Эффект Лазаря

Гении были для всех трогательно-образцовой семьей. А я стала довеском к этой семье. Меня удочерили: брали с собой на дачу, все праздники я встречала с ними. При Битрюме я была несчастна, а Генька всегда чутко реагировала на чужие беды. Кто обидел, под ложечкой закололо, в груди защемило – она из себя выходит, чтобы окружить заботой и сочувствием, мать Тереза, курица-наседка. Из нее вышла бы хорошая мать, но бог обделил их детьми. Гении думали об усыновлении.

После того как я попрощалась с Битрюмом, встряхнулась, отдышалась от семейной жизни, почувствовала себя молодой, свободной, беззаботной, я стала отдаляться от Гениев. Было немного совестно, получалось, что пока было плохо, я жила с ними общей жизнью, а стало хорошо – наше вам с кисточкой! К тому же, будучи с ребятами – друзья детства! – совершенно откровенна, я не рассказывала даже Геньке о Косте. Она замечала, что со мной что-то происходит, но не могла понять что.

Долго я отдыхала от Битрюма, кайф ловила. О будущем не думала, а оно, судя по всему, неожиданно наступило, выросло из прошлого.



11

Нынешний Новый год я встречала у Гениев. Когда начали бить куранты, мы, как обычно, встали с полными бокалами и с каждым ударом про себя загадывали по желанию. Я начала вспоминать обычный список: чтобы мать перестала пить, чтобы у меня появился любимый мужчина, чтобы с крестницей Шуркой не случилось ничего плохого… Что-то еще… И вдруг забыла что, сбилась. И, наверное, потому, что подумала, словно в голове прозвучало: в этом году у меня будет ребенок!

Я не из тех, кто сюсюкает над каждым младенцем, но иногда приходит мысль: заведется кто-то во мне – нас будет двое. Я хотела ребенка от Кости. Если бы он завелся, я бы обрадовалась. Но месячные пришли в срок.

На девятый день со смерти дяди Коли не мог Костя не позвонить, и я считала, что этот день мы должны провести вместе. В десять вечера не выдержала и сама позвонила ему домой. Ответила Сусанка.

– Костя в командировке, в Твери. Я знаю, что девятый день. У меня сегодня выходной, хотела съездить к нему на могилу, но как туда добраться, не представляю. И вообще… Я не была на даче сто лет. Говорят, там все изменилось, овраг превращен в зловонную помойку…

– Надо было мне позвонить, вместе поехали бы. Ты теперь живешь у Кости?

– Временно.

– А скажи, пожалуйста, он случаем не пьет, Костя?

– Ты что! Он не алкоголик, он трудоголик, обычный пошлый трудоголик и кромешный идиот. Лет десять назад его приглашали на работу в Германию, с квартирой и большим заработком. Представь себе, отказался, не мог, видишь ли, бросить своих ребят, они без него с каким-то проектом не справились бы. А предложи его ребятам хорошее бабло, они бы его мигом бросили. Вот и сидит в своем дерьме с нищенской зарплатой.

Все понятно, Сусанка вернулась, и Костик не вспоминает обо мне. Она его идиотом называет, а он счастлив, когда она временно возвращается. Интересно: если я – перевоплощение Софьи с ее любовью, то кто же Костя, так похожий на своего прадеда, но забывший, кого ему следует любить? Похоже, он недовоплотился…

Иногда при высокой температуре или на грани сна и яви что-то передо мной мелькает, в мозгу, какое-то воспоминание. Я пытаюсь ухватить его, иногда даже мнится: вот-вот… Что-то брезжит, сейчас вспомню… Что? Никак не вспомнить. А это, я чувствую, очень важно.

Листаю альбом Гонсалвеса, ищу намеки в его картинках. Может быть, это воспоминание придет ко мне через сон? Бывает, во сне я вижу другую жизнь, но смутно вроде бы: прихожу на дачу, только не к дяде Коле, а на другую, где много комнат и веранда, рамы с частыми переплетами. Там какие-то люди, иногда мне кажется, я их знаю, иногда – нет. Один раз я встретила там Костю, и мы уединились и танцевали в каком-то круглом и высоком зале, но зал я не рассматривала, все мое внимание и переживания были прикованы к Косте, я прижималась к нему, обвивала его, как лиана, в общем, сон был эротический.

Еще недавно мне казалось, будто все сегодняшнее лишь подготовка к завтрашнему – настоящему, и когда оно наступит, тогда я буду жить в полную силу. И все у меня устроится. А ведь завтра давно наступило. И как быть в этой ситуации?

Теперь я ждала сорокового дня со смерти дяди Коли. Должно же что-то случиться в этот день? Если нет, тогда я поставлю жирную точку на всем моем прошлом.

Я смотрю на дяди Колину обезьянку, сирота-сиротой сидит она с кислой рожицей на моем столе среди бумаг.

Как-то надо пережить оставшиеся дни. Я вычеркиваю их в календаре каждое утро. 12

Из моего окна, прямо с постели, видна желто-зеленая верхушка цветущего молодого клена, черемуха и липа-трехстволка. Это то, что растет во дворе, а за ним серо-розовая плоскость брандмауэра. За последнее десятилетие он обзавелся окнами, которые жители дома прорубили законно или незаконно. Окна оживили глухую в потеках стену, были они разных размеров и разбросаны совершенно произвольно, так что трудно представить, как там внутри все устроено. Одно из окон – нечто эксклюзивное, так сказать, ударный аккорд: на подоконнике затейливая кованая корзина ручной работы, в которой летом пышно цветет розовая и фиолетовая петуния. Но я балдею от другого окна, на углу, под крышей. Там, на закате, восходе или в грозу происходят небесные фантасмагории. То стекло, словно перламутровой пленкой, затягивается, как глаз снулой рыбы, то наливается клюквенным светом, то идет пепельными волнами по грозно-синему. Иногда возникают целые картины: торосы облаков, бухты среди гор, а у подножия – селения. В своем роде фантазии Гонсалвеса.

На плоский выступ крыши этого дома часто садятся чайки или вороны. Продрав утром глаза, я первым делом смотрю, кто там сидит. Если чайка, а то и две – будет удачный день, ворона – хуже, какая-нибудь хреновина возможна.

Не успела поднять веки, вспорхнула с крыши черная тень. Ворона. Краем глаза увидела, так что можно считать, ее и не было. За окном ясно. Воскресенье. До сороковин осталось двадцать пять дней.

Мартышка смотрит со стола, в скорченной фигурке унылое одиночество. Напрасно не поехала на дачу с Гениями, чем заняться, не знаю, в душе вселенская скорбь. В размышлениях, как с ней бороться, отправилась на улицу. Тепло. Люди несут букетики ландышей. Пошла в парикмахерскую и коротко постриглась.

Дома разглядываю себя в зеркало и не нравлюсь себе. По-моему, стало хуже, чем было. Чтобы ощутить перемену, надо было стричься наголо.

Внешность у меня вполне пристойная, чтобы не лить слезы по этому поводу, но «комплекс обезьяны» нет-нет и дает о себе знать, особенно в периоды черной полосы.

– Я – маленькая обезьянка, всегда мила, всегда нема. И скажет больше пантомима, чем я сама… – пою, переиначивая Вертинского, и тут звонит Лилька с выговором.

– Я же просила тебя! Как человека просила!

– Клизму Шурке вставить? Вставила. Не по-детски.

– По телефону? Кто ж клизму по телефону вставляет? Она угрожает сделать тату на все тело и пирсинг на языке.

– Скажи, что согласна. Хоть кольцо в нос. Не сделает.

– Она такая, что может сделать назло.

– А ты в ее мобильник не лезь! Она просила тебе передать, что любовные эсэмэски сразу уничтожает.

– Так у нее есть парень?! – Голос растерянный.

– Я бы не удивилась.

– Так есть или нет? Я же должна об этом знать!

– Думаю, пока парня нет. И оставь свои обыски.

– Ладно, но ты держи руку на пульсе. И поговори с ней еще раз. Ты крестная мать или кто?


Или кто. Крестная мать я, скажем прямо, номинальная. Крестили Шурку без меня, теперь присутствие крестных не обязательно, как и свидетелей при бракосочетании. Уже потом Лилька сказала мне: учти, я тебя назвала крестной. Кому назвала, священнику? Или Шурке? Возможно, моя мать тоже однажды сказала тетке Вале: «Соньку окрестили, я назвала тебя крестной матерью». Но, в любом случае то, что меня выбрали Шуркиной крестной, приятно, мерси. К тому же заслуги у меня перед семейством все-таки есть. Пока Лилькин муж валялся в больнице с почечными коликами, а тетка Валя пребывала в загранкомандировке, я забирала Лильку из роддома. Именно на мои руки сестричка положила кулек с Шуркой, когда вынесла ее, а я вручила ей три рубля (за мальчика давали пять). Не могу сказать, что относилась я к Шурке номинально. Из всех знакомых детей она была у меня единственной любимой. Кстати, в ней присутствует нечто обезьянистое, как и во мне, как, между прочим, и в прабабке Софье Михайловне.

Раньше у нас с Шуркой была любовь, а теперь одно недоразумение. Проблема отцов и детей. Пыталась Шурке «клизму вставить». Она твердит: «Ненавижу Хмыря». Так она Лилькиного жениха называет. Я Шурке о том, что не надо хамить, пусть мозгами раскинет: через пять лет у нее своя семья будет, а мать останется несчастной сиротой, и последствия этого непредсказуемы. А сейчас Лилька может устроить свою жизнь, даже ребенка родить.

– А кто моего будет нянчить? – спрашивает Шурка.

– Это юмор или эгоизм?

Я перестаю ее понимать.

– Да ладно тебе, Соништа… Ты стала какая-то неродная.

– Это ты неродная, – буркнула я.

– Ну, не сердись, – примирительным тоном. – Ладно? Чмоки-чмоки.

– Какие «чмоки»? – Я задохнулась от возмущения. – Что за пошлость из тебя лезет?

– Да ты что, это же песня. Просто песня. Я думала, ты продвинутая. «Пока-пока, чмоки-чмоки, от тебя исходят токи-токи… – начинает она петь мерзким голосом. – Тебя коснусь, меня трясет, не влезай, а то убьет…»

Это Шурка мне клизму вставила! Как с ней говорить, я не знаю. Я переполнилась праведным негодованием и послала ее в задницу. Это не педагогично? Других методов не знаю.

Да, между нами пропасть. Я воспитана в Советском Союзе, я была октябренком, потом пионеркой, я даже успела вступить в комсомол. Не то чтобы нас насильно туда загоняли, но никто не протестовал, и попробовал бы! В дальнейшем, когда Советы рухнули и когда старшее поколение, вроде мамы, хоть и бурно радовалось, но немного растерялось, мы – ничуть. И только теперь я ощутила растерянность и не могла решить, к какому берегу я ближе, к отцам или к детям? Может, потому, что своих детей не было? А нужны ли они?



13

Аккуратно зачеркиваю дату в календаре. Осталось двадцать два дня.

Спускаюсь в метро. На эскалаторе новые рекламные постеры со стихами. Уже не в новинку уличная реклама с шедеврами мировой живописи. По каналу Грибоедова развешивают сокровища Русского музея – гигантских мясоедовых, левитанов, репиных и пр. На Невском – веласкесы, тицианы, ренуары, мане и моне. Это привлекательно-образовательная программа. И вряд ли кто удивится, если увидит изображение решетки Летнего сада, а внизу – «…твоих оград узор чугунный…» Александр Сергеевич в законе. Но почему в метро появляются постеры со строками Джона Китса: «Вот я уже с тобой! Как эта ночь нежна!» Каждый день стараюсь прочесть дальше, но глаза успевают захватить лишь одну строчку: «Там где-то властвует луна…»

Стихи везде одни и те же, фон меняется: то чернильница с гусиным пером, то старинная рукопись или розовые пуанты, то написаны строки мелом на грифельной доске… Конечно, видеть это приятнее, чем рекламу стройтоваров, ближайшей «стоматологии» и очков – «два по цене одного». Но в чем фишка – не пойму. А со временем и текст слегка видоизменился: «И я с тобой! Как ночь нежна!» Другой перевод?!

То ли заказчик помешан на Китсе, причем на определенном стихотворении, то ли на Фицджеральде? Когда я смотрю на эти постеры, мне хочется перечесть роман, потому что я забыла, в чем там дело и почему эпиграфом взяты эти строки. Книга у меня есть. Но, приходя домой, я никогда о ней не вспоминаю. Кстати, когда я впервые увидела эти строки, я не знала, что это за стихи, и решила, будто они обращены к женщине – «Вот я уже с тобой…» Ничего подобного. Оказалось, это «Ода соловью». Разочаровал стихотворец.

Хочу услышать соловья. Должно быть, они уже поют.

Генька мне говорит:

– Классная стрижечка. Не хочешь отвезти бумаги «Большому Брату»? Между прочим, твой Макс будет там до конца недели с утра до полудня.

Как славно я жила после изгнания Битрюма, сама удивлялась и боялась сглазить. И вот меня догнало одиночество. Но это теперь, а с Максом я познакомилась полгода назад, на корпоративе в честь круглой даты со дня рождения «Большого Брата». Поначалу я приняла его за редактора и только потом выяснила, что он работает в НИИ морского приборостроения, а в издательстве консультирует и пишет какие-то статьи для энциклопедии по своей специальности. Макс был похож на крупного, мягкого и вислоухого пса типа сенбернара. И тогда же я подумала: костюм не для него, ему подойдет красная клетчатая фланелевая рубашка. А он меж тем запал на меня, как говорится, с первого взгляда, ни на шаг не отходил, приглашал и в ресторан, и в театр, куда пожелаю.

Гений сказал:

– Чего ты кобенишься? Красавец-мужик, серьезный, не какой-нибудь прохвост, к тому же вдовец, сын уже женатый. Пробросаешься.

И Генька поддакивала:

– Красавец – не красавец, но мужчина видный. Подумай!

А что думать? Сердцу не прикажешь.

Электронной почтой я пользуюсь только для рабочих надобностей. Личной переписки у меня нет, прекрасно обхожусь телефоном. И вдруг получаю письмо от Макса: мол, давайте получше узнаем друг друга, напишите мне, какие книги читаете, как любите отдыхать, и прочее в таком же духе, только более складно и деликатно. А я ответила без всякой деликатности: одиночество, мол, предпочитаю не в Сети, а в натуре. Подумала, Януша Вишневского он наверняка не читал, но фразу не выбросила, а продолжила: благодарю за предложение переписываться, но не могу его принять, мне это неинтересно. Он письменно извинился за беспокойство, я думала, на том и кончилось. Но ничего подобного, на Восьмое марта, снова у «Большого Брата», он подарил мне альбом Гонсалвеса. Я поблагодарила, но и тут умудрилась сказать гадость. Услышала звонок его мобильника – тот самый, что и у Битрюма. Когда я его слышу, у меня аж волосинки на теле дыбом встают от гнева и отвращения. Об этом, скорчив рожу, я не преминула сообщить Максу. Телефон он тут же выключил, а мне стало стыдно, но прощения и не подумала просить.

Я вела себя, как юная глупая девчонка, которой не нравится влюбленный кавалер, и она демонстрирует ему свою незаинтересованность прямо скажем, по-хамски. Я недолго размышляла над своим странным, не по возрасту, поведением, а стоило бы. Возможно, в моей юности просто-напросто не было парнишки, который бегал бы за мной и терпел мои насмешки да подстебки. Кстати, девчонки иногда нахально себя ведут совсем не потому, что их раздражает внимание парня, они хотят обратить на себя внимание. Только я-то уже не девчонка, и внимание Макса мне не нужно. 14

Осталось двадцать дней.

«Вот я уже с тобой…» на фоне букета в непонятном сосуде. Возможно, это потир, хотя скорее что-то вроде металлической креманки, в каких во времена моего детства в кафе продавали шарики мороженого, только этот сосуд украшен выпуклым рельефом. Задумалась и опять не успела прочесть дальше третьей строчки.

Это было по пути на работу. А с работы, вверх по эскалатору стихи Китса на фоне старого кожаного альбома для фотографий. У нас есть подобный.

Достала из шкафа альбомы разного времени, разных размеров. Самый старый, кожаный, словно в кракелюрах, высох и потрескался. У него есть клапаны, обнимающие и закрывающие альбом, но они почти окаменели от времени. На другом альбоме в углу металлическая накладка в виде цветка настурции. На маленьком, холщевом – тисненый силуэт старого фотоаппарата с гармошкой. Советский плюшевый альбом с полукруглыми прорезями для открыток, в нем тоже натыканы фотографии, а те, что туда не поместились – в коробке, много раз их ворошили, все они перепутаны. Альбомчики с прозрачными кармашками для цветных фотографий моего времени я не беру в расчет. Меня интересуют старые, и у нас их предостаточно. Костин прадед, фотограф-любитель, внес неоценимый вклад в дело увековечивания памяти родственников.

Вот они! Сидят за накрытым столом вокруг самовара и на деревянном крыльце, стоят в группах среди совершенно мне незнакомых людей. Младенцы в пеленках, ребенок на руках кормилицы в кокошнике и русском сарафане, мальчик в девчачьем платьице и высоких ботиночках стоит на шелковом сиденье кресла, девчонка в матроске, в общем, дети разных возрастов. Кто из них кто – не догадаешься, если снимки не подписаны. Фотографии на паспарту с тиснеными названиями города и адреса фотоателье. Много черно-белых фоток Томика, друзья любили ее фотографировать. И мой детский альбомчик с записями мамы: когда я встала на ноги и пошла, когда вырос, а потом выпал первый зуб.

Я стала выбирать лучшие портреты своей родни. Перво-наперво занялась снимками тезки-прабабки, бедняги Софьи. В белом платье с теннисной ракеткой. Мила, изящна, фотогенична. Отложила и другой хороший снимок, где она в теплом жакете, в вырезе видна блузка с воротничком-стоечкой, на шее медальон, и в уморительной шляпе, похожей на блин, подгоревший по краям. В результате выбрала погрудный портрет, без шляпы, с воздушным облаком волос. Здесь хорошо прорисовано лицо.

Для Софьи я отыскала Костиного прадеда – Константина Самборского, который, возможно, приходится прадедом не только Косте, но и мне. Романтичный мужчина в высоких сапогах, куртке, шляпе с полями, со сложенным фотоаппаратом на плече (поначалу я думала, что это этюдник) и треногой в руке. О Константине у меня почти нет сведений. Был инженером, мосты строил, еще до революции работал где-то в Сибири или на Урале, а после революции был арестован, выпущен, второй раз арестован и погиб (расстрелян?) в Вятлаге, в Кировской области. Дата смерти неизвестна.

Поставила Софью и Константина рядышком на письменном столе.