Это небо
Часть 33 из 54 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Не наполнили рот
И не потекли по горлу.
«Сначала, — сказала ты, — была только вода».
А что было в конце?
Я закрыл глаза и лежал
Спиной к океану
И лицом к небу.
Я поднял руки и загонял ветровые ленточки
Под ногти.
Я так долго катался по воде,
Что забыл, какова на ощупь сухая кожа.
Глава 13
Лэндон
«Кем вы хотите быть сейчас?»
После того как меня принудительно отправили лечиться, я виделся с мозгоправом всего один раз. Клаудия настояла. Она считала, что мне полезно «выговориться».
Во время сеанса допрос проходил так, как я и ожидал: детство, мать, потасовки, обезболивающее.
Ничего шокирующего.
Ничего нового.
Успокаивающим монотонным голосом психотерапевт говорила о целостности и будущем. Я кивал, словно то, что она несла, было мне интересно. Но все это я уже слышал и в мотивационных речах не нуждался. Я знал, почему все зашло настолько далеко, потому как уже познакомился с печальным духом своих слабостей.
Все у меня было нормально. Я не закидывался таблетками. Я не курил траву. Даже не хотелось. Я потерял все, что считал важным, много месяцев не употреблял и не влезал в неприятности. По-моему, это доказывало, что все хорошо. Поэтому когда психотерапевт спросила, не кажется ли мне, что я похож на мать, я ответил категорическим «нет».
В конце сеанса она сказала:
— Задайте себе вопрос: кем вы хотите быть сейчас?
Поскольку я потерял то единственное, что давало мне чувство целостности, я растерялся. Честно говоря, я разозлился.
В общем, я поблагодарил ее за потраченное время, оплатил сеанс и больше не возвращался.
Кем я хочу быть сейчас?
Последние несколько дней вопрос вертится в голове.
Клаудия говорит, я веду себя иначе. Она считает, мое поведение изменилось из-за Джеммы. Не знаю. Наверное, сестра права. Наверное, я всегда хотел нравиться людям.
Джемма
Помните, я говорила, что прошлое — закрытая тема?
Так вот, я передумала. Перед тем как мы продолжим, вы должны узнать то, благодаря чему вы лучше меня поймете.
Возможно, это ничего не изменит, но я расскажу, как мы катались на ватрушках по Американ-Ривер. Эндрю было пять лет, а мне, наверное, одиннадцать. Часа полтора отец вез нас по пустоте. Он ни на что не намекнул, только сказал надеть купальные костюмы. Мы считали номерные знаки, остановились на обочине перекусить. Отец припарковался на пыльной стоянке, где разветвлялось шоссе, купил ватрушки у парня, продававшего их с платформы пикапа, и весь день мы вчетвером сплавлялись по реке.
Мама не выпускала наших рук. «Чтобы не потерялись», — говорила она, тащила нас по воде, ватрушки сталкивались и отталкивались друг от друга, как магниты.
Даже сейчас, если закрыть глаза, я слышу, как шумит река, бегущая по камням, чувствую ритмичное покачивание и гладкий пластик, прилипший к бедрам, представляю мягкую и теплую кожу матери, похожую на созревшую на солнце лимонную кожуру.
По большому счету это неважно, но я хочу рассказать про кошку, которую мы отдали после того, как врач подтвердил мою аллергию. Кошка жила у отца еще до того, как родители познакомились. Звали ее Элис, она была черно-белой, с розовым крапчатым носом. Она носила ошейник — ремешок из красной потрепанной кожи с серебряными шариками. Элис любила спать на спине в солнечных бликах. Она выгибалась знаком вопроса, длинные усы закрывали мордочку.
Я хочу говорить об Эндрю, это кажется важным. Хочу вспоминать его светлые волосы, яркие оливково-зеленые глаза, крошечную родинку на левой стороне шеи. Хочу, чтобы вы знали, что он любил строить из «Лего», ранней весной у него была аллергия на пыльцу, он слегка шепелявил. Он любил классические комиксы. Он боялся больших собак. От него пахло древесным соком, почвой и свежестью. До четырех лет он сосал большой палец. Он обожал «Скиттлс».
Хочу, чтобы вы поняли, что я чувствовала, когда впервые вышла на сцену. Когда мне было восемь лет, мама уговорила меня поступить в молодежный самодеятельный театр. «Ты всегда любила старые фильмы, и ты та еще кривляка», — высказалась она.
Поначалу я сомневалась. Может, даже чуточку боялась. Я была младше всех минимум лет на пять. Стоя в кругу из стульев на пустой сцене, мы читали «Пигмалиона». Я получила роль девочки на рынке.
Я не помню реплик, костюма, не помню, получилось у меня или нет. Зато я помню запах полированного дерева, кайф от того, что я стояла под лучами прожекторов, до того жаркими и яркими, что на них невозможно было смотреть; помню головокружительное волнение и стук сердца, терявшийся в музыке аплодисментов. Создалось ощущение, будто я дома.
~**~
Как ни странно, жизнь в Сан-Диего входит в колею. Дни проходят быстро, протекают сквозь пальцы плавно и легко, как вода.
По словам Джули, я расслабилась, потому что утихло таблоидное безумие вокруг Рена. Я больше не боюсь увидеть свое лицо на журнальной обложке, когда подхожу к кассе в продуктовом магазине. Письма и звонки от репортеров почти прекратились. Я знаю, как одолеть это препятствие.
Я работаю, играю, провожу время с Лэндоном. Я берегу себя, делаю глубокие вдохи, намеренно сбавляю темп.
Я не отвлекаюсь.
Я сосредотачиваюсь.
Я запоминаю.
Я цепляюсь за каждое выражение, каждое прикосновение, как животное копит пропитание перед надвигающимися заморозками.
По ночам мы лежим нос к носу, касаемся друг друга пальцами, руки зажаты между нами, мы рассказываем истории, пока в горле не начинает першить, а веки не опускаются.
Я узнаю Лэндона. Шаг за шагом. Миг за мигом.
Однажды вспомнив то, что Клаудия рассказывала о детстве, я спросила его о родителях. В темноте моего лица он не видел — наверное, поэтому я и задала этот вопрос, хоть и знала, что это против правила «не копаться в прошлом».
— Отца нет, — пожал он плечами, словно ему все равно. — А о матери тебе знать незачем.
Разумеется, я настояла:
— Почему?
Он молчал. Я чувствовала, как у него вздымается и опадает грудь. Я чувствовала, как у него тикает сердце. Когда он наконец-то зашептал мне в волосы, я закрыла глаза и прокручивала слова в голове, чтобы понять правильно.
— Она торговала наркотой.
Я охнула, задеревенела, из-за реакции почувствовала себя дурой. «Торговала наркотой?» А я-то считала своих родителей плохими, потому что они бросили меня и уехали за тридевять земель.
— Я не хотел говорить. Ты слишком хорошая и не поймешь. Мое детство… черт… не было приятным.
— Мое тоже, — ответила я, вспомнив об Эндрю.
— Дружки матери любили напиваться в хлам и колоться, а еще любили шпынять меня.
Я напряглась сильнее. Глубоко дыша через нос, я прошептала:
— Твоя мать их не останавливала?
— В твоем мире родители поступают так. А в моем они торчат и забывают о вашем с сестрой дне рождения. Они пропадают на несколько дней. Деньги, отложенные на продукты, они тратят на наркотики.
Сердце упало.
— Лэндон, я…
— Не хочу об этом говорить, — прошептал он, прижавшись губами к моему виску. — Давай забудем.
— Я… я…
Разве такое можно забыть?
Лэндон обнял меня крепче.
— Пожалуйста.
— Но…
И не потекли по горлу.
«Сначала, — сказала ты, — была только вода».
А что было в конце?
Я закрыл глаза и лежал
Спиной к океану
И лицом к небу.
Я поднял руки и загонял ветровые ленточки
Под ногти.
Я так долго катался по воде,
Что забыл, какова на ощупь сухая кожа.
Глава 13
Лэндон
«Кем вы хотите быть сейчас?»
После того как меня принудительно отправили лечиться, я виделся с мозгоправом всего один раз. Клаудия настояла. Она считала, что мне полезно «выговориться».
Во время сеанса допрос проходил так, как я и ожидал: детство, мать, потасовки, обезболивающее.
Ничего шокирующего.
Ничего нового.
Успокаивающим монотонным голосом психотерапевт говорила о целостности и будущем. Я кивал, словно то, что она несла, было мне интересно. Но все это я уже слышал и в мотивационных речах не нуждался. Я знал, почему все зашло настолько далеко, потому как уже познакомился с печальным духом своих слабостей.
Все у меня было нормально. Я не закидывался таблетками. Я не курил траву. Даже не хотелось. Я потерял все, что считал важным, много месяцев не употреблял и не влезал в неприятности. По-моему, это доказывало, что все хорошо. Поэтому когда психотерапевт спросила, не кажется ли мне, что я похож на мать, я ответил категорическим «нет».
В конце сеанса она сказала:
— Задайте себе вопрос: кем вы хотите быть сейчас?
Поскольку я потерял то единственное, что давало мне чувство целостности, я растерялся. Честно говоря, я разозлился.
В общем, я поблагодарил ее за потраченное время, оплатил сеанс и больше не возвращался.
Кем я хочу быть сейчас?
Последние несколько дней вопрос вертится в голове.
Клаудия говорит, я веду себя иначе. Она считает, мое поведение изменилось из-за Джеммы. Не знаю. Наверное, сестра права. Наверное, я всегда хотел нравиться людям.
Джемма
Помните, я говорила, что прошлое — закрытая тема?
Так вот, я передумала. Перед тем как мы продолжим, вы должны узнать то, благодаря чему вы лучше меня поймете.
Возможно, это ничего не изменит, но я расскажу, как мы катались на ватрушках по Американ-Ривер. Эндрю было пять лет, а мне, наверное, одиннадцать. Часа полтора отец вез нас по пустоте. Он ни на что не намекнул, только сказал надеть купальные костюмы. Мы считали номерные знаки, остановились на обочине перекусить. Отец припарковался на пыльной стоянке, где разветвлялось шоссе, купил ватрушки у парня, продававшего их с платформы пикапа, и весь день мы вчетвером сплавлялись по реке.
Мама не выпускала наших рук. «Чтобы не потерялись», — говорила она, тащила нас по воде, ватрушки сталкивались и отталкивались друг от друга, как магниты.
Даже сейчас, если закрыть глаза, я слышу, как шумит река, бегущая по камням, чувствую ритмичное покачивание и гладкий пластик, прилипший к бедрам, представляю мягкую и теплую кожу матери, похожую на созревшую на солнце лимонную кожуру.
По большому счету это неважно, но я хочу рассказать про кошку, которую мы отдали после того, как врач подтвердил мою аллергию. Кошка жила у отца еще до того, как родители познакомились. Звали ее Элис, она была черно-белой, с розовым крапчатым носом. Она носила ошейник — ремешок из красной потрепанной кожи с серебряными шариками. Элис любила спать на спине в солнечных бликах. Она выгибалась знаком вопроса, длинные усы закрывали мордочку.
Я хочу говорить об Эндрю, это кажется важным. Хочу вспоминать его светлые волосы, яркие оливково-зеленые глаза, крошечную родинку на левой стороне шеи. Хочу, чтобы вы знали, что он любил строить из «Лего», ранней весной у него была аллергия на пыльцу, он слегка шепелявил. Он любил классические комиксы. Он боялся больших собак. От него пахло древесным соком, почвой и свежестью. До четырех лет он сосал большой палец. Он обожал «Скиттлс».
Хочу, чтобы вы поняли, что я чувствовала, когда впервые вышла на сцену. Когда мне было восемь лет, мама уговорила меня поступить в молодежный самодеятельный театр. «Ты всегда любила старые фильмы, и ты та еще кривляка», — высказалась она.
Поначалу я сомневалась. Может, даже чуточку боялась. Я была младше всех минимум лет на пять. Стоя в кругу из стульев на пустой сцене, мы читали «Пигмалиона». Я получила роль девочки на рынке.
Я не помню реплик, костюма, не помню, получилось у меня или нет. Зато я помню запах полированного дерева, кайф от того, что я стояла под лучами прожекторов, до того жаркими и яркими, что на них невозможно было смотреть; помню головокружительное волнение и стук сердца, терявшийся в музыке аплодисментов. Создалось ощущение, будто я дома.
~**~
Как ни странно, жизнь в Сан-Диего входит в колею. Дни проходят быстро, протекают сквозь пальцы плавно и легко, как вода.
По словам Джули, я расслабилась, потому что утихло таблоидное безумие вокруг Рена. Я больше не боюсь увидеть свое лицо на журнальной обложке, когда подхожу к кассе в продуктовом магазине. Письма и звонки от репортеров почти прекратились. Я знаю, как одолеть это препятствие.
Я работаю, играю, провожу время с Лэндоном. Я берегу себя, делаю глубокие вдохи, намеренно сбавляю темп.
Я не отвлекаюсь.
Я сосредотачиваюсь.
Я запоминаю.
Я цепляюсь за каждое выражение, каждое прикосновение, как животное копит пропитание перед надвигающимися заморозками.
По ночам мы лежим нос к носу, касаемся друг друга пальцами, руки зажаты между нами, мы рассказываем истории, пока в горле не начинает першить, а веки не опускаются.
Я узнаю Лэндона. Шаг за шагом. Миг за мигом.
Однажды вспомнив то, что Клаудия рассказывала о детстве, я спросила его о родителях. В темноте моего лица он не видел — наверное, поэтому я и задала этот вопрос, хоть и знала, что это против правила «не копаться в прошлом».
— Отца нет, — пожал он плечами, словно ему все равно. — А о матери тебе знать незачем.
Разумеется, я настояла:
— Почему?
Он молчал. Я чувствовала, как у него вздымается и опадает грудь. Я чувствовала, как у него тикает сердце. Когда он наконец-то зашептал мне в волосы, я закрыла глаза и прокручивала слова в голове, чтобы понять правильно.
— Она торговала наркотой.
Я охнула, задеревенела, из-за реакции почувствовала себя дурой. «Торговала наркотой?» А я-то считала своих родителей плохими, потому что они бросили меня и уехали за тридевять земель.
— Я не хотел говорить. Ты слишком хорошая и не поймешь. Мое детство… черт… не было приятным.
— Мое тоже, — ответила я, вспомнив об Эндрю.
— Дружки матери любили напиваться в хлам и колоться, а еще любили шпынять меня.
Я напряглась сильнее. Глубоко дыша через нос, я прошептала:
— Твоя мать их не останавливала?
— В твоем мире родители поступают так. А в моем они торчат и забывают о вашем с сестрой дне рождения. Они пропадают на несколько дней. Деньги, отложенные на продукты, они тратят на наркотики.
Сердце упало.
— Лэндон, я…
— Не хочу об этом говорить, — прошептал он, прижавшись губами к моему виску. — Давай забудем.
— Я… я…
Разве такое можно забыть?
Лэндон обнял меня крепче.
— Пожалуйста.
— Но…