Это небо

— Миленько.

— Короче, — трясу я головой, — я понял, что что-то не так, когда мы с Эмили шли к кассе за билетами.

— Как?

— Я заметил, что поблизости нет парней.

— Вообще?

— Вообще. А когда получил билеты, я понял почему.

Это возбуждает ее любопытство. Она упирается локтями в стол по обе стороны от тарелки.

— Почему?

— Потому что сестра отправила нас смотреть спектакль «Монологи вагины», посвященный Дню святого Валентина.

— «Монологи вагины»?

— Да, это спектакль, который состоит из монологов про расширение прав женщин и…

— Я знаю. — Она округляет глаза. — Клаудия не могла так с тобой поступить.

— Могла, — киваю я. — Она решила, что это смешно и познавательно.

Джемма хохочет, а я продолжаю:

— Знаешь, как неловко парню в тринадцать лет раз двести услышать слово «вагина»? Да еще и на свидании?

Она смеется громче.

— Эмили Мур больше со мной не общалась, а я целый год не ходил на свидания.

Это вызывает новый приступ смеха.

Я смотрю на Джемму. Она прижимает салфетку к груди, лицо розовеет от хохота.

«Чувствуешь?»

Когда приносят счет, Джемма все еще покатывается со смеху.



Глава 19



Лэндон

Я веду Джемму к мосту возле пирса. Мы свешиваем ноги за край, и в оранжевом свете дня я рассказываю, как в детстве сидел здесь и ел машины.

— В смысле «ел машины»? — ухмыляется она, убирая волосы с лица.

Я объясняю, что, если открыть рот и наклонить голову, будет похоже на то, будто глотаешь приближающиеся машины.

Джип «Вранглер».

Красный кабриолет.

Развозной фургон.

Пока нет машин, она спрашивает:

— Ты же знаешь, что я хотела быть актрисой?

Белый БМВ.

— Угу.

— Я говорила, почему перехотела?

Я качаю головой.

— После окончания школы я получила стипендию в университете Карнеги — Меллона и все спланировала. В голове была схема с тем, как сложатся следующие пять лет. Но в середине первого курса и схема, и универ мне надоели. Джули хотела, чтобы я осталась, но прислушиваться я не стала. Однажды утром я упаковала вещи и вернулась на запад. Достало ждать, когда же мечта сбудется. Хотелось всего и сразу. — Она замолкает. — Весь путь до Калифорнии я чувствовала себя девушкой из финала фильма. Меня будто выпустили на волю, но потом…


— Это прошло? — вставляю я, радуясь, что она говорит со мной, рассказывает о прошлом.

— В Эл-Эй меня потрясла реальность, — кивает она. — Я стояла в огромных очередях среди девушек, которые были ничуть не хуже, а то и лучше меня, все это на меня давило, и я сдалась. Перестала верить, вообще ничего не хотела. Я перестала… бороться.

— Как родители отнеслись к тому, что ты бросила учебу? — спрашиваю я, проглотив серебристый минивэн.

— Из-за того, что я хотела заняться актерским мастерством, они во мне разочаровались. Они считали, что для хобби это годится, но они были бы гораздо счастливее, если бы я устроилась в Корпус мира. — Она жует темно-синий «крайслер». Я смеюсь. — Родители познакомились в колледже, они учились по специальности «агроэкология».

Агроэкология?

— Как-то неправдоподобно звучит.

— И не говори. Но это не выдумка, это реальная специальность. Когда я была маленькой, они занимались проектом по развитию Сакраменто, а сейчас они в Танзании учат сельских жителей выращивать урожай.

Черный внедорожник. Синий седан.

— Круто.

— Круто. — Что-то в голосе наводит на мысль, что ничего крутого она здесь не видит. Прекращаю играть и устремляю глаза на Джемму. — До Танзании они на полгода ездили в Мозамбик, а до этого в Анголу. Они сотрудничают с организацией, которая по всей Африке высаживает продовольственные культуры и учит за ними ухаживать. — Джемма жует белую двухдверную тачку с тонированными стеклами. — Они хотят изменить мир.

— Вы часто общаетесь? У них должны быть спутниковые телефоны.

— Телефоны есть, но общаемся мы редко. Раньше мы были близки, но сейчас все по-другому.

Джемма скользит взглядом по крышам машин. Хочется схватить ее за подбородок, чтобы увидеть, что творится у нее в глазах.

Еще до того, как я задаю вопрос, я знаю, что ответ будет скверным.

— Почему по-другому?

— Из-за брата.

Брата она вроде бы упоминала, но не говорила, младший он или старший.

— Да?

— Не люблю об этом говорить… Он умер, — тараторит она, словно резво ныряет в такую холодную воду, что аж пальцы ног скрючиваются. — Сложно говорить. Каждый раз кажется, что все повторяется. — Джемма обхватывает себя руками, кусает внутреннюю сторону щеки. — У Эндрю был рак.

— Черт.

— Саркома Юинга выросла в костях и дала метастазы, все протекало быстро, ужасающе, болезненно, остаток жизни он провел на больничной койке. — Она качает головой, будто вытряхивает мучительные воспоминания. — Ему было всего десять лет.

— Черт, — повторяю я.

Жаль, в голову ничего лучше не приходит. Видимо, это все, на что я способен.

— Прошло почти пять лет, и… все наладилось. — Она задумывается. — Наверное, «наладилось» не то слово. Никогда ничего не наладится. Больно будет всегда. Горе никуда не уйдет. Оно как образование на мозговом стволе или позвоночнике, которое врачи не могут прооперировать.

Сердце сжимается. Неудивительно, что Джемма напряжена, ведь она так много потеряла: брата, родителей, карьеру, веру. Я в смятении. Как можно рассчитывать, что после всего пережитого она откроет мне сердце? Особенно если учесть, что я был не очень-то откровенен.

Черт.

Сердце заходится от желания ее поцеловать, но я лишь убираю волосы за ухо и беру ее за руку.

— Он был таким юным. Ребенок, который любил животных и космос, вдруг оказался при смерти. — Она запрокидывает голову. — Он столько всего не успел. Он не прокатится на гондоле в Венеции, не поедет на Мачу-Пикчу, его не ужалит медуза, он не пожалуется на обязанности присяжных, не научится водить машину, у него не будет отвратного первого поцелуя. Он никогда не прыгнет с парашютом, не поедет путешествовать с друзьями, не попробует кофе, не станет отцом. Он не побегает от быков в Памплоне, не научится нырять с аквалангом. Он никогда не повзрослеет, не прочтет книгу и не посмотрит фильм, которые ему понравятся. Несправедливо, что у него не будет шанса полюбить. Иногда это кажется настолько чудовищным, что я не понимаю, как мир существует без него.

— Джемма.

Она смотрит на наши переплетенные пальцы и вздыхает.

— Родителям сложнее. Эндрю был их ребенком.

— Но ведь фигово, что их нет рядом? Ты тоже их ребенок.

— Это другое.

— Почему же?

— В отличие от меня, они не хотели зацикливаться. Когда это случилось, я хотела говорить о нем, а они хотели размышлять о смысле вселенной. Я хотела посадить для Эндрю дерево, назвать звезду в его честь, а они хотели уехать в Африку. Я напоминаю родителям о том, что они потеряли. А это никуда не годится. Они не хотят скучать по нему, не хотят грустить, а я их огорчаю. Они хотят жить дальше, не хотят падать духом. Я уважаю их желания. — Она смотрит на меня слезящимися глазами. — Пусть ездят по миру, если им так проще. Хоть я и чувствую себя…

— Одинокой? — подсказываю я.

— Потерянной.