Эффект Лазаря

Теперь снимок Ираиды, по-домашнему – Ирочки, – старшей сестры Софьи. У нее тоже красивые густые волосы, но не тонкие и легкие, а тяжелые, гладкие, закрученные на макушке кукишем. Глаза чуть сонные, лицо выражает томность и меланхолию. Похоже, этот образ считался модным в начале двадцатого века.

У Ираиды была не совсем обычная судьба: то ли она сбежала с заезжим гусаром, то ли уехала к любовнику в другой город, в общем, выкинула какой-то фортель. Дома ее не одобрили, возможно, даже прокляли. Она порвала связи с семьей, но, может, и не порывала, а просто потерялась в хаосе войн и революций. Не исключено, что где-то за границей у меня сейчас проживают родственники, только почему-то меня не ищут.

Для девочек – Софьи и Ираиды – (они на фотографиях гораздо моложе меня) отыскала их маму, Надежду Афанасьевну, мою прапрабабушку, еще не старую строгую даму, с чрезвычайно печальным лицом, словно она предвидела несчастную судьбу своей семьи. После гибели Софьи и смерти мужа, случившейся вскоре после того, ее разбил инсульт и, недолго пролежав парализованной, она тоже умерла.

Далее: муж Надежды Афанасьевны, отец девочек и мой прапрадедушка – Михаил Васильевич Самборский. В шляпе, с бородой, он похож на всех, у кого была борода и шляпа, от Эмиля Золя до Куприна, Вересаева и Луи Пастера вместе взятых. Он серьезный господин и отдал жизнь, можно сказать, во славу науки и людского блага. Вот как! Без шуток. Так и есть.

Конечно, он не был великим ученым, но служил ради великой цели и по совести. Как и Мечников, он закончил Харьковский университет, правда, значительно позже, и за границей, как тот, не специализировался, у Пастера в Париже не работал, все гораздо скромнее. Но на сегодняшний день выглядит круто.

Поначалу он трудился в Одессе на первой в России бактериологической станции, а в Петербурге – в Императорском институте экспериментальной медицины, потом в знаменитой лаборатории, устроенной в кронштадтском форте «Александр1», который прозвали «Чумным фортом». Здесь изучали инфекционные болезни и изготовляли против них сыворотки. Погиб Михаил Васильевич в 1911 году, в Поволжье, куда был отправлен на борьбу с холерой. Заразился и умер. Где похоронен – неизвестно.

Человеком Михаил Самборский был почтенным, а физиономия – невыразительная, застывшая. Даже борода, придающая внешности интеллигентность и мягкость, ему не помогла. Только на одной фотографии, где Михаил совсем молодой, он выглядит симпатягой и даже немного франтом: с бутоньеркой в петлице и прической, по выражению моей мамы, а-ля-Капуль. Был некий французский тенор, именем которого окрестили эту прическу с прямым пробором, хотя мне она, честно сказать, напоминает скорее что-то русское, связанное с трактирными половыми. Этим я никак не хочу умалить достоинство Михаила Самборского или французского тенора Капуля, совсем нет, ведь это единственная фотография, где в лице моего прародителя присутствует нечто живое и даже игривое. Но поскольку игривость и веселость не были его отличительными свойствами, а я искала лица с «характеристикой», то выбрала фото с бородой и в шляпе. Кстати, на Чехова Михаил Васильевич тоже смахивал, это я отметила еще в школе, когда нас заставили рисовать родословное древо, а позднее писать сочинение о ком-нибудь из родственников.

Все это можно представить так:





К видеоряду избранных добавила сестру Костиного прадеда, Варвару, близкую подругу-наперсницу и двоюродную сестру Софьи и Ираиды. Судьба ее неизвестна. Она уехала за границу на лечение (чахотка?) до революции и сведений о ней больше не было. Возможно, и у нашего Кости где-нибудь в Швейцарии или Италии существуют родственники.

Свою бабушку Веру я знала совсем старенькой, но фото выбрала довоенное. Лицо умное и серьезное. Шалевый воротник, должно быть из кроличьего меха, из него же шляпка. Бабушка не носила платки, только шляпы, даже в старости.

Нашла мужа бабушки Веры, моего деда, Павла Ивановича Коваленко. Он закончил Лесотехническую академию. Его фотографий немного, и везде он с кем-то в паре, в группе, далеко от объектива – лица не разглядеть. Самой лучшей оказалась фотография с документов.

Дед был на фронте, в сорок втором попал в плен, вернулся домой, и единственное, что успел сделать, зачать дочь, то есть Томика. Тут его и арестовали. В справке о реабилитации сказано, что дело по обвинению пересмотрено, приговор по вновь открывшимся обстоятельствам отменен, и дело за отсутствием состава преступления прекращено. Ни даты смерти, ни места погребения. В дальнейшем Томик писала в архивы и выяснила, что ее отец умер в 1949 году от рака легких в больничном бараке поселка Абезь (республика Коми) и похоронен там же. Позднее у нее была переписка с местным краеведом, который сообщил, что вокруг Абези существовало десять кладбищ, закапывали в общих могилах. Но сейчас от кладбищ почти ничего не осталось, их территория распахана под совхозные поля.

Дед так и не узнал, что у него родилась дочь.

Юлия – бабушкина сводная сестра, дочь ее отца от первого брака. Она подружилась с Софьей и ее двоюродными сестрами, хотя была моложе. Шестнадцатилетняя Юлия заменила Вере мать, после того, как та осиротела, и вырастила ее.

До революции Вера получала хорошую пенсию за своего деда-инфекциониста, и родственники помогали, в доме была прислуга, а у Веры – няня. После революции пенсии не стало, и родственники сами выживали, как могли. Теперь основным добытчиком стала Юлия, она зарабатывала уроками музыки, французского и немецкого языков. И была у нее идея-фикс: выучить Веру, а для этого нужно было скрыть ее истинное происхождение. Юлия распространяла сказки, будто их отец Борис Чернышев – жертва царизма, его сгноили на каторге за сочувствие большевикам, но приписать Веру к классу кухарок и сделать ее отца революционером не получилось. Вера пыталась поступить в университет, потом в институт народного хозяйства, а в результате окончила бухгалтерские курсы и проработала всю жизнь бухгалтером.

И Юлия, и Вера были волевыми женщинами, твердости духа им хватало на все и на всех, кроме детей. Юлия ни в чем не могла отказать Вере, Вера проявляла чрезмерную мягкость к Томику. Однако Вера жила в другое время, в другой обстановке и выросла цельной натурой, а Томика баловство и вседозволенность сделали легкомысленной и капризной. Девиз ее с детства: чего хочу – то ворочу. А может, она уродилась такой своенравной. Меня бабушка тоже любила и потворствовала моим прихотям, но была она уже очень стара, слаба и не успела меня разбаловать.

Нашла фото моей тридцатилетней матери. Тут она во всей красе. Взгляд решительный, глаз – веселый.

Не было среди фотографий только Бориса Викентьевича Чернышева, мужа прабабки Софьи, отца Юлии и Веры. Не захотели хранить изображение убийцы. И Владислава Богушевича, моего отца, не было. Мать извела все его фотографии, но свадебные сохранились у тетки Вали, она мне их отдала, а я спрятала в книгу «Лермонтов в воспоминаниях современников». Мои родители разошлись года через полтора после моего рождения. Отец впоследствии женился и отбыл в Каунас, а уж оттуда, не знаю как, в Польшу.

Фотография отца для моей экспозиции была не так уж и нужна, ведь в нашей жизни он не играл никакой роли. Появился и исчез. Долгие годы мы о нем вообще ничего не знали, а лет восемь назад позвонил и сообщил, что пробудет несколько дней в Петербурге и хотел бы со мной встретиться. Когда приедет – не сказал, и больше не позвонил. Я уже стала подозревать, будто кто-то меня разыграл, но первой к телефону подошла мать, и она утверждала, что это был он.

– Это его голос. И звонок в его духе. Возможно, он снова позвонит, как ни в чем не бывало, – сказала она и добавила: – Лет через десять. И опять назначит свидание.

Еще я нашла фотографию первой жены Чернышева, матери Юлии. Поначалу я решила, что это наша Ираида, сестра Софьи, такие же тяжелые сонные веки и томный взгляд, но потом прочла на обороте надпись. Ее тоже не стала ставить в собрание фотографий. Она к семье не принадлежала. Зато приложила свой портрет, где мне было лет двадцать пять, и я себе нравилась. Здесь я походила на Софью Михайловну.

Я соорудила на письменном столе постамент из книг и расставила все фотографии по ранжиру, от прапра – до меня. Это была моя семья! Вглядывалась в их лица, и странное чувство меня охватило, словами не передать. Оно торкнулось где-то в мозгу, как легкое и мгновенное головокружение. А если все-таки попытаться объяснить, очень грубо, хотя бы приблизительно, то смысл ощущения в том, что все мы тут, и мертвые, и живые, едины. Одиночества нет. Мы не случайная компания. И, как ни странно, это моя единственная «каменная стена». Только я не за «каменной стеной», а перед ней. Тоже неплохо, есть на кого опереться. Мы защищаем друг друга.

И все-таки не всех родных я собрала, не хватало здесь двоих близких мне людей – дяди Коли и тети Нины Самборских. А Костина ветка выглядит примерно так:



Как пришла мне в голову мысль спросить их, моих родственников, что они думают обо мне, о моем будущем? Однако пришла! И тогда, вглядываясь, прямо-таки гипнотизируя мою прапра – Надежду Афанасьевну, я спросила ее мысленно, как мне быть-жить?

Молчала пращурка. Похоже, ей было нечего мне сказать.

Прапрадед Михаил Самборский, честный труженик, посвятивший жизнь спасению человечества от инфекционных заболеваний, смотрел на меня с фотографии без всякого выражения. Ничего не отражалось в лице. Нет – он на меня вообще не смотрел. У него была семья, он помнил о ней, он не так часто мог видеть родных, потому что подолгу жил в кронштадтском форте. Но, конечно же, в круг дорогих ему людей я не входила.

Дальше – Софья Михайловна, Сонечка, Сонулька, еще незамужняя, радостно-легкомысленная. Я магнетизировала эту юную девочку, которой ее собственное будущее в страшном сне не могло присниться. Что же она могла сказать о моем?

Заговорила, как ни удивительно, ее сестра Ираида – Ирочка. Она неожиданно пристально глянула на меня из-под тяжелых сонных век и сказала следующее: «Следуй велению своего сердца, если оно согласно с совестью».

Я вздрогнула и перевела глаза на портрет Константина, прапра нашего Кости. На фотографии он был молодым. Смотрел ласково и спокойно, так нынешние не умеют. И неожиданно произнес: «Вот здесь все то, что в жизнь мою внесло так много счастья, радости, так много дивных, неземных переживаний, когда весь мир забыт и предан был…»

Он не со мной разговаривал. А с кем? Хоть мир забыт был и предан, но верность до гроба он не хранил! Он женился вскоре после убийства Софьи, когда Вера была малышкой, и уехал куда-то в Сибирь строить мосты. Нет, не была Вера его дочерью, это очевидно.

Варвара, сестра Константина, обратилась ко мне на «вы»: «Вам уже давно пора иметь семью. Жизнь так быстро проходит…»

Почему-то я думала, что бабушка Вера, очень меня любившая, скажет что-то важное, и она сказала: «Больше не ошибайся…»

Что значит, не ошибайся? Я ведь и спрашиваю, что мне делать, чтобы не ошибиться.

Смотрел или не смотрел на меня дедушка с маленькой фотографии, я не поняла. Он погиб, не узнав, что у него есть дочь. Что ж говорить о внучке…

Зато Юлия изрекла нечто конкретное: «Пора думать о будущем. Оставь фантазии. Обрати внимание на верного поклонника».


Я стала соображать, что это за поклонник. А ведь это Макс! Других нет. Но откуда ей знать о Максе? К тому же Макс мне не нужен! Может быть, она имела в виду воображаемого поклонника, которого я пока еще не встретила?

Дяде Коле на фотографии, судя по дате, написанной на обороте, было около пятидесяти. Запечатлен он был на даче, в толстовке и в соломенной шляпе. Посторонний никогда бы не догадался, что внутри эта шляпа измазана черникой, которую он собирал для нас в лесу. Таким я его и запомнила: высокий, худой, в старой соломенной шляпе и с палкой, с которой ходил в лес. В последнее время я много о нем думала и рассчитывала, что он скажет что-то важное. Но он сказал о себе: «Мне хотелось иметь внуков, но я не успел…»

А может, он не о себе? Что значит «не успел»? Понянчить? Значит, внуки будут! Только кто их родит? Я уже отметила, что мои предки отвечают единожды, расспросы бесполезны.

Тетю Нину я представляю именно такой, как на фотографии. Я даже платье в цветочек помню и круглую брошку из черного камня, которая по форме напоминала морскую гальку, а изнутри мерцала зелеными искорками.

«Не робей, куколка, и не спеши, – сказала тетя Нина. – Ты знаешь, как поступать. Ты все сама знаешь».

Вот те на. Знала бы – не спрашивала.

Наконец Томик. Что она могла мне сказать, если раньше не говорила? Впрочем, это была не сегодняшняя мама, а из прошлого, молодая, самоуверенная, красивая. Может быть, тогда она была мудрее нынешней, вечно пьяной или с похмелья. Но ничего нового я не услышала, она и сегодня отреагировала бы так. «Чего ты хочешь? Мужа? Ребенка? Вперед! Пока не истек репродуктивный возраст… У одной моей знакомой он истек в тридцать лет, это называется – ранний климакс!»

Все. Опрос окончен. Узнала я что-то новое?

И тут я обнаружила, что в моем собрании нет фотографии нашего Кости, я забыла пригласить его на семейный совет. Я исключила его из семьи? Разумеется, нет. Видимо, подсознание подсказало – ничего я от него не услышу. А может, ему, подсознанию, заранее известно, что с Костей мы пойдем разными путями?

В общем, крутой маразм. И тоска.



15

Спозаранок – сестрица Лилька по телефону.

– Завтра Шурка придет к тебе ночевать, не возражаешь?

– Почему бы вам не взять ее с собой? Надо же ее как-то приручать. Пусть посмотрит Финляндию.

– Смотреть нечего, мы по магазинам.

– Очень жаль, что только по магазинам! – говорю сварливым голосом. – Потом не жалуйся, что она хочет вдеть кольцо в нос.

Принимаю душ. Завтракаю. Проверяю календарь: осталось семнадцать дней, на предыдущем дне ставлю крестик.

Еду на работу.

«Вот я с тобой! Как эта ночь нежна…»

Дальше текст стихотворения вообще не просматривается в импрессионистической мешанине пятен. Мне виделось в ней что-то вроде медной узорной пуговицы от форменной одежды, но сегодня разглядела: не пуговица это никакая, а брызгалка от лейки. Лейка странной формы, вырастает она из какой-то непонятной массы, частью которой является стоящий в ней букет сирени!

И вдруг за разглядыванием постера мне приходит в голову, что среди вчерашнего странного спектакля с фотографиями, который я себе устроила, проскочила искра, возникло некое подобие истины, и связано это с тетей Ниной. Она сказала, что я сама все знаю, и спешить не надо. Видимо, у меня еще есть время.

Генька заговорщицки сообщает:

– Знаешь, я начала писать сказки.

Так, приехали. Новая гениальная идея. Надеюсь, не столь зловредная, как предпоследняя – занятие декупажем. Она обляпала всю квартиру лаками, красками и обклеила картинками, вырезанными из салфеток – цветочками, овощами и фруктами, пастушками вкупе с паст у́шками, новогодними елками и зверятами, все это украшало разделочные доски, стеклянные и жестяные банки, тарелки, кружки, пустые и наполненные бутылки, а также табуретки, стулья, тумбочки, даже очешник Гения и, что самое обидное, старинный буфет.

Мебель в конце концов пришлось заменить. Художественно оформленная в технике декупажа, она перекочевала на дачу и к нам в офис, а фамильный буфет с фронтончиком, колонками и дверками с фигурными стеклышками мы с Гениями отскабливали бритвами, потом красили мебельным лаком цвета махагон, «имитирующим красное дерево и обладающим декоративными свойствами», как было написано на этикетке. Декоративные свойства проявились в пятнистости, мы стали снимать лак при помощи химии, от которой Гений покрылся сыпью, и его пришлось отстранить от работы. Чтобы спасти буфет, решено было его покрасить. Красили акриловой краской, причем, несмотря на мое сопротивление и непротивление Гения, колонки, фасочки и резные штучки обрели розовый цвет, а основные поверхности – свекольный. Зрелище получилось не для слабонервных. Тогда поверх розового и свекольного мы покрыли буфет черной краской. Ах, как он был хорош, пока его не декупировали, не скоблили и не красили! Но что вспоминать; став черным, он похорошел по сравнению с предыдущими вариантами, хотя в квартире все равно смотрелся, как прыщ на ровном месте.

В конце концов фамильный буфет тоже вывезли на дачу. А я от этого Генькиного увлечения поимела насильственным образом одну табуретку, массу декупированных кухонных досок, тарелок и бутылок с алкоголем и без.

Последней идеей Геньки была отливка художественных свечей необычной формы со всяческими включениями и украшениями вроде сухих цветов, ниток бисера, ракушек, кофейных зерен и пр. Эта идея была не столь безнадежно порочной, однако весь дом Гениев, а также дома родных и друзей и мой в том числе, оказались заполнены свечами. Даже Гений, печально качая головой, заметил Геньке: «Теперь остается отправить тебя с твоими свечами барыжить». Но вообще-то он с сочувствием относился к идеям своей жены и даже гордился ее художественными прихотями и вкусом.

И вот – сказки. По сравнению с предыдущими идея неплоха, но выслушивать сказки, быть ценителем, советчиком, критиком, а, возможно, и редактором, это, я поняла сразу, придется мне.

Попробовала уклониться от первой читки, но потом сдалась. Сказка называлась «Ежик и кактус». Завязка такая: ежик влюбился в кактус.

– Они что – гомосексуалисты? – перебила я Геньку. – Сказка об однополых браках?

Генька была озадачена, а я занялась пришедшим очень кстати клиентом, мужиком из фирмы, издающей у нас книжку по сертификации, маркировке и упаковке изделий из металла. Она была вычитана, сверстана, оставалось снять вопросы: расхождения в цифрах и обозначениях в тексте и в таблицах, а также написание и употребление непонятных слов, которых я не обнаружила в «Словаре металлурга».

Вопросы снимали часа два, а потом я уговаривала мужика убрать эпиграф. Он звучал так: «Уже алтари огнем панхейским дымятся…» Это из Вергилия. Спросила клиента, знает ли он, что такое панхейский огонь? Я-то уже выяснила, что это такое. Панхея – легендарный остров, подобный раю. Не имею ничего против Вергилия и панхейского огня, но какое отношение он имеет к сертификации и упаковке металлических болванок? Мужик пытался приводить мутные, неубедительные объяснения. Снять эпиграф не уговорила. Ну и ладно. Хозяин – барин. Только загвоздка в том, что этот мужик не хозяин. Хозяин – директор фирмы. Я дозвонилась до директора, спросила, утвердил ли он эпиграф? Утвердил. Тоже любитель стихов. Но тот, что украшает метрополитен Китсом, мне симпатичнее.

Клиент за дверь, Генька со сказкой ко мне. За то время, что я сражалась с клиентом, она превратила ежика в ежиху. Все встало на свои места, но сам сюжет не изменился.

Влюбилась ежиха в кактус. Кактус отвечал взаимностью. Решили пожениться. Оставалось представить жениха родителям ежихи, но кактус отказался стронуться с места. Ежиха так и не догадалась, что он корнями врос в землю и не может вылезти из горшка. Между ними случилась ссора. Пошли душещипательные обвинения в предательстве, неуважении к родителям невесты, а закончилось все обычной вульгарной руганью и разрывом. В общем, любовь прошла, завяли помидоры.

Сказка была длинная. К концу я отключилась и думала о своем.

– Ну что? – спросила Генька с надеждой.