Эдвард Сноуден. Личное дело
Часть 6 из 24 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Вероятно. Но в первую очередь я должен пройти базовое обучение в Форт-Беннинге, штат Джорджия.
Всю дорогу туда, с автобуса на самолет и снова на автобус Мэриленд – Джорджия, я сидел рядом с одним и тем же парнем. Он был огромным опухшим бодибилдером, весившим где-то между 200 и 300 фунтами[30]. Говорил он не переставая, перескакивая с того, как он даст по физиономии сержанту-инструктору, если тот будет грубить, на рекомендации по стероидным циклам для наиболее эффективного набора массы тела. Кажется, не заткнулся он ни разу, пока мы не прибыли на тренировочную базу Сэнд-Хилл[31] в Форт-Беннинге, где, насколько мне не изменяет память по прошествии этих лет, песка было не так уж много.
Инструкторы приветствовали нас с выражением затаенной ярости и наградили прозвищами, основанными на наших первых шагах с неизбежными оплошностями в соблюдении правил. Как же пропустить, например, столь грубую ошибку, как то, что парень вылез из автобуса в яркой рубашке с флористическим принтом? Многие имена или фамилии тоже нетрудно переделать во что-нибудь более забавное. Так я моментально стал Снежинкой, а мой дорожный спутник – Маргариткой или просто Дейзи, и все, что ему оставалось, – это сжать зубы (посмел бы он сжать кулаки!) и молча пыхтеть.
Как только инструкторы заметили, что мы с Дейзи уже знакомы и он – самый тяжелый во взводе, а я – самый легкий, с весом 56 кг при росте 175 см, они решили развлечься по полной и быстренько поставили меня в пару с этим тяжеловесом. Я все еще помню упражнение по выносу раненого товарища с поля боя: расстояние с футбольное поле и можно использовать разные методы типа «волочение с захватом за шею», «пожарный» и особенно уморительный – «вынос невесты». Когда я пытался нести Дейзи на руках, меня из-за его туши не было видно. Он, казалось, плыл по воздуху, хотя я под ним потел и ругался, стараясь протолкнуть его гигантский зад за линию ворот, прежде чем рухнуть наземь. Тогда Дейзи вскакивал, взваливал меня себе на шею, как мокрое полотенце, и начинал бегать вприпрыжку, словно дитя, выросшее в лесу.
Мы все время были грязные, все время у нас что-то болело, однако через несколько недель я был в лучшей физической форме за всю мою жизнь. Худощавое сложение, которое я раньше воспринимал как наказание, скоро превратилось в преимущество, поскольку очень многое из того, что мы делали, представляло собой упражнения с собственным телом. Дейзи не мог лазать по канату, а я в один миг взбегал вверх, как бурундук. Он мучился, поднимая свой невероятный торс над турником, чтобы выполнить хотя бы минимум подтягиваний, а я мог подтянуться в два раза больше норматива одной рукой. Он с трудом отжимался от силы раз-другой, проливая пот, а я это выполнял с хлопками между отжиманиями, а то и с упором только на большие пальцы рук. Когда мы сдавали двухминутный тест на отжимание, меня останавливали раньше времени, чтобы не превышать норматив.
Куда бы мы ни шли, мы маршировали – или бежали. Бегали мы постоянно. Мили и мили до приема пищи, мили и мили после! Бежали по дорогам, полям и беговой дорожке, а сержант при этом громко отсчитывал шаги, выкрикивая вирши наподобие таких:
Я еду в пустыню
И только вперед!
Со мною мачете
И враг не уйдет.
Раз-два, раз-два! Бей-бей-бей!
Пуль, патронов не жалей!
Враг прячется в норах,
Сидит среди скал.
Я кину гранату –
И всех наповал!
Раз-два, раз-два! Бей-бей-бей!
Пуль, патронов не жалей!
Бежать строем, повторяя слова речевок, – это умиротворяет; твое «я» находится как бы вовне. В ушах стоит гул десятков мужских голосов, эхом вторящих твоему крику, вынуждая тебя неотрывно следить за движением ног бегущих впереди тебя. Совсем скоро ты перестаешь о чем-то думать, а просто мысленно ведешь счет, в то время как твое сознание переплавляется в сознание неприметного рядового, занятого только тем, как ставить ногу и бежать милю за милей вместе со всеми. Я бы назвал это состояние безмятежностью, если бы оно не было таким беспросветным. Скажу иначе: я был бы в гармонии с собой, если бы не был таким усталым. Именно этой цели и добивалась армейская подготовка. Сержант-инструктор не получит своей оплеухи не столько из-за страха «дающего», сколько из-за его переутомления: не стоит тратить силы зря. Армия создает бойца, прежде всего обучая его сражаться «за пределами себя»; измотанного настолько, что появляется безразличие ко всему прочему, кроме готовности выполнять команды.
Только вечером в казарме мы могли немного передохнуть, но и это следовало еще заслужить – отработать, выстроившись в линию перед нашими койками. Мы громко повторяли «Солдатское кредо»[32] и пели «Звездами усыпанное знамя»[33]. Дейзи вечно забывал слова. К тому же у него совсем не было слуха. Некоторые ребята подолгу не засыпали, толкуя о том, что бы они сделали с бен Ладеном, если бы они его нашли (все поголовно были уверены, что именно они его найдут). Фантазии в основном вертелись вокруг обезглавливания, кастрации и разъяренных верблюдов. А мне тем временем снился бег, но не по роскошной, покрытой пышной растительностью глинистой Джорджии, а по пустыне.
Где-то на третьей или четвертой неделе мы вышли на занятие по ориентированию: когда твой взвод идет в лес и совершает дальний переход по неоднородной местности к указанной цели, прокладывая маршрут, карабкаясь на валуны и переходя вброд потоки, имея только карту и компас – ни GPS, ни цифровой технологии. Мы уже совершали такие вылазки раньше, но еще ни разу – в полном снаряжении, когда каждый из нас тащит на себе рюкзак с экипировкой весом в двадцать два с лишним килограмма. Хуже всего было то, что выданные мне армейские ботинки оказались слишком широки, и мои ступни в них буквально болтались. Волдыри появились на пальцах ног еще до того, как я пошел скакать по всей этой местности.
К середине движения я вышел к высоте и влез на поваленное бурей дерево, висевшее над тропинкой на уровне груди – нужно было взять азимут и определить, куда двигаться дальше. Убедившись, что мы на правильном пути, я собрался спрыгнуть и уже опустил одну ногу, как вдруг прямо под собой увидел на земле свернувшуюся в кольцо змею. Я совсем не натуралист, поэтому не могу знать, какой точно породы она была – но не все ли равно! Детям в Северной Каролине постоянно внушают, что все змеи смертельно опасны, и я тогда вовсе не собирался брать этот факт под сомнение.
Вместо этого я попытался пройти по воздуху. Я еще шире – в два или три раза – расставил ноги и вдруг понял, что падаю. Когда мои ноги коснулись земли на некотором расстоянии от змеи, их как будто огонь прожег. Это было больнее, чем если бы меня ужалила любая гадюка. Несколько неуверенных шагов, которые я сделал, чтобы восстановить равновесие, убедили меня, что дела неважные. Даже чересчур: боль была невыносимая. Но я не остановился, поскольку был в армии и мой взвод шел через лес. Я собрал все свое самообладание, вытеснил ощущение боли и просто сконцентрировался на поддержании равномерного ритма шагов – раз-два, раз-два, левой, правой, полагая, что ритм меня отвлечет.
Идти было все труднее, но я продолжал шагать. И хотя я сумел превозмочь боль и дошел, единственная причина тому – то, что у меня не было выбора. Пока я дошел до казармы, ноги совершенно онемели. Моя койка была верхней, и я едва сумел на нее взобраться. Пришлось ухватиться за столб, подтянуться, как будто выходишь из бассейна, а потом еще одним усилием перенести нижнюю часть туловища.
На следующее утро я был оторван от целительного сна звоном металлического бака для мусора, брошенного между кроватями в знак того, что кто-то нес службу не настолько исправно, чтобы удовлетворить этим сержанта-инструктора. Я взметнулся автоматически, перенес свое тело через край и спрыгнул на пол. Когда я приземлился, мои ноги не выдержали. Они подогнулись, и я упал. Казалось, их у меня нет вовсе.
Я попытался встать, хватаясь за нижнюю койку и пробуя повторить свой маневр с подтягиванием на руках, но, как только я пошевелил ногами, каждый мускул в моем теле судорожно сжался, и я пополз вниз.
Тем временем вокруг меня собралась толпа, со смехом, который сменился озабоченностью, а потом тишиной, когда подошел инструктор. «Что с тобой, чудило? – осведомился он. – Встань сейчас же с моего пола, иначе я тебя втопчу в него напрочь!» Тут он увидел гримасу острейшей боли у меня на лице, когда я немедленно, не задумываясь, попробовал выполнить его команду, и положил ладонь мне на грудь, чтобы остановить. «Дейзи! Перенеси Снежинку на лавку». Потом он наклонился ко мне, как будто не хотел, чтобы остальные услышали его тогда, когда он был внимателен и мягок, и тихо проскрипел: «Когда там откроют, рядовой, потащишь свой разбитый зад в санитарную часть».
Быть в армии раненым – большой позор, прежде всего потому, что армия существует не для этого. Армия существует, чтобы научить солдат чувствовать себя непобедимыми, к тому же ей приходится отбиваться от обвинений из-за несчастных случаев во время тренировок. Именно по этой причине все жертвы тренировочных травм третируются как нытики или – еще хуже – как симулянты.
Перенеся меня на лавку, Дейзи отошел в сторону. Он не страдал от боли – а тех, кто страдал, держали отдельно от остальных. Мы были неприкасаемыми, прокаженными, непригодными к обучению – из-за чего угодно, от растяжений, порезов и ожогов до сломанных лодыжек и некротизированных укусов ядовитых пауков. Мои новые боевые товарищи вынуждены были отойти от моей скамьи позора. Боевой товарищ – это тот, кто по уставу идет туда, куда идешь ты, точь-в-точь как ты идешь туда, куда идут все (если только есть хотя бы один-единственный шанс, что кто-то из вас может идти один). Быть в одиночестве – значит начать думать, а думая, можно причинить армии проблемы.
По воле судьбы, мой «товарищ по несчастью» был изящен и красив – прямо картинка из каталога, вылитый «Капитан Америка»! Он повредил бедро неделей раньше, но не принял никаких мер, пока боль не стала невыносимой, сделав его таким же калекой, как и меня. Ни один из нас не был расположен разговаривать, и мы ковыляли на костылях в унылом молчании: раз, два, раз, два – только медленнее, чем на занятиях. Мне сделали в госпитале рентген и сообщили, что у меня двусторонний перелом большеберцовой кости обеих ног. Это стрессовые переломы – то есть когда поверхностные трещины от времени и нагрузки углубились, что привело к дополнительному слому кости до самой середины. Все, чем можно было помочь излечению своих ног, – это отказаться от их использования и как-то обходиться без них. С такими комментариями я был выдворен из приемной и отправлен обратно в батальон.
Я не только не мог ходить, но и уехать без своего «товарища по несчастью» тоже не мог. Он ушел на рентген после меня и пока не вернулся. Полагая, что его все еще обследуют, я стал ждать. Проходили часы. Чтобы убить время, я читал газеты и журналы – недопустимая роскошь для рядового на стадии базовой подготовки.
Вошла санитарка и сказала, что мой сержант-инструктор на проводе. Пока я доковылял до конторки с телефоном, тот был в бешенстве. «Снежок! Ты там читаешь? Может, тебя там еще и манной кашей покормят или дадут несколько экземпляров «Космо» для девочек? Ты почему, паразит, еще не выехал?»
«Сарж…!» Я поперхнулся и невольно произнес слово «сержант» почти так, как все говорили в Джорджии, где мой южный выговор стал проявляться вновь. «Я жду своего товарища, сержант».
«А где его носит, Снежок?»
«Сержант, я не знаю. Он отправился к врачу на обследование и еще не вернулся».
Мой ответ его не обрадовал, и он заорал еще громче: «Так подними свою покалеченную задницу и пойди поищи его, скотина!»
Я встал и на костылях пошел к стойке записи, чтобы навести справки. Там мне сказали, что мой товарищ в операционной.
Лишь ближе к вечеру, после шквала звонков от сержанта, я узнал, что происходит. Мой «товарищ по несчастью» всю прошлую неделю, ясное дело, ходил, опираясь на сломанное бедро, и если бы теперь не был безотлагательно прооперирован, то остался бы калекой на всю жизнь. Перелом был настолько сложным и «острым как нож», что могли необратимо пострадать крупные нервы.
Меня отправили обратно в Форт-Беннинг одного и уложили на отдельную койку. Всякий, кто проводил на ней три-четыре дня, попадал под серьезный риск «пройти цикл заново», то есть повторить базовую подготовку с нуля. Или того хуже: его могли перевести в медсанчасть и отправить домой. А многие ребята всю свою жизнь мечтали служить в армии. Для них служба в армии была единственным выходом из жестокой семьи или зашедшей в тупик карьеры. Теперь перед ними маячила перспектива провала и возвращения «на гражданку» непоправимо сломленными.
Мы были изгоями, ходячим хромающим «адом», и у нас не было никаких дел, кроме как по полдня сидеть на скамейке, подпирая кирпичную стенку. Из-за травмы нас считали негодными к несению службы, и платой за это было то, что от нас все пятились и мы торчали отдельно от всех. Как будто сержант-инструктор опасался, что мы заразим остальных своей слабостью или мыслями, которые неминуемо приходят в голову, когда сидишь на скамье в одиночестве. Наказание было посильней физической боли, особенно когда нас вдобавок лишили такой маленькой радости, как праздничный фейерверк 4 июля[34]. Вместо того чтобы им любоваться, мы в ту ночь были зачислены в «противопожарный патруль» – смотреть, чтобы пустые здания не загорелись.
Мы дежурили в противопожарном патруле по двое в смену, и я, делая вид, что от меня есть какая-то польза, стоял в темноте на костылях рядом со своим напарником. Он был милым, простым, крепким восемнадцатилетним парнем с подозрительной, вероятно, самонанесенной раной. По его собственному мнению, ему ни в коем случае не следовало записываться в армию. Фейерверки гремели где-то поодаль, а он рассказывал, какую совершил ошибку и до какой жуткой степени был одинок, как скучал по родителям и родному дому, по семейной ферме где-то далеко в Аппалачах.
Я сочувствовал ему, хотя что я мог поделать – разве что послать выговориться к капеллану[35]. Хотел дать стандартный совет типа «подбери сопли»: мол, «привыкнешь – станет легче». Но тут он навис надо мной всем своим мощным телом и с детской непосредственностью напрямую признался, что уже не раз убегал (в армии это считается преступлением). А потом поинтересовался, расскажу ли я кому-нибудь. Только тут я заметил, что у него с собой мешок для прачечной – он дал понять, что собирается бежать сию же минуту!
Не знаю, как поступают в таких ситуациях – особенно когда был доверительный разговор – поэтому я попытался как-то его урезонить. Я убеждал его, что пускаться в бега – плохая идея, которая кончится ордером на его задержание, и что любой коп в этой стране сцапает его на всю оставшуюся жизнь. Но парнишка только тряс головой. Там, где он живет, – далеко в горах, твердил он, нет никаких копов.
Я сообразил, что он уже принял решение. Он был гораздо подвижней и крупней меня, и если бы он побежал, я бы не смог его догнать. А если бы я попытался его остановить, он переломил бы меня пополам. Все, что я мог сделать в этой ситуации, – это доложить об услышанном. Но сделай я это, сам получил бы взыскание за то, что позволил подобному разговору зайти слишком далеко, не позвал на помощь и не побил парня костылем.
Я был зол. Я заметил, что кричу на него. Почему бы ему не подождать, когда я пойду в нужник, чтобы воспользоваться моментом? Чего ради он поставил меня в такое положение?
Он тихо сказал: «Ты единственный, кто умеет слушать». Произнес это и стал плакать.
Печальнее всего, что случилось в ту ночь, – это то, что я ему поверил. Среди одной четвертой тысячи человек он был одинок. Мы стояли молча, а вдали взрывались и гремели фейерверки. Я вздохнул и сказал: «Мне надо сходить по нужде. Я скоро вернусь». И заковылял прочь, не оглядываясь назад.
Я видел его тогда в последний раз. Мне кажется, я сам понял – там и тогда, что в армии я тоже ненадолго.
Очередное посещение врача послужило тому подтверждением. Доктор, высокий тощий южанин с кривой гримасой, после осмотра и новой порции рентгена сообщил, что мое состояние не позволяет мне тренироваться вместе со своей ротой. Десантирование было следующей стадией наших упражнений, и он сказал: «Сынок, если ты прыгнешь на такие ноги, от них останется пыль».
Я впал в уныние. Если мне не удастся закончить весь базовый цикл подготовок вовремя, то я не проскочу в 18Х, и тогда меня перераспределят согласно нуждам армии. Пошлют куда сочтут нужным: обычным пехотинцем в регулярную армию, механиком, канцелярской крысой, чистильщиком картофеля на кухню или – а это был самый страшный мой кошмар – информационным специалистом в службе технической поддержки армии.
Доктор, должно быть, заметил, как я угнетен, потому что откашлялся и дал мне возможность выбирать: я мог пройти цикл заново и попытать счастья в перераспределении; или же он мог написать заключение, с которым меня бы списали – «принудительное увольнение с военной службы по решению начальства». Это, как он пояснил, особый случай увольнения из армии, ни к славе, ни к позору отношения не имеющий, и он применим только для контрактников, прослуживших менее шести месяцев. Разрыв без выяснений и скандалов, вчистую. И воспользоваться им надо очень быстро.
Я решил принять его предложение – сама идея мне понравилась. В глубине души я даже подумал, что это, может быть, кармическое воздаяние за ту милость, которую я оказал жителю Аппалачских гор, который пустился в бега. Доктор оставил мне время на размышления. Когда через час он вернулся, я принял его предложение.
После этого довольно быстро я был переведен в медсанчасть, где мне сказали, что в силу административного решения я должен подписать заявление о том, что мне намного лучше, а кости совершенно срослись. Потребовалась моя подпись, хотя обставлено все было как обычная формальность – мол, подписал всего несколько бумажек и можно идти.
Я держал бланк заявления в одной руке и ручку в другой, и понимающая улыбка вдруг мелькнула на моем лице. Я распознал «хак»: то, что мне показалось добрым и великодушным предложением заботливого армейского доктора захворавшему новобранцу, на самом деле было одобренным государством способом избежать иска о возмещении вреда здоровью. По правилам военной службы, если бы я получил увольнение по состоянию здоровья, государству пришлось бы оплачивать счета на любые медицинские мероприятия, связанные с вытекавшими из моей травмы последствиями, на все виды лечения и препараты, которые бы потребовались. Увольнение по решению начальника возлагало это бремя на меня, и теперь моя свобода зависела от моей готовности его принять.
Я поставил подпись и в тот же день уехал – на костылях, которые армия разрешала оставить себе.
Чистый и влюбленный
Точно уже не помню, когда в процессе моего выздоровления я начал думать достаточно ясно. Сперва понемногу убывает физическая боль, потом постепенно отступает депрессия, и, после нескольких недель пробуждений, когда бессмысленным взглядом провожаешь стрелку часов, вдруг исподволь начинаешь сам верить в то, что окружающие постоянно тебе пытаются внушить, – что ты еще молод и у тебя есть будущее. Я сам это почувствовал, когда наконец смог стоять прямо и ходить самостоятельно. И то была одна из мириад безусловных истин, как любовь ко мне моих родных, вещей, которые я раньше принимал как должное.
Когда я сделал свою первую вылазку в садик позади маминой квартирки, то я подумал, что есть еще одна вещь, которую я принимал как должное: мой талант к технике.
Простите, если звучу самовлюбленно, но по-другому, наверно, и не скажешь: мне всегда настолько легко давалась работа с компьютерами, что я фактически не относился к своим способностям всерьез. Я не нуждался в похвале за это умение – вместо этого я хотел признания на каком-нибудь другом поприще – том, что давалось мне труднее. Я хотел показать, что я не «мозг в стеклянной колбе», но также сердце и мышцы.
Этим объясняется мой финт с армией. В ходе выздоровления я понял, что, хотя этот опыт и ранил мою гордость, он все равно укрепил мою уверенность в себе. Я стал сильнее и уже не столько боялся боли, сколько был ей благодарен за то, что она послужила моему самосовершенствованию. Жизнь по эту сторону колючей проволоки становилась все легче. Если хорошенько подумать напоследок, то все, чего мне стоила армия, – это волосы, которые потом отросли, и хромота, которая постепенно проходила.
Я был готов посмотреть фактам в лицо: если у меня еще есть потребность служить своей стране (а я, вероятней всего, буду ей служить), то я это буду делать головой и руками – работая на компьютерах. Это единственная возможность сделать для своей страны все, на что я способен. Хоть я и не мнил себя ветераном, но мне, прошедшему через тяготы армейской жизни, стоило попробовать начать работу в разведывательном агентстве – там, где мои таланты были бы наиболее востребованы и, возможно, как следует испытаны.
Так я смирился с тем, что теперь, когда оглядываешься назад, кажется неизбежностью – с необходимостью получить допуск к секретной работе. Вообще, существует три степени секретности, снизу доверху: «для служебного пользования», «секретно, не подлежит разглашению» и «совершенно секретно». Последний уровень защиты может быть в дальнейшем расширен за счет дополнительной оговорки – «sensitive compartmented information» («секретная информация с особым режимом хранения»), что влечет за собой желаемую форму допуска – TS/SCI («top secret / sensitive compartmented information»), необходимую для получения должности в престижных агентствах – ЦРУ и АНБ. Бесспорно, форму TS/SCI очень трудно получить, но она открывает многие двери. Поэтому я вернулся в свой Анн-Арандельский колледж – на время, пока я искал работодателя, который мог бы оплатить мое заявление на прохождение самой строгой проверки для получения нужного допуска – «Проверки анкетных данных»[36]. Поскольку процесс утверждения допуска TS/SCI длится целый год, я от души рекомендую его всем, кто проходит реабилитацию после травмы. Все, что требуется, – это заполнить несколько бумаг, а потом, лежа с высоко поднятыми ногами в гипсе, стараясь не совершать ничего предосудительного, пока федеральное правительство не вынесет свой вердикт. От вас, собственно, больше ничего не зависит.
На бумаге я был идеальным кандидатом. Я ребенок из военной семьи, где почти каждый взрослый прошел тот или иной уровень проверки на благонадежность. Я сделал попытку записаться в армию, чтобы сражаться за свою страну, хотя несчастный случай вывел меня из строя. У меня не было ни криминального прошлого, ни привычки к наркотикам. Из финансовых обязательств на мне висел только студенческий долг за курсы на сертификат Майкрософт, но я еще ни разу не пропустил сроков платежа.
Ни одно из этих обстоятельств, впрочем, не мешало мне нервничать.
Я регулярно ездил на занятия в Анн-Арандельский колледж и обратно, а Национальное бюро проверки анкетных данных тем временем копалось во всех аспектах моей жизни и собирало показания обо мне почти у каждого, с кем я знался: родители, вся моя обширная семья, одноклассники и друзья. Наверняка они рылись в моих «неровных» школьных ведомостях, и, без сомнения, не упустили возможности поговорить с кем-нибудь из учителей. Очень может быть, что опросили Мэй с Нормом, а также парня, вместе с которым я торговал летом мороженым в парке «Шесть флагов». Целью таких проверок является не только желание найти, что я сделал не так, но и отыскать вещи, с помощью которых меня можно скомпрометировать или шантажировать. Органам разведки не нужно, чтобы ты на все 100 % был идеально чист – ведь если бы такое в принципе было возможно, то некого было бы нанимать на работу. Вместо этого ты должен быть честен, как робот, – чтобы показать, что у тебя нет ни одного грязного секрета, который мог бы быть по воле недругов использован против тебя, а значит, и против агентства.
Это, конечно, стало предметом для раздумий, пока я стоял в дорожной пробке, и все мгновения жизни, о которых я мог бы сожалеть, проносились в моей голове. Ничто из того, что я вспоминал так горько, ни на грамм не могло удивить бывалого дознавателя из бюро, где привыкли докапываться до человеческих слабостей и достоверно знали про какого-нибудь аналитика средних лет, работающего на «фабрике мыслей», что тот носит подгузники и любит, когда его шлепают пожилые дамы в кожаном белье. Но у меня оставалась еще одна параноидальная идея, которую продуцировал этот процесс: вам не надо быть скрытым фетишистом, чтобы делать то, что вас смущает, и бояться, что незнакомые люди могут неправильно вас понять, если ваши тайны будут выставлены на всеобщее обозрение. Я хочу сказать, что, черт возьми, я вырос в эпоху Интернета – а если в нем вы не залезли в какой-то очень нескромный или грубый сайт, значит, вы буквально вчера к нему подключились. Хотя как раз из-за порнографии я не особенно переживал. Все ее смотрят, а те, кто сейчас мотает головой, тоже не переживайте: я чужих тайн не выдаю. Мои поводы для беспокойства были более личного свойства: бесконечная череда глупых ура-патриотических высказываний и масса еще более глупых мизантропических призывов, от которых я впоследствии открестился бы сам в процессе своего личностного становления. Другими словами, я беспокоился о логах чатов и постах на форумах, переживал за все тупые комментарии, которые рассылал направо и налево, играя в игры и посещая хакерские сайты. Когда пишешь под псевдонимом, пользуешься свободой, причем часто безрассудно. А поскольку главным аспектом культуры раннего Интернета было постоянное состязание за самое зажигательное высказывание, то нередко я, не колеблясь, предлагал бомбить страну, где облагали налогом видеоигры, или хотел загонять людей, которые не любят аниме, в лагеря для перевоспитания. Никто на таких сайтах не принимал подобные вещи всерьез, тем более я сам.
Когда я зашел туда снова и перечитал свои посты, то содрогнулся от страха и стыда. Половина из того, что я тогда писал, совсем не имелась в виду. Я просто искал внимания. Но я вовсе не предполагал, что за свои шалости мне придется объясняться с седовласым человеком в роговых очках, вперившим взгляд в кипу бумаг громадной папки с ярлыком «Личное дело». Другая половина сказанного казалась еще хуже, потому что я был уже не тот ребенок, что раньше. Я вырос. Как я сейчас попросту не узнал бы свой прежний детский голос, так же активно я не приемлю те несуразные, спровоцированные гормонами высказывания. Я увидел, что готов спорить с призраком. Я хотел сражаться с тем бестолковым, ребячливым, временами жестоким призраком самого себя, которого больше не существует. Мысль о том, что он будет преследовать меня до конца моих дней, была невыносима, но я не знал наилучшего способа выразить раскаяние и положить некий барьер между ним и собой, и не представляю себе даже попытку это сделать. Отвратительно быть таким безнадежно, технологически привязанным к прошлому, о котором полностью сожалеешь, но которое никак не можешь забыть.
Всю дорогу туда, с автобуса на самолет и снова на автобус Мэриленд – Джорджия, я сидел рядом с одним и тем же парнем. Он был огромным опухшим бодибилдером, весившим где-то между 200 и 300 фунтами[30]. Говорил он не переставая, перескакивая с того, как он даст по физиономии сержанту-инструктору, если тот будет грубить, на рекомендации по стероидным циклам для наиболее эффективного набора массы тела. Кажется, не заткнулся он ни разу, пока мы не прибыли на тренировочную базу Сэнд-Хилл[31] в Форт-Беннинге, где, насколько мне не изменяет память по прошествии этих лет, песка было не так уж много.
Инструкторы приветствовали нас с выражением затаенной ярости и наградили прозвищами, основанными на наших первых шагах с неизбежными оплошностями в соблюдении правил. Как же пропустить, например, столь грубую ошибку, как то, что парень вылез из автобуса в яркой рубашке с флористическим принтом? Многие имена или фамилии тоже нетрудно переделать во что-нибудь более забавное. Так я моментально стал Снежинкой, а мой дорожный спутник – Маргариткой или просто Дейзи, и все, что ему оставалось, – это сжать зубы (посмел бы он сжать кулаки!) и молча пыхтеть.
Как только инструкторы заметили, что мы с Дейзи уже знакомы и он – самый тяжелый во взводе, а я – самый легкий, с весом 56 кг при росте 175 см, они решили развлечься по полной и быстренько поставили меня в пару с этим тяжеловесом. Я все еще помню упражнение по выносу раненого товарища с поля боя: расстояние с футбольное поле и можно использовать разные методы типа «волочение с захватом за шею», «пожарный» и особенно уморительный – «вынос невесты». Когда я пытался нести Дейзи на руках, меня из-за его туши не было видно. Он, казалось, плыл по воздуху, хотя я под ним потел и ругался, стараясь протолкнуть его гигантский зад за линию ворот, прежде чем рухнуть наземь. Тогда Дейзи вскакивал, взваливал меня себе на шею, как мокрое полотенце, и начинал бегать вприпрыжку, словно дитя, выросшее в лесу.
Мы все время были грязные, все время у нас что-то болело, однако через несколько недель я был в лучшей физической форме за всю мою жизнь. Худощавое сложение, которое я раньше воспринимал как наказание, скоро превратилось в преимущество, поскольку очень многое из того, что мы делали, представляло собой упражнения с собственным телом. Дейзи не мог лазать по канату, а я в один миг взбегал вверх, как бурундук. Он мучился, поднимая свой невероятный торс над турником, чтобы выполнить хотя бы минимум подтягиваний, а я мог подтянуться в два раза больше норматива одной рукой. Он с трудом отжимался от силы раз-другой, проливая пот, а я это выполнял с хлопками между отжиманиями, а то и с упором только на большие пальцы рук. Когда мы сдавали двухминутный тест на отжимание, меня останавливали раньше времени, чтобы не превышать норматив.
Куда бы мы ни шли, мы маршировали – или бежали. Бегали мы постоянно. Мили и мили до приема пищи, мили и мили после! Бежали по дорогам, полям и беговой дорожке, а сержант при этом громко отсчитывал шаги, выкрикивая вирши наподобие таких:
Я еду в пустыню
И только вперед!
Со мною мачете
И враг не уйдет.
Раз-два, раз-два! Бей-бей-бей!
Пуль, патронов не жалей!
Враг прячется в норах,
Сидит среди скал.
Я кину гранату –
И всех наповал!
Раз-два, раз-два! Бей-бей-бей!
Пуль, патронов не жалей!
Бежать строем, повторяя слова речевок, – это умиротворяет; твое «я» находится как бы вовне. В ушах стоит гул десятков мужских голосов, эхом вторящих твоему крику, вынуждая тебя неотрывно следить за движением ног бегущих впереди тебя. Совсем скоро ты перестаешь о чем-то думать, а просто мысленно ведешь счет, в то время как твое сознание переплавляется в сознание неприметного рядового, занятого только тем, как ставить ногу и бежать милю за милей вместе со всеми. Я бы назвал это состояние безмятежностью, если бы оно не было таким беспросветным. Скажу иначе: я был бы в гармонии с собой, если бы не был таким усталым. Именно этой цели и добивалась армейская подготовка. Сержант-инструктор не получит своей оплеухи не столько из-за страха «дающего», сколько из-за его переутомления: не стоит тратить силы зря. Армия создает бойца, прежде всего обучая его сражаться «за пределами себя»; измотанного настолько, что появляется безразличие ко всему прочему, кроме готовности выполнять команды.
Только вечером в казарме мы могли немного передохнуть, но и это следовало еще заслужить – отработать, выстроившись в линию перед нашими койками. Мы громко повторяли «Солдатское кредо»[32] и пели «Звездами усыпанное знамя»[33]. Дейзи вечно забывал слова. К тому же у него совсем не было слуха. Некоторые ребята подолгу не засыпали, толкуя о том, что бы они сделали с бен Ладеном, если бы они его нашли (все поголовно были уверены, что именно они его найдут). Фантазии в основном вертелись вокруг обезглавливания, кастрации и разъяренных верблюдов. А мне тем временем снился бег, но не по роскошной, покрытой пышной растительностью глинистой Джорджии, а по пустыне.
Где-то на третьей или четвертой неделе мы вышли на занятие по ориентированию: когда твой взвод идет в лес и совершает дальний переход по неоднородной местности к указанной цели, прокладывая маршрут, карабкаясь на валуны и переходя вброд потоки, имея только карту и компас – ни GPS, ни цифровой технологии. Мы уже совершали такие вылазки раньше, но еще ни разу – в полном снаряжении, когда каждый из нас тащит на себе рюкзак с экипировкой весом в двадцать два с лишним килограмма. Хуже всего было то, что выданные мне армейские ботинки оказались слишком широки, и мои ступни в них буквально болтались. Волдыри появились на пальцах ног еще до того, как я пошел скакать по всей этой местности.
К середине движения я вышел к высоте и влез на поваленное бурей дерево, висевшее над тропинкой на уровне груди – нужно было взять азимут и определить, куда двигаться дальше. Убедившись, что мы на правильном пути, я собрался спрыгнуть и уже опустил одну ногу, как вдруг прямо под собой увидел на земле свернувшуюся в кольцо змею. Я совсем не натуралист, поэтому не могу знать, какой точно породы она была – но не все ли равно! Детям в Северной Каролине постоянно внушают, что все змеи смертельно опасны, и я тогда вовсе не собирался брать этот факт под сомнение.
Вместо этого я попытался пройти по воздуху. Я еще шире – в два или три раза – расставил ноги и вдруг понял, что падаю. Когда мои ноги коснулись земли на некотором расстоянии от змеи, их как будто огонь прожег. Это было больнее, чем если бы меня ужалила любая гадюка. Несколько неуверенных шагов, которые я сделал, чтобы восстановить равновесие, убедили меня, что дела неважные. Даже чересчур: боль была невыносимая. Но я не остановился, поскольку был в армии и мой взвод шел через лес. Я собрал все свое самообладание, вытеснил ощущение боли и просто сконцентрировался на поддержании равномерного ритма шагов – раз-два, раз-два, левой, правой, полагая, что ритм меня отвлечет.
Идти было все труднее, но я продолжал шагать. И хотя я сумел превозмочь боль и дошел, единственная причина тому – то, что у меня не было выбора. Пока я дошел до казармы, ноги совершенно онемели. Моя койка была верхней, и я едва сумел на нее взобраться. Пришлось ухватиться за столб, подтянуться, как будто выходишь из бассейна, а потом еще одним усилием перенести нижнюю часть туловища.
На следующее утро я был оторван от целительного сна звоном металлического бака для мусора, брошенного между кроватями в знак того, что кто-то нес службу не настолько исправно, чтобы удовлетворить этим сержанта-инструктора. Я взметнулся автоматически, перенес свое тело через край и спрыгнул на пол. Когда я приземлился, мои ноги не выдержали. Они подогнулись, и я упал. Казалось, их у меня нет вовсе.
Я попытался встать, хватаясь за нижнюю койку и пробуя повторить свой маневр с подтягиванием на руках, но, как только я пошевелил ногами, каждый мускул в моем теле судорожно сжался, и я пополз вниз.
Тем временем вокруг меня собралась толпа, со смехом, который сменился озабоченностью, а потом тишиной, когда подошел инструктор. «Что с тобой, чудило? – осведомился он. – Встань сейчас же с моего пола, иначе я тебя втопчу в него напрочь!» Тут он увидел гримасу острейшей боли у меня на лице, когда я немедленно, не задумываясь, попробовал выполнить его команду, и положил ладонь мне на грудь, чтобы остановить. «Дейзи! Перенеси Снежинку на лавку». Потом он наклонился ко мне, как будто не хотел, чтобы остальные услышали его тогда, когда он был внимателен и мягок, и тихо проскрипел: «Когда там откроют, рядовой, потащишь свой разбитый зад в санитарную часть».
Быть в армии раненым – большой позор, прежде всего потому, что армия существует не для этого. Армия существует, чтобы научить солдат чувствовать себя непобедимыми, к тому же ей приходится отбиваться от обвинений из-за несчастных случаев во время тренировок. Именно по этой причине все жертвы тренировочных травм третируются как нытики или – еще хуже – как симулянты.
Перенеся меня на лавку, Дейзи отошел в сторону. Он не страдал от боли – а тех, кто страдал, держали отдельно от остальных. Мы были неприкасаемыми, прокаженными, непригодными к обучению – из-за чего угодно, от растяжений, порезов и ожогов до сломанных лодыжек и некротизированных укусов ядовитых пауков. Мои новые боевые товарищи вынуждены были отойти от моей скамьи позора. Боевой товарищ – это тот, кто по уставу идет туда, куда идешь ты, точь-в-точь как ты идешь туда, куда идут все (если только есть хотя бы один-единственный шанс, что кто-то из вас может идти один). Быть в одиночестве – значит начать думать, а думая, можно причинить армии проблемы.
По воле судьбы, мой «товарищ по несчастью» был изящен и красив – прямо картинка из каталога, вылитый «Капитан Америка»! Он повредил бедро неделей раньше, но не принял никаких мер, пока боль не стала невыносимой, сделав его таким же калекой, как и меня. Ни один из нас не был расположен разговаривать, и мы ковыляли на костылях в унылом молчании: раз, два, раз, два – только медленнее, чем на занятиях. Мне сделали в госпитале рентген и сообщили, что у меня двусторонний перелом большеберцовой кости обеих ног. Это стрессовые переломы – то есть когда поверхностные трещины от времени и нагрузки углубились, что привело к дополнительному слому кости до самой середины. Все, чем можно было помочь излечению своих ног, – это отказаться от их использования и как-то обходиться без них. С такими комментариями я был выдворен из приемной и отправлен обратно в батальон.
Я не только не мог ходить, но и уехать без своего «товарища по несчастью» тоже не мог. Он ушел на рентген после меня и пока не вернулся. Полагая, что его все еще обследуют, я стал ждать. Проходили часы. Чтобы убить время, я читал газеты и журналы – недопустимая роскошь для рядового на стадии базовой подготовки.
Вошла санитарка и сказала, что мой сержант-инструктор на проводе. Пока я доковылял до конторки с телефоном, тот был в бешенстве. «Снежок! Ты там читаешь? Может, тебя там еще и манной кашей покормят или дадут несколько экземпляров «Космо» для девочек? Ты почему, паразит, еще не выехал?»
«Сарж…!» Я поперхнулся и невольно произнес слово «сержант» почти так, как все говорили в Джорджии, где мой южный выговор стал проявляться вновь. «Я жду своего товарища, сержант».
«А где его носит, Снежок?»
«Сержант, я не знаю. Он отправился к врачу на обследование и еще не вернулся».
Мой ответ его не обрадовал, и он заорал еще громче: «Так подними свою покалеченную задницу и пойди поищи его, скотина!»
Я встал и на костылях пошел к стойке записи, чтобы навести справки. Там мне сказали, что мой товарищ в операционной.
Лишь ближе к вечеру, после шквала звонков от сержанта, я узнал, что происходит. Мой «товарищ по несчастью» всю прошлую неделю, ясное дело, ходил, опираясь на сломанное бедро, и если бы теперь не был безотлагательно прооперирован, то остался бы калекой на всю жизнь. Перелом был настолько сложным и «острым как нож», что могли необратимо пострадать крупные нервы.
Меня отправили обратно в Форт-Беннинг одного и уложили на отдельную койку. Всякий, кто проводил на ней три-четыре дня, попадал под серьезный риск «пройти цикл заново», то есть повторить базовую подготовку с нуля. Или того хуже: его могли перевести в медсанчасть и отправить домой. А многие ребята всю свою жизнь мечтали служить в армии. Для них служба в армии была единственным выходом из жестокой семьи или зашедшей в тупик карьеры. Теперь перед ними маячила перспектива провала и возвращения «на гражданку» непоправимо сломленными.
Мы были изгоями, ходячим хромающим «адом», и у нас не было никаких дел, кроме как по полдня сидеть на скамейке, подпирая кирпичную стенку. Из-за травмы нас считали негодными к несению службы, и платой за это было то, что от нас все пятились и мы торчали отдельно от всех. Как будто сержант-инструктор опасался, что мы заразим остальных своей слабостью или мыслями, которые неминуемо приходят в голову, когда сидишь на скамье в одиночестве. Наказание было посильней физической боли, особенно когда нас вдобавок лишили такой маленькой радости, как праздничный фейерверк 4 июля[34]. Вместо того чтобы им любоваться, мы в ту ночь были зачислены в «противопожарный патруль» – смотреть, чтобы пустые здания не загорелись.
Мы дежурили в противопожарном патруле по двое в смену, и я, делая вид, что от меня есть какая-то польза, стоял в темноте на костылях рядом со своим напарником. Он был милым, простым, крепким восемнадцатилетним парнем с подозрительной, вероятно, самонанесенной раной. По его собственному мнению, ему ни в коем случае не следовало записываться в армию. Фейерверки гремели где-то поодаль, а он рассказывал, какую совершил ошибку и до какой жуткой степени был одинок, как скучал по родителям и родному дому, по семейной ферме где-то далеко в Аппалачах.
Я сочувствовал ему, хотя что я мог поделать – разве что послать выговориться к капеллану[35]. Хотел дать стандартный совет типа «подбери сопли»: мол, «привыкнешь – станет легче». Но тут он навис надо мной всем своим мощным телом и с детской непосредственностью напрямую признался, что уже не раз убегал (в армии это считается преступлением). А потом поинтересовался, расскажу ли я кому-нибудь. Только тут я заметил, что у него с собой мешок для прачечной – он дал понять, что собирается бежать сию же минуту!
Не знаю, как поступают в таких ситуациях – особенно когда был доверительный разговор – поэтому я попытался как-то его урезонить. Я убеждал его, что пускаться в бега – плохая идея, которая кончится ордером на его задержание, и что любой коп в этой стране сцапает его на всю оставшуюся жизнь. Но парнишка только тряс головой. Там, где он живет, – далеко в горах, твердил он, нет никаких копов.
Я сообразил, что он уже принял решение. Он был гораздо подвижней и крупней меня, и если бы он побежал, я бы не смог его догнать. А если бы я попытался его остановить, он переломил бы меня пополам. Все, что я мог сделать в этой ситуации, – это доложить об услышанном. Но сделай я это, сам получил бы взыскание за то, что позволил подобному разговору зайти слишком далеко, не позвал на помощь и не побил парня костылем.
Я был зол. Я заметил, что кричу на него. Почему бы ему не подождать, когда я пойду в нужник, чтобы воспользоваться моментом? Чего ради он поставил меня в такое положение?
Он тихо сказал: «Ты единственный, кто умеет слушать». Произнес это и стал плакать.
Печальнее всего, что случилось в ту ночь, – это то, что я ему поверил. Среди одной четвертой тысячи человек он был одинок. Мы стояли молча, а вдали взрывались и гремели фейерверки. Я вздохнул и сказал: «Мне надо сходить по нужде. Я скоро вернусь». И заковылял прочь, не оглядываясь назад.
Я видел его тогда в последний раз. Мне кажется, я сам понял – там и тогда, что в армии я тоже ненадолго.
Очередное посещение врача послужило тому подтверждением. Доктор, высокий тощий южанин с кривой гримасой, после осмотра и новой порции рентгена сообщил, что мое состояние не позволяет мне тренироваться вместе со своей ротой. Десантирование было следующей стадией наших упражнений, и он сказал: «Сынок, если ты прыгнешь на такие ноги, от них останется пыль».
Я впал в уныние. Если мне не удастся закончить весь базовый цикл подготовок вовремя, то я не проскочу в 18Х, и тогда меня перераспределят согласно нуждам армии. Пошлют куда сочтут нужным: обычным пехотинцем в регулярную армию, механиком, канцелярской крысой, чистильщиком картофеля на кухню или – а это был самый страшный мой кошмар – информационным специалистом в службе технической поддержки армии.
Доктор, должно быть, заметил, как я угнетен, потому что откашлялся и дал мне возможность выбирать: я мог пройти цикл заново и попытать счастья в перераспределении; или же он мог написать заключение, с которым меня бы списали – «принудительное увольнение с военной службы по решению начальства». Это, как он пояснил, особый случай увольнения из армии, ни к славе, ни к позору отношения не имеющий, и он применим только для контрактников, прослуживших менее шести месяцев. Разрыв без выяснений и скандалов, вчистую. И воспользоваться им надо очень быстро.
Я решил принять его предложение – сама идея мне понравилась. В глубине души я даже подумал, что это, может быть, кармическое воздаяние за ту милость, которую я оказал жителю Аппалачских гор, который пустился в бега. Доктор оставил мне время на размышления. Когда через час он вернулся, я принял его предложение.
После этого довольно быстро я был переведен в медсанчасть, где мне сказали, что в силу административного решения я должен подписать заявление о том, что мне намного лучше, а кости совершенно срослись. Потребовалась моя подпись, хотя обставлено все было как обычная формальность – мол, подписал всего несколько бумажек и можно идти.
Я держал бланк заявления в одной руке и ручку в другой, и понимающая улыбка вдруг мелькнула на моем лице. Я распознал «хак»: то, что мне показалось добрым и великодушным предложением заботливого армейского доктора захворавшему новобранцу, на самом деле было одобренным государством способом избежать иска о возмещении вреда здоровью. По правилам военной службы, если бы я получил увольнение по состоянию здоровья, государству пришлось бы оплачивать счета на любые медицинские мероприятия, связанные с вытекавшими из моей травмы последствиями, на все виды лечения и препараты, которые бы потребовались. Увольнение по решению начальника возлагало это бремя на меня, и теперь моя свобода зависела от моей готовности его принять.
Я поставил подпись и в тот же день уехал – на костылях, которые армия разрешала оставить себе.
Чистый и влюбленный
Точно уже не помню, когда в процессе моего выздоровления я начал думать достаточно ясно. Сперва понемногу убывает физическая боль, потом постепенно отступает депрессия, и, после нескольких недель пробуждений, когда бессмысленным взглядом провожаешь стрелку часов, вдруг исподволь начинаешь сам верить в то, что окружающие постоянно тебе пытаются внушить, – что ты еще молод и у тебя есть будущее. Я сам это почувствовал, когда наконец смог стоять прямо и ходить самостоятельно. И то была одна из мириад безусловных истин, как любовь ко мне моих родных, вещей, которые я раньше принимал как должное.
Когда я сделал свою первую вылазку в садик позади маминой квартирки, то я подумал, что есть еще одна вещь, которую я принимал как должное: мой талант к технике.
Простите, если звучу самовлюбленно, но по-другому, наверно, и не скажешь: мне всегда настолько легко давалась работа с компьютерами, что я фактически не относился к своим способностям всерьез. Я не нуждался в похвале за это умение – вместо этого я хотел признания на каком-нибудь другом поприще – том, что давалось мне труднее. Я хотел показать, что я не «мозг в стеклянной колбе», но также сердце и мышцы.
Этим объясняется мой финт с армией. В ходе выздоровления я понял, что, хотя этот опыт и ранил мою гордость, он все равно укрепил мою уверенность в себе. Я стал сильнее и уже не столько боялся боли, сколько был ей благодарен за то, что она послужила моему самосовершенствованию. Жизнь по эту сторону колючей проволоки становилась все легче. Если хорошенько подумать напоследок, то все, чего мне стоила армия, – это волосы, которые потом отросли, и хромота, которая постепенно проходила.
Я был готов посмотреть фактам в лицо: если у меня еще есть потребность служить своей стране (а я, вероятней всего, буду ей служить), то я это буду делать головой и руками – работая на компьютерах. Это единственная возможность сделать для своей страны все, на что я способен. Хоть я и не мнил себя ветераном, но мне, прошедшему через тяготы армейской жизни, стоило попробовать начать работу в разведывательном агентстве – там, где мои таланты были бы наиболее востребованы и, возможно, как следует испытаны.
Так я смирился с тем, что теперь, когда оглядываешься назад, кажется неизбежностью – с необходимостью получить допуск к секретной работе. Вообще, существует три степени секретности, снизу доверху: «для служебного пользования», «секретно, не подлежит разглашению» и «совершенно секретно». Последний уровень защиты может быть в дальнейшем расширен за счет дополнительной оговорки – «sensitive compartmented information» («секретная информация с особым режимом хранения»), что влечет за собой желаемую форму допуска – TS/SCI («top secret / sensitive compartmented information»), необходимую для получения должности в престижных агентствах – ЦРУ и АНБ. Бесспорно, форму TS/SCI очень трудно получить, но она открывает многие двери. Поэтому я вернулся в свой Анн-Арандельский колледж – на время, пока я искал работодателя, который мог бы оплатить мое заявление на прохождение самой строгой проверки для получения нужного допуска – «Проверки анкетных данных»[36]. Поскольку процесс утверждения допуска TS/SCI длится целый год, я от души рекомендую его всем, кто проходит реабилитацию после травмы. Все, что требуется, – это заполнить несколько бумаг, а потом, лежа с высоко поднятыми ногами в гипсе, стараясь не совершать ничего предосудительного, пока федеральное правительство не вынесет свой вердикт. От вас, собственно, больше ничего не зависит.
На бумаге я был идеальным кандидатом. Я ребенок из военной семьи, где почти каждый взрослый прошел тот или иной уровень проверки на благонадежность. Я сделал попытку записаться в армию, чтобы сражаться за свою страну, хотя несчастный случай вывел меня из строя. У меня не было ни криминального прошлого, ни привычки к наркотикам. Из финансовых обязательств на мне висел только студенческий долг за курсы на сертификат Майкрософт, но я еще ни разу не пропустил сроков платежа.
Ни одно из этих обстоятельств, впрочем, не мешало мне нервничать.
Я регулярно ездил на занятия в Анн-Арандельский колледж и обратно, а Национальное бюро проверки анкетных данных тем временем копалось во всех аспектах моей жизни и собирало показания обо мне почти у каждого, с кем я знался: родители, вся моя обширная семья, одноклассники и друзья. Наверняка они рылись в моих «неровных» школьных ведомостях, и, без сомнения, не упустили возможности поговорить с кем-нибудь из учителей. Очень может быть, что опросили Мэй с Нормом, а также парня, вместе с которым я торговал летом мороженым в парке «Шесть флагов». Целью таких проверок является не только желание найти, что я сделал не так, но и отыскать вещи, с помощью которых меня можно скомпрометировать или шантажировать. Органам разведки не нужно, чтобы ты на все 100 % был идеально чист – ведь если бы такое в принципе было возможно, то некого было бы нанимать на работу. Вместо этого ты должен быть честен, как робот, – чтобы показать, что у тебя нет ни одного грязного секрета, который мог бы быть по воле недругов использован против тебя, а значит, и против агентства.
Это, конечно, стало предметом для раздумий, пока я стоял в дорожной пробке, и все мгновения жизни, о которых я мог бы сожалеть, проносились в моей голове. Ничто из того, что я вспоминал так горько, ни на грамм не могло удивить бывалого дознавателя из бюро, где привыкли докапываться до человеческих слабостей и достоверно знали про какого-нибудь аналитика средних лет, работающего на «фабрике мыслей», что тот носит подгузники и любит, когда его шлепают пожилые дамы в кожаном белье. Но у меня оставалась еще одна параноидальная идея, которую продуцировал этот процесс: вам не надо быть скрытым фетишистом, чтобы делать то, что вас смущает, и бояться, что незнакомые люди могут неправильно вас понять, если ваши тайны будут выставлены на всеобщее обозрение. Я хочу сказать, что, черт возьми, я вырос в эпоху Интернета – а если в нем вы не залезли в какой-то очень нескромный или грубый сайт, значит, вы буквально вчера к нему подключились. Хотя как раз из-за порнографии я не особенно переживал. Все ее смотрят, а те, кто сейчас мотает головой, тоже не переживайте: я чужих тайн не выдаю. Мои поводы для беспокойства были более личного свойства: бесконечная череда глупых ура-патриотических высказываний и масса еще более глупых мизантропических призывов, от которых я впоследствии открестился бы сам в процессе своего личностного становления. Другими словами, я беспокоился о логах чатов и постах на форумах, переживал за все тупые комментарии, которые рассылал направо и налево, играя в игры и посещая хакерские сайты. Когда пишешь под псевдонимом, пользуешься свободой, причем часто безрассудно. А поскольку главным аспектом культуры раннего Интернета было постоянное состязание за самое зажигательное высказывание, то нередко я, не колеблясь, предлагал бомбить страну, где облагали налогом видеоигры, или хотел загонять людей, которые не любят аниме, в лагеря для перевоспитания. Никто на таких сайтах не принимал подобные вещи всерьез, тем более я сам.
Когда я зашел туда снова и перечитал свои посты, то содрогнулся от страха и стыда. Половина из того, что я тогда писал, совсем не имелась в виду. Я просто искал внимания. Но я вовсе не предполагал, что за свои шалости мне придется объясняться с седовласым человеком в роговых очках, вперившим взгляд в кипу бумаг громадной папки с ярлыком «Личное дело». Другая половина сказанного казалась еще хуже, потому что я был уже не тот ребенок, что раньше. Я вырос. Как я сейчас попросту не узнал бы свой прежний детский голос, так же активно я не приемлю те несуразные, спровоцированные гормонами высказывания. Я увидел, что готов спорить с призраком. Я хотел сражаться с тем бестолковым, ребячливым, временами жестоким призраком самого себя, которого больше не существует. Мысль о том, что он будет преследовать меня до конца моих дней, была невыносима, но я не знал наилучшего способа выразить раскаяние и положить некий барьер между ним и собой, и не представляю себе даже попытку это сделать. Отвратительно быть таким безнадежно, технологически привязанным к прошлому, о котором полностью сожалеешь, но которое никак не можешь забыть.