меня человек в комбинезоне. — Упражнение так называется. Оно для того, чтобы начинающий пилот не просто овладел взлетом-посадкой, но довел их до автоматизма… Сразу не у всех — но у нее, я вижу, получается… Ну что, как ты решил: берем сессну?

— Еще подумаю, — ответил я.

— Уйдет, я вижу, наша сессна, — он сунул руки в карманы комбинезона и, скорбно вобрав голову в плечи, скрылся в ангаре…

Карусель на дальнем краю поля продолжалась. Понемногу она меня усыпила. Монотонно-переменный звук мотора, вздымающего самолет, кружащего его на малой высоте и, словно на выдохе, опускающего на землю, вогнал меня в сон. Сказались ночь без сна и беспокойный день, — и я уснул на раскладном стуле.

Разбудила меня Варвара.

— Как так можно: всюду спать, где ни придется? — говорила она возбужденно и весело над моей головой. — Скажите прямо: это у вас старость?



… — Выходит, придется покупать ей самолет, — сказал мне Авель вечером того же дня. — Но до чего некстати… Времена навалились нелегкие. Пояса пока затягивать не будем, но амбиции пора окоротить.

— Она не требует, чтобы ты купил ей самолет, — напомнил я.

— Я ничего не знал, она и не требовала. Теперь — иной расклад: я все знаю, она знает, что я знаю, — и ждет, когда я сам скажу: «А не купить ли нам, Варвара, самолет? Какой бы ты хотела: сессну или… или что там?»

— Пайпер, — подсказал я тоном знатока.

— Или пайпер, — согласился Авель.

Мы с ним сидели в Борисовке на остановке; ждали последнего автобуса на Киев…

— Я все-таки не понимаю, — сказал я, — зачем ей было уходить в глухую несознанку?.. Чего такого в пилотировании, чтобы делать из него тайну? Чего в нем такого, чтобы упрямо молчать?

Авель ответил не сразу. Щелчком сшиб жирного ночного мотылька с моего плеча, потом сказал:

— Она не то чтобы молчала. Однажды говорит, будто отмахивается: «Я летаю». Так неохотно говорит, словно и не мне, а в никуда… И я с какого-то глузду заключил, что я летаю — это что-то жаргонное, что-то вроде я торчу, что-то про наркоту или колеса, — вот так я перевел ее слова на язык своей тревоги… Тем более что у нее блестят и плавают глаза — а алкоголем и не пахнет. С чего бы им еще блестеть и плыть, как не от дури?.. И я тогда сошел с резьбы, нарушил договор. Наговорил ей такого, из-за чего она вообще закрылась наглухо, как сейф от «Бург Вахтер», — закрылась, выкинула ключ и заныкала пароль.

— Ты мне не говорил о договоре, — заметил я, — а впрочем, меня это не касается.

— Обычный договор, нормальный; ничего особенного, — ответил Авель. — Когда-то мы договорились чтить личное пространство друг друга, в самом широком смысле; уважать право на тайну, не лезть с вопросами. Да это и не нужно, обо всем ведь можно деликатно догадаться… Но я ж не мог предположить, что ее личным пространством будет… я и не знаю, как назвать.

— Назови: небо.

— Вот что-то вроде этого, — недовольно ответил Авель. — Да, можно и так сказать.

Ночные мотыльки с мягким и частым стуком бились о лампу фонаря над остановкой. Послышался шум автобуса. Авель поднялся с лавочки; встал и я. Небо над нами было черным, без луны и звезд. Ночь обещала быть дождливой. Подошел автобус, его передняя дверь открылась, выпуская на воздух редких пассажиров.


— Сесть и взлететь, сесть и взлететь, — проговорил Авель. — Как это называется? Качели?

— Карусель, — поправил я его.

— Спасибо, дружище, — сказал Авель и, подхватив меня под локоть, помог подняться на подножку.



Лишь к утру в Киев пришел дождь, но не принес с собой прохлады. Я отправился в поликлинику. Дождь лип к лицу, ноги мокли, тело парилось и зудело в пропитанной потом и водой рубашке. И нелегко было дышать. После процедур я отказался от предписанной врачом долгой городской прогулки, вернулся в гостинку, там все с себя стянул, встал под душ и стал придумывать, чем заполнить день. Друзьями в Киеве я не обзавелся, с друзьями Авеля встречаться мне в голову не приходило: зачем я им в его отсутствие, и что они мне?.. Я зашел в интернет и сразу совершил ошибку. Мне бы для начала пробежаться по новостным и кулинарным сайтам, мне б в нем газеты почитать: я долго не читал ничьих газет, мне б, наконец, наведаться в фейсбук, там предъявить себя, то есть аккаунт завести и перекинуться хотя бы парой слов с людьми, мне незнакомыми, но, кто их знает, вдруг и достойными знакомства… Мне бы посмотреть кино (приноровиться к частому подергиванию изображения я к тому времени уже успел): оно съедает время, не оставляя по себе стыда за то, что время съедено впустую; мне б вспомнить спорт: я ведь когда-то был примерным зрителем футбольных матчей и боксерских поединков… И что же? Перво-наперво я заглянул в почтовый ящик — на всякий случай, походя, не собираясь в нем засиживаться: думаю, что все так делают. Наверное, я втайне от себя надеялся увидеть там письмо от Капитанской Дочки. С той нашей встречи в скайпе (или по скайпу, я не знаю, как сказать) она мне не давала знать о себе… И вот письмо пришло. Оно меня обрадовало. И лишь со временем я пожалел о своем нетерпении его получить.

«Мой дорогой Учитель! Простите за молчание. Я не забыла о Вас, наоборот, все время о Вас думала. У меня возникли некоторые проблемы, и я думала, как Вам о них рассказать и стоит ли рассказывать. Но все-таки Вы в Киеве, то есть Вы знаете жизнь вокруг себя, это решило дело, и Вы сейчас поймете, в чем оно. А дело в том, что мой муж собрался к Вам, на Вашу Украину, за смыслом жизни, как он говорит. Его я в целом понимаю: живем мы дружно, но бытовая жизнь у нас не складывается и не просматривается перспектив. Он собирается начать жизнь сначала, причем на Украине, чтобы “дышать полной грудью”, как он говорит. Он говорит мне: “Пусть у нас будет вторая жизнь, пока еще не поздно”. С учетом всех нынешних обстоятельств я — против, как Вы понимаете, и он меня пока что слушается, но чувствую, что он все больше склоняется к тому, чтобы отправиться на Украину, до времени оставив меня здесь одну. Что мне делать одной в Собинке, я не совсем понимаю. Он говорит, что ему нужно будет там, у Вас на Украине, “врасти” и сделать все дела, чтобы ему было где меня принять с чистой передо мной совестью. С волнением жду Вашего ответа. Прошу меня понять: в моем упорстве и в моей боязни мне опереться больше не на кого, кроме Вас.

Ваша Кап. Д-ка

P.S. Я знаю, Вы всегда желали мне добра.

…Как удивительно, подумал я, веля себе представить этого Геннадия задумчивым, мечтательным, порывистым, нетерпеливым добрым малым, — как удивительно, что тайной силой притяжения Украина к себе тянет не только старых неудачников вроде меня, которых вынесло в кювет на повороте, но и вполне нормальных молодых людей… Меня, конечно, поразило выражение «вторая жизнь», — его считал я исключительно своим… Кто знает, думал я, вышагивая по углам гостинки, — кто знает, может быть, тут скрыто обобщение, никем не обозначенное вслух, и Украина — это территория, нет, лучше сказать, заповедник вторых жизней, новых шансов, попросту — надежды…

Все это надо было мне обмыслить. Я был ужасно возбужден. Стены гостинки показались мне тесны, меня влекло на улицу, на киевский простор. А дождь все шел, не ливень, но сплошной и однозвучный густой дождь. Я порылся в стенном шкафу, потом на антресолях и нашел там старый, размашистый дождевик Авеля, из прорезиненного брезента, из тех, что надевают на рыбалку или на охоту, — с просторным капюшоном и двумя внутренними рядами мелких пуговиц для теплой подстежки. Плащ и без нее был слишком теплым для жаркого дождливого дня, а по мне и великоватым. Рукава я подвернул, но полы его доставали до земли, и при каждом шаге я рисковал наступить на них кроссовками, надетыми, ввиду их неизбежного промокания, на босу ногу.

Накинув капюшон на голову, я вышел из дому. Полупустой сырой троллейбус довез меня до станции метро «Святошин». Доехав до «Арсенальной», я поднялся наружу, под шумным дождем пошел по лужам в сторону Лавры, — но не по улице Мазепы, а по дорожкам параллельного ей парка над Днепром, понемногу спускаясь к Днепру по склону верхней террасы высокого берега… Вода, струясь, текла под капюшон, ходьба свелась довольно быстро к борьбе с дождем, с его упрямым и тугим напором, а всякая борьба, как я, должно быть, не один заметил, работе вольной мысли не способствует.

Внизу террасы, на дорожке, уходящей к Лавре, я сел на мокрую скамейку, лицом к Днепру. Слева подо мной был мост, далеко справа, перед Левым берегом, топорщились дома микрорайона на острове Русановка, высотные дома Левого берега передо мной едва угадывались за пеленой дождя; прямо внизу клубились темные верхушки деревьев нижней террасы, заслонившие от меня набережную — оттуда доносился приглушенный гул невидимых автомобилей… Я обдумывал ответ Капитанской Дочке. Я думал громко вслух, благо вокруг меня не мокло ни души. Никто не мог меня подслушать.

— …Твои боязни объяснимы: я знаю, как и чем вас там пугают, — я чуть ли не кричал, перекрывая гул дождя. — Если бы то, чем вас пугают, было правдой хоть настолько, — я собрал пальцы в горсть и ею ткнул неведомо кому — кому-то там, на Левом берегу. — Тогда б я здесь и дня не смог прожить… Не бойся Украины. Она разная. Трудная, но живая… В ней есть добро, в ней есть и зло, как и везде, как и в любом из нас… Я уверен: вы здесь оба приживетесь, оба будете здесь счастливы… Счастливый город Киев — кажется, так Булгаков говорил? А я скажу: страна, для счастья созданная… Почему я говорю о вас обоих вопреки планам твоего мужа сначала перебраться сюда в одиночку и самому здесь освоиться, и лишь потом, когда здесь все наладится, позвать тебя к себе? Я думаю, вам трудно будет порознь, в неопределенном ожидании неведомых благоприятных обстоятельств. Я думаю, вам лучше начинать здесь жить вдвоем, во всем друг другу помогая, вместе выстраивая свою вторую жизнь… Я вас всегда поддержу, чем смогу. Найти работу здесь вам будет нелегко, но у меня есть добрые друзья, у них есть связи, и они, я убежден, направят вас на первых порах… Я буду счастлив видеть вас здесь, и я всегда буду где-то рядом.

Близился вечер; я неслабо вымок. Пожалуй, не похолодало, но меня уже познабливало… Я вернулся на Борщаговку, забрел в ближайший к дому магазин и, сделав вид, что я забыл про антибиотики, купил двухсотграммовую фляжку «Шабо»… Дома обсох и разогрел ужин, затем занес в компьютер и отправил Капитанской Дочке заранее затверженный ответ…

А за ужином прикидывал, о чем в своем ответе я не упомянул, о чем мне следовало, быть может, поговорить заранее — и о чем мне можно было до поры умолчать.

О климате или еде?.. Еда и климат Украины сами себя хвалят. О языке?.. Я здесь ни разу, никогда, ни от кого не слышал дурных слов в ответ на мои русские слова, не видел на себе ни одного косого взгляда. Майдан?.. Ну что ж. Я дважды побывал на Майдане, и первый раз — в начале декабря тринадцатого года. Я специально наварил на базе кулеша, даже и не кулеша, а чего-то среднего между традиционным казачьим кулешом и бограчем: такой густой и острый сытный суп… Я привез его «на Владике» к Майдану в двенадцатилитровой кастрюле и передал кому сказали. Второй раз я там оказался просто так, без повода, перед самым Новым, четырнадцатым годом. В горячей зябнущей толпе я потоптался вместе с ней, послушал речи и песни, даже сам пытался петь, нечаянно увидел тех, кому когда-то передал кулеш, — они вернули мне кастрюлю вымытой, и это на меня, не скрою, произвело впечатление… Ни восемнадцатого, ни двадцатого февраля я на Майдане не был и не знал, что там творится. Я сидел один на пустой базе и по книге изучал и сравнивал различные рецепты моего любимого рассольника. Помню, было тихо как во сне. Так было тихо, что было слышно изредка, как крадется кошка, как ворона или белка роняет с высоты неподалеку мерзлые чешуйки сосновых шишек. Звуки киевских выстрелов до меня не долетали, я узнал о них лишь на следующий день. С тех пор я отчего-то разлюбил рассольник. Я его не ем, готовлю только если просят, и не могу в него смотреть… О чем еще я не поговорил? Политика?.. Ох, это долгий разговор, и он уместен не в письме, а прямо здесь, с глазу на глаз, да и в любой компании — то есть послушать нужно многих, не одного меня… Об очень многом, о сложном, странном и о страшном — и в самом деле лучше мне было говорить не в письме по электронке, а потом, когда они приедут: свободно и неторопливо, по ходу созревания вопросов, ничего не упуская, и сама жизнь, во всей ее запутанности и полноте, будет нашим собеседником…

Помыв посуду, я вновь сел за компьютер. Я понимал, что Капитанской Дочке на ответное письмо необходимо время. К примеру, мой совет, пожалуй неожиданный — перебираться в Украину не по одному, а вместе — наверняка требовал значительного времени, чтобы его вдвоем обговорить… И все-таки, на всякий случай, я не удержался и залез в свой ящик. К моему удивлению, ответное письмо уже пришло:

«Мой дорогой Учитель! Я виновата перед Вами, и Вы меня совсем не поняли. Всему виной наше неумение обо всем говорить прямо. Мы, если захотим о чем-нибудь сказать, то все вокруг да около… Попробую прямо. Не о такой, как Вы подумали, второй жизни мужа идет речь. Он собирается не в Киев или куда-нибудь еще, а в Донецк. Теперь Вам все понятно?.. Вот, написала и смотрю: опять не прямо. Гена собирается в Донецк, как он сказал, повоевать. Теперь Вы поняли?.. Я — против, моя боязнь иного рода, чем та, что Вы предположили по моей вине. Я все же жду от Вас настоящего ответа на вопрос: что мне делать? Я вас не тороплю пока, но буду ждать, пока возможно. Не сердитесь на меня.

Всегда Ваша

Капит. Дочка»

Я выключил компьютер. Сидя перед темным его экраном, я потихоньку допивал коньяк. Было непривычно тихо. Я встал, подошел к окну и понял: прекратился дождь… Я был убит.



Конечно, я ей отписал — сверхкратко, в телеграфном стиле: «Я понял, извини. Ты права, что против», — а дальше: или я не поддержал продолжение нашей переписки, или она раздумала теребить меня своими бедами, но разговор иссяк, мой электронный ящик зарос мхом, я в него больше не заглядывал… Других дел в Киеве не оставалось; выходило: я живу ради одних походов в поликлинику. Ребро мое срослось и больше не болело. И пневмония рассосалась; оставались процедуры по укреплению и обновлению легкого: гимнастика дыхания, массаж и УВЧ, опять-таки уколы, — я все старательно терпел, но был немного угнетен своей заброшенностью и бездельем… Я каждый день до изнурения гулял по Киеву, впитав его в себя за эти дни и изучив, как никогда, подробно. Воображение мое уже не рисовало мысленных олеографий, на которых Капитанская Дочка счастливо порхает над булыжником Андреевского спуска… Я о ней не думал, но вместо дум меня нет-нет, да и тревожило предчувствие, что наш с ней разговор иссяк не весь… Обоснованные предчувствия не обманывают. Однажды вечером она мне позвонила. Не представилась, но я ее узнал… Сказала торопливо, будто на бегу:

— Я вам письмишко написала. Будет время и желание — прочтите. Отвечать необязательно, я все пойму.

Я залез в ящик, — и в самом деле там меня ждало ее письмо.



«Мой дорогой Учитель, простите, что гружу. Моя проблема в целом Вам известна. Не надо думать ничего плохого. Мой муж — хороший человек. Общительный, отзывчивый, умеет слушать и воспринимать. Он — хороший друг. Я это знала с самого начала, но не знала, где тут впереди беда зарыта. Теперь я понимаю где. Важно не все то, что я Вам перечислила, а то, с кем он общается, кто его друзья, на что он отзывается, кого внимательно выслушивает. Одно дело выслушивать меня — не потому, что я умнее, но потому, что знает: зла ему не пожелаю. А он связался с разными ковровскими людьми, одна семья которых перебралась к нам в Собинку по своим делам или к нему поближе. Фамилия обоих — Выбушкины. Они в Коврове занимались обслуживанием разной техники, но не как Гена, который был со стороны, а были на военной службе: она — старший лейтенант, он — прапорщик, оба уже в запасе. Они оба как ходили всюду, так и ходят в старом затертом камуфляже, и не потому, что нет другой одежды, а для понта, — но не по приколу, а со значением. Он ее называет «Рогнедушка», а она его — никак: надо позвать — зовет: «Эй!». Они оба часто у нас бывают, и она о чем-то со значением молчит и так о чем-то улыбается, что хочется куда-нибудь бежать. Голова ее обрита, но не совсем наголо, как у скинхедов, а со щетинкой на макушке, совсем седой, из-за чего макушка вдвое уже, чем ее лицо, довольно толстое и круглое… И знаете, Учитель, что она мне говорит, когда перестает молчать и улыбаться? Я это записала телефоном на диктофон, теперь здесь переписываю: “Прошу тебя последний раз: если ты любишь мужа, обращайся к нему по-настоящему. Гена, Генка, Геныч — это что такое? Он тебе не Генка и не Гена. Твой муж — воин, воин света. Он суров, а ты должна быть нежной, но и с пониманием. Ты скажи ему соколик или мой орел. А ночью не стесняйся, скажи ему мой богатырь, это его окрылит”… Как хорошо, что я пока что не беременна, а то бы меня вытошнило сразу… А ее Выбушкин, который “Эй!”, все время собирает или разбирает свой списанный “уазик”. Он любит это делать возле нашего крыльца, потому что возле своего крыльца не может: он так гремит, что ему этого сосед не позволяет. Вчера гремел и грохотал — и уронил себе кувалду на ногу или другое что-то, но тяжелое, я не разобрала… На одной ноге прыгает, другую обхватил и на всю улицу орет (Вы извините): “Плеть, плеть, плеть!.. гребаная жизнь!.. Как больно, плеть!.. Ну все, плеть, хватит мне! Пора мочить хохлов!”.

Потом он сел с моим мужем в уголке чаи гонять и выпивать, как это принято. Гоняют, выпивают, друг на друга смотрят, о чем-то тихо разговаривают. И я, и Вы прекрасно понимаем, о чем они там говорят… Недавно Гена говорит, но уже мне: “Ты ничего не понимаешь, а ты подумай. Я привезу тебе хренову кучу рушников, тебе рушник будет к лицу”. Сначала я не поняла, к чему мне куча полотенец, — пока не догадалась: он — про вышитые блузки. Я спрашиваю: где ты их возьмешь — целую кучу? А он — мне: “Возьму! — и гордо смотрит на меня. — Где увижу, там и возьму!”. — “Где увидишь, значит, там и возьмешь? — сказала я ему. — Не вижу логики”. А он: “Конечно, ты не видишь. Это мужская логика, логика воина”… И как мне быть, Учитель, с этой его новой дикой логикой?

Я приняла свои меры. Все называть не буду, они всех не касаются, даже и Вас, извините. Но я теперь вообще отказываюсь выходить из дому, а муж выходит из себя. Потому что на базар теперь — ему, в магазин — ему, с коромыслом за водой — ему, на помойку с ведром — ему. За молоком и за дровами — все ему. Еду ему, конечно, я сама сготовлю, и молоко вскипячу (он любит с пенкой: это вообще — как?). Но я уже все верно понимаю: права я, не права, — не те у меня меры. Такие меры нас с ним только расскандаливают, и ничего ими, кроме ссоры, не добьешься. Здесь необходимо убеждение. Не убеждение как метод вместо принуждения как метода, но убеждение как таковое, которое и в самом деле убеждает, то есть такая правота, против которой не попрешь, которая все проясняет и просветляет мозг… Чтобы не довод против довода, но чтобы вся вдруг истина открылась, — чтобы мой муж сам хлопнул себя по лбу и сам себе сказал: «Как же я раньше этого не видел? Как же я сам не догадался?». Встает вопрос: кто так умеет убеждать? В моей жизни есть только один такой человек. Это Вы… А теперь я приступаю к самому главному, для чего и пишу Вам. Мой дорогой Учитель, Вы один сумеете его убедить. Тем более что Вы сейчас на Украине, и Вам будет что о ней сказать. Но это нужно сделать напрямую, в задушевном честном разговоре. Только с глазу на глаз. Я вам мешать не буду, меня при этом словно и не будет, я буду тихая как мышка… Хорошо бы Вам сюда приехать. Если Вы согласны, я Вас подробно научу, как до меня добраться. Подумайте, пожалуйста. Как я сама могла подслушать, они, с какими-то еще ковровскими, планируют отъезд на середину октября. Время еще есть… Я понимаю, как я много на себя беру. Если Вам, человеку пенсионного возраста, состояние здоровья уже не позволяет отправиться в дорогу, прошу мне посоветовать, как быть. Прошу придумать для меня такое Убеждение, которым даже я смогу рассеять этот мрак.

Ваша

Капитанская Дочка.

P.S. Если мой муж кого-нибудь убьет, я его не прощу. Если убьют его, я не прощу себя. Никогда. Вот так.

К.Д.



… — Я одного не возьму в толк, — говорил я в некоторой тоске, принимая от Авеля стакан, на треть наполненный виски. — С чего она взяла, будто я способен как-то по-особенному, неотразимо убеждать? У меня с ней не было такого опыта.

— Ей обратиться больше не к кому, как только к одному тебе, — ответил Авель. — А на безрыбье и рак свистнет.

Мы с ним сидели на крыльце и неторопливо начинали отмечать конец моей киевской ссылки. Все процедуры я прошел, весь курс препаратов усвоил. Я был документированно здоров и был бы счастлив, но необходимость скорого ответа Капитанской Дочке, с которым я тянул, меня угнетала. Ответа просто не было, и я не мог его найти.

— Он сам к тебе придет, — сказал мне Авель, поднимая над головой и разглядывая на свет стакан с «Чивас Ригал». — Забудь об этом и возрадуйся.