Эхо между нами

– Я и не сомневался, что так будет, – это ложь, и она должна бы меня беспокоить, потому что в последнее время я больше лгу, чем говорю правду.

– Расскажи мне что-нибудь о себе, – говорит Вероника.

– Что, например?

– Нам предстоит работать вместе, и до тех пор, пока вы не сняли у нас жилье, мы не разговаривали друг с другом. Совсем не говорили, ни одного слова. Мне кажется, что мы должны хотя бы попытаться притвориться дружелюбными.

Правильно.

– Я плаваю.

– А я – нет.

– Бассейн в ИМКА неплох, и он недалеко от вашего дома. Мне разрешают приводить с собой гостя, так что, если хочешь…

– Ты не понял. Я не умею плавать.

– Неприятный опыт?

– Я никогда этому не училась. Думаю, я плаваю как топор. Это звучит не очень весело, поэтому я не плаваю.

Вау.

– Как так получилось, что тебя не учили плавать? Это же невозможно.

– Невозможное возможно. И все же вернемся к проекту. Есть пара мест, которые я хотела бы посетить. Крытый мост, на котором видели призраков. Эти люди умерли, когда их машина сорвалась с моста и упала в реку. А еще участок дороги, на котором умерла девушка. Теперь она ходит там и ждет, чтобы кто-нибудь ее подбросил. И, если водитель остановится, она сядет на заднее сиденье и исчезнет, когда машина проедет мимо того места, где она умерла.

– Ты сейчас серьезно?

– Смертельно серьезно. – Ее губы дергаются в улыбке. – Ты понял каламбур?

Я остаюсь невозмутимым, и она хихикает, этот звук пробуждает что-то внутри меня. Напряжение в моих мышцах ослабевает, и я наклоняюсь вперед через стол.

– Мертвые люди на мостах, а потом на дороге. Что-нибудь еще?

– Это звучит как плохая версия книги доктора Сьюза[11]. «Не сыскать ли, не сыскать ли призраков на мосту? Или в парке? В зоопарке? На байдарке? Не найду!»

Я начинаю смеяться. Черт возьми, она смешная.

– Конечно же, я хочу облазить туберкулезную больницу.

От одной мысли о вторжении на чужую территорию внутри все загорается. То же самое происходит, когда я прыгаю со скалы. Не так сильно, но это неплохая замена.

– Я в игре.

– Нам нужно будет разузнать факты об этом месте, а затем и легенды. Я подумала о том, что сказал Макс: о разнице между реальностью и байкой. Думаю, что эта тема должна войти в нашу статью.

Мне нравится, как это звучит.

– Я слышал об этой больнице. В ней происходили всякие странности. Эксперименты, пытки, сатанинские ритуалы. Слышал даже, что призраки могут навредить, если полезешь, куда не следует.

Впервые я вижу скептицизм на лице Вероники.

– Ты в это веришь?

– Конечно нет.

– Так я и думала, – Вероника смотрит на меня изучающее, и это заставляет меня чувствовать себя так, словно я выставлен напоказ. – Ты читал?

– Учебник «Как поймать Каспера – дружелюбного призрака»?

– Нет. Я говорю о дневнике Эвелин. Как далеко ты продвинулся?

Я пожимаю плечами.

– Вероятно, не так далеко, как могли бы прочесть другие.

– И что ты об этом думаешь?

Я вспоминаю последнюю запись, которую прочел. Пока Эвелин устраивала свою жизнь в больнице, ей надоело это место, и она мечтала вернуться домой. Хотела, чтобы ее жизнь снова стала такой, как до диагноза.

Иногда я задаюсь вопросом, какой была бы моя жизнь, если бы папа больше интересовался ролью отца и мужа, а не был предан работе, телевизору или видеоиграм. Скучал бы я, как Эвелин, по своей жизни до развода родителей? Даже притом, что наши обстоятельства различны, я понимаю ее. Она хотела жить и быть счастливой. Проблема в том, как нам это сделать? Она столкнулась с туберкулезом, а я не могу перестать прыгать со скал. В животе возникает тошнотворное ощущение, потому что я не уверен, что хочу дочитывать до конца. Когда вы изо дня в день боретесь за то, чтобы набрать полкило, что получаете в итоге?

– А кто-нибудь выжил после того, как ему поставили диагноз туберкулез?


Она кивает, но не говорит о том, что я хочу знать: выжила ли Эвелин. В итоге решаю сменить тему.

– Послушай, я смогу сам справиться с этим проектом. Возможно, мне потребуется больше времени, чем тебе, чтобы читать и писать, но я могу это сделать. Английский никогда не был моим любимым предметом, и я признаю, что в прошлом году сдался. Я устал от всего, что было так чертовски трудно, но больше такого себе не позволю.

Подмигивание Вероники развязывает узлы, скрученные в моей груди.

– Ты пытаешься заставить меня чувствовать себя лучше, потому что у меня опухоль мозга? Я сидела перед тобой на математике в прошлом году, и ты – математический бог. Знаю, шокирует, что мы вместе учились в одном классе. А все потому, что ты меня игнорировал.

– Ты же со мной не разговаривала, – возражаю я, но в ее немигающем взгляде есть что-то такое, что заставляет меня сомневаться, не ошибаюсь ли я.

– Я удивлена, что ты в этом году не записался на математические курсы, – говорит она.

И я тоже. Мое удивление распространяется еще и на открытие того, что мама поместила меня в класс с упором на английский. Кажется, она просто перекинула меня из класса с углубленным изучением математики в другой. Мы боролись за перемены, но, как всегда, победила она.

– Мама и тренер переживают, что я налажаю в плане оценок, поэтому не хотели, чтобы я перегружал свое расписание.

– Мой отец вел себя так же, когда мне в первый раз поставили диагноз, но он довольно быстро оправился.

– Ты доказала, что он ошибался?

– Нет, но я могу быть настоящей сукой, когда захочу.

Я смеюсь, и этот звук заставляет нескольких человек посмотреть на нас. Вероника дотрагивается до цветочной заколки в волосах, и легкая грусть омрачает ее прекрасное лицо.

– Мне помогло то, что мама была на моей стороне. Папа всегда ее слушал. – Она пожимает плечами, как будто ее слова ничего не значат, и пытается улыбнуться. – Так или иначе… в жизни всякое случается.

Мне хочется спросить о ее маме. Я еще не видел ни одной женщины в нашем общем доме и не могу отделаться от мысли, что ее родители тоже разведены. Я не спрашиваю, потому что не хочу, чтобы этот вопрос обернулся против меня.

– Опухоль все усложняет, да?

Она вертит в руках ручку, и, когда я собираюсь взять свои слова обратно, она говорит:

– У меня сильная мигрень. Иногда приступы просто ужасны, и я едва могу двигаться. Мне сложно в школе из-за них, но, когда мы проходим что-то важное, я стараюсь побороть боль и учиться. Обещаю, что не позволю мигрени испортить работу над проектом.

Она откладывает ручку, а затем принимается теребить край записной книжки. И я вижу, что эти слова ей дались нелегко.

– Головные боли выходят из-под контроля и иногда управляют моей жизнью.

Я понимаю это: когда что-то завладевает твоей жизнью. Когда тебя скручивает так сильно, что не можешь дышать.

– Спасибо, что никому не сказал, – говорит она, – я не хочу, чтобы меня жалели и говорили что-то из-за опухоли.

Мы сидим в углу комнаты, отбившиеся от остальных, и все же трудно сосредоточиться на таком глубоком разговоре, когда столько людей рядом. По крайней мере, мне. Я не люблю, когда люди лезут в мои личные дела, но она открывается мне, и кажется неправильным не сделать того же в ответ.

– Когда у тебя дислексия… иногда люди думают, что я ничего не умею делать. Когда они узнают, что это, я вижу, как их лица вытягиваются, как будто они жалеют меня, и я ненавижу это. Дислексия – отстой, и это не то, с чем мне хотелось бы жить, но она не делает меня хуже.

– А что такое дислексия?

– Она у всех отличается. То, что испытываю я, не может испытывать другой человек с дислексией. Мы все разные. В моем случае буквы в словах прыгают, и это не значит, что в один миг они замирают. Они продолжают двигаться. Я умею читать, но для этого требуется тонна концентрации. И так много времени, что я едва успеваю дочитать отрывок из этих чертовых тестов на понимание прочитанного до истечения отведенного времени. Я учусь по ИОП – индивидуальной образовательной программе. Иногда это помогает, потому что мне дается больше времени, но иногда и это не спасает. Иногда учителя забывают, что я учусь по-другому, и мне не хочется напоминать им об этом. Потому что это привлечет ко мне больше внимания, а я от этого устаю.

Я замираю на мгновение, когда воспоминания, совсем не хорошие, обрушиваются на меня, и продолжаю.

– Это произошло в первый год, когда был поставлен диагноз. Я помню, как однажды в начальной школе, в третьем классе, мы должны были ответить на вопросы о себе и нарисовать картинку. Ну, знаешь, типичные вещи: что я люблю есть, спорт, которым занимаюсь, любимый фильм. Учительница вывесила наши рисунки на доске объявлений в коридоре. Я помню, как пришел домой и плакал, умоляя маму и папу не ходить на день открытых дверей, потому что не хотел, чтобы они видели мой рисунок рядом с остальными. Почерк у всех был аккуратный, слова написаны без ошибок. Мой же был беспорядочным, и вряд ли что-то было написано правильно. Я был смущен, а потом мама разозлилась, когда увидела рисунок, потому что думала, что я недостаточно стараюсь. Но вот в чем дело – я очень старался. Я отдал этому рисунку все свои силы, и все равно он не оказался достаточно хорош.

Я замолкаю, и Вероника дает мне время. На ее лице нет ни капли жалости, только понимание. А потом она делает нечто неожиданное: наклоняется вперед и кладет свою руку поверх моей. Мягкие пальцы, нежное прикосновение, и мое тело словно оживает.

Как будто я был во тьме, жил в черно-белом мире, а затем щелкнул переключатель, и все обрело цвет.

– Спасибо, что поделился этим. – Боже, какой у нее красивый голос.

– Кроме психолога, поставившего мне диагноз, ты единственный человек, которому я рассказал, каково это – читать, – говорю я.

Она расплывается в лучезарной улыбке, но, к сожалению, убирает свою руку с моей.

– Значит, ты говоришь, что я особенная.

– Пожалуй, да, – смеюсь я.

– Не верю! – Она притворно ахает. – Сойер Сазерленд, самый популярный парень в школе, и я ему нравлюсь? Тебе лучше быть осторожнее. Если станешь болтаться со мной слишком часто, люди начнут сплетничать.

– Я не популярный. – Но они все равно болтают.

Вероника притворно закатывает глаза.